Раз Христос, как мы выяснили, подобен голограмме[298], и при этом Он Бог, то и нам тогда нужно постараться преодолеть преграды пространства и времени. Если мы, и в самом деле, заключены друг в друга, словно матрешки, и, если Он и есть самая маленькая матрешка, заключенная в самой нашей сердцевине, тогда Его божественность должна передаваться не только Его человеческой природе, как утверждал св. Кирилл Александрийский, но перекинуться через нее и на всех нас. Тогда, чтобы преобразить человечество, чтобы вырвать нас из уз страдания и смерти, Ему, по идее, достаточно было бы просто взять и изменить нашу человеческую природу, ведь она распространяется на всех. Тогда литургический годовой цикл мог бы ограничиться двумя праздниками: Воплощением (Рождество) и Вознесением, выходом в вечную славу, в жизнь самого Бога.
Сложность тут в том, что это было бы так же, как если бы прекрасный принц из нашей легенды явился за своей оборванкой в лес на золотой карете, с множеством слуг и с предложением тут же увезти ее во дворец. Мы бы тотчас оказались у Бога, не успев научиться Его любить.
Ибо Бог есть любовь. В Священном Писании мы лишь в одном месте находим слова, прямо определяющие Божественную природу, у апостола Иоанна: «Бог есть любовь» (1 Ин 4:8) и «Бог есть свет» (1 Ин 1:5). И оказывается, что все, у кого был опыт околосмертных переживаний, независимо друг от друга и даже не предполагая, что они цитируют Писание, свидетельствовали о том же. И это, конечно, не случайно. Они все говорили, что их «наводнила», «затопила» любовь. Они говорили также о свете, увиденном ими в конце того туннеля, в который они нырнули. Они часто припоминали, что этот свет не отбрасывал на землю тени. На иконах тела и предметы тоже изображены не отбрасывающими теней.
«Бог есть свет, и нет в Нем никакой тьмы», – говорит апостол Иоанн. В этом свете те, кому выпало пережить опыт временной смерти, встречали Существо, излучающее свет, а за такой встречей у них обычно следовала переоценка, пересмотр всей своей жизни. Потому что Существо, излучающее свет, порой оказывалось самим Христом, как это было у Джорджа Ритчи, юного американского солдата, о котором я вам уже говорил.
Он отмечает, в частности, что, когда он прокручивал в уме все эти прошедшие на земле годы, то при этом от сияющей вокруг него «Славы» не исходило «ни порицания, ни упрека, только любовь». И тогда он с восторгом описывает Того, Кто задает ему вопросы:
«Наполнивший весь мир Своим присутствием, и при этом с большим вниманием относящийся к моей личности… Вопрос, как и все, что исходило от Него, имел непосредственное отношение к любви: сколько раз в своей жизни ты любил? Любил ли ты других так, как Я люблю тебя?
Всецело? Безусловно?»[299]
А вот еще одно свидетельство такого рода. Том Сэйер[300] был механиком. Однажды, когда он пытался устранить последствия аварии в гараже, он вдруг понял, что на него падает грузовик. Земля ушла у него из-под ног, и он вдруг почувствовал всю тяжесть грузовика на своей груди. Вот тогда-то за несколько минут этого кошмара он успел выйти за пределы собственного тела и пережить удивительный опыт пребывания на границе смерти. Как и все остальные, он видит этот удивительный свет: «Сначала это было похоже на далекую звезду, на точку на горизонте. Затем на солнце. Но огромное, гигантское солнце, причем его головокружительная яркость не слепила глаза и не мешала смотреть… И сам этот странный свет, казалось, соткан только из любви, ничего другого в нем просто нет. Субстанцию “чистой любви”, вот что он во всем этом видел»[301]. И в самом деле, заметив этот свет, ничего другого уже больше не замечают. Он признавал, что звучит все это абсурдно. Нас любят не звезды или какие-то другие светила. И конечно, когда люди любят друг друга, даже очень сильно, от этого у них не летят искры (ну, по крайней мере, обычно не летят!)[302]
В Писании образ света неотделим от образа огня. И понятно почему: в то время, чтобы добыть свет, нужно было добыть огонь. Христос говорит, что Он пришел огонь низвести на землю, и что Он желал бы, чтобы он уже разгорелся (Лк 12:49). О нисхождении на апостолов Святого Духа во время Пятидесятницы свидетельствуют почившие на них «языки, как бы огненные» (Деян 2:3). Но огонь часто оказывается и символом наказания для грешников (Мф 3:12, 7:19, 13: 40–42, 18:9; Мк 9:48; Ин 15:6, Откр).
В этом отражается вся амбивалентность сакрального. Святость Божия доходит до такой степени, что становится, в некотором смысле, сомнительной. Этим и объясняется реакция апостола Петра, когда он начинает понимать: «выйди от меня, Господи! Потому что я человек грешный» (Лк. 5:8). Потому что сакральное действует, как проявитель, обнажая подлинную сущность вещей. Среди слов, приписываемых Христу, но не вошедших в Евангелия, есть и такие:
«Кто возле Меня – возле огня; кто далек от Меня – далек от Царства»[303]. То есть Бог – и Царство, и огонь одновременно.
Ту же мысль мы находим и у св. Григория Богослова. В 372 он был рукоположен в епископа сасимского[304]. В своей проповеди он объясняет собственные страхи боязнью оказаться слишком близко к Богу:
«Солнце выявляет бессилие глаза; близость Бога выявляет слабость души; для одних Он свет, для других – огонь; каждому – по его природе и заслугам»[305].
Очень хорошо это выразил и отец де Любак: «Ад – дело рук человеческих, его создал человек, который отказался от себя и слишком к себе привязан: для кого Любовь оказалась непереносимой… Один и тот же Божественный огонь, неизменный по сути, для одних предстает как наказание, для других, как очищение, а для третьих, как блаженство»[306].
Наши западные мистики поняли это на собственном опыте не хуже, чем восточные. Вот, например, что пишет св. Екатерина Генуэзская в своем знаменитом «Трактате о Чистилище»:
«Если бы душа могла предстать пред взглядом Бога, не очистившись до конца, то для нее это было бы оскорбительно, это была бы мука, горше десяти чистилищ… Даже если бы ей оставалось очиститься всего самую малость, то и тогда это было бы для нее невыносимо. Чтобы смыть с себя эти последние капли грязи, она лучше тысячу раз прошла бы через ад (если бы ей позволено было самой выбирать), чем предстала пред очи Бога, не став прежде совершенно чистой»[307].
Я мог бы привести вам множество отрывков из Писания, подтверждающих эту мысль, а также множество богословских трактатов первых веков и множество свидетельств западных мистиков[308]. Ведь речь здесь идет не о теоретических выкладках, пусть даже неплохо доказанных. Речь идет о подлинном опыте.
Послушаем еще святого Иоанна Креста. После долгого описания того очищения, которое должна пройти душа до того, как познает единение с Богом, он настаивает на том, что действие Божие на душу тут всегда одно и то же, несмотря на различие последствий:
«Стоит отметить, что это пламя любви, проникшее в душу, чтобы ее прославить, – это то же самое пламя, что пронзает душу, чтобы ее очистить. Так же бывает и с материальным огнем. Пламя пронизывает дерево, но сначала оно охватывает и ранит его своим жаром, оно иссушает его и уничтожает в нем все недолжное»[309].
И еще одна важная деталь: во многих других отрывках он напрямую сравнивает это время очищения с Чистилищем[310].
Приведу последний пример. Речь идет о Марии Воплощения, урсулинке из Тура, великом французском мистике XVII века. После благодати удивительных мистических откровений она снова проходит период очищения, который для нее, «как чистилище, поражающее сильнее молнии». Она описывает то действие, которое оказывает в ней Бог, как «огонь, сильный и тонкий», и уточняет: «В этом чистилище […] Тот, Кто всегда представал, как Любовь, Кто прежде захватил душу сполна в Божественном объятии, стал теперь Тем, Кто ее распинает»[311].
Тут уже нет недомолвок. Лишь по милосердию Божию мы до сих пор не ощутили Его Присутствия в себе. Мы еще не готовы. Чтобы суметь почувствовать это Присутствие как блаженство, как бесконечное счастье, нужно сначала научиться любить так, как Он любит нас:
Бесконечно.
Глава VIII. Бог спустился в наш ад
1. Бог безумен
Вот поэтому Богу недостаточно было просто прийти в мир, воплотившись, облачившись в нашу плоть. Чтобы нас спасти, этого оказалось недостаточно. Он пошел гораздо дальше. Некоторые богословы восточной традиции именуют это второй степенью Боговоплощения.
И в самом деле, по сравнению со всеми другими религиями, христианство может показаться настоящим безумием. Чего стоит одна только мысль, что создатель сотен миллиардов галактик родился в нашем мире в виде беспомощного младенца! Мне вполне понятно, что кому-то это кажется кощунством, а кому-то полным бредом. Но тогда, тогда… Значит все наши представления о Боге были совершенно неправильны, все идеи философов и умные рассуждения метафизиков оказались на расстоянии множества световых лет от истины. Если христиане не безумны, значит безумен уже сам Бог, совершенно безумен, так, что даже представить себе невозможно. Столько могущества! И так умалиться!
Это и есть подлинная трансценденция Бога. Именно этим Он нас и превосходит в разы, бесконечно. В противоположность нам, так мечтающим о могуществе и так мало способным к умалению.
Умалившийся Бог! И ради чего? Ради любви к нам. Из любви к бомжам, побирающимся в метро. Из любви к беднякам, которых мы оставляем умирать на тротуарах Калькутты или обочинах дорог во многих странах мира, где процветает бедность, пока богатые дерутся за власть. Из любви даже к этим преступникам, столь же сильной, как и к их жертвам.
Как сложно иногда бывает поверить в такое безумие Бога, поверить, что такой Бог может существовать! И любить нас с вами, нас! Но если это окажется правдой, это будет так чудесно, что хоть плачь, хоть кричи от радости!
Правда в том, что мы просто не дерзаем поверить в Божью любовь. Даже когда верим в это умом, даже когда исповедуем, что Бог нас любит.
На самом деле мы почти никогда в это не верим. Иначе наше жизнь была бы совсем другой. Мы бы были уже на пути к святости.
Переосмысление наших представлений о Боге должно быть полным. И как мало богословов сумели это понять. Я приведу здесь несколько строк из размышлений отца Варийона:
«Любящий говорит любимому: ты моя радость, что значит: без тебя я безрадостен. Или: ты для меня всё, что значит: без тебя я ничто. Любить – значит стремиться быть через другого и для другого. Через другого – получение дара. Для другого – сам дар, отдача. Тот, кто больше всего любит, беднее всего. Бесконечно любящий – Бог – бесконечно беден…
Любовь и жажда независимости просто не совместимы, разве что на самой поверхности. Тот, кто больше всего любит, больше всего зависим. Бесконечно любящий – Бог – бесконечно зависим (и это просто немыслимо, пока не поймешь, что Бог – это чистая любовь, пока не разрешишь воображению представить любовь не просто как аспект Бога, но как само Его Бытие, тоже бесконечно насыщенное и бесконечно чистое)…
Любящий говорит любимому: я не могу смотреть на тебя свысока, не погрешив против любви. Если любящий в чем-то превосходит любимого, его любовь будет любовью лишь в акте отрицания собственного превосходства, уравнивающем его с любимым. Тот, кто больше всего любит, сильнее всего умалится. Бесконечно любящий – Бог – бесконечно умалится. Вот почему мы можем узреть Бога во всей истине Его бытия, лишь созерцая Христа, Бога, умалившего Себя в жесте омовения ног.
Если парадокс кажется слишком сильным, если верующий разум содрогается, не в силах представить бесконечность бедности, зависимости и умаления, то можно попробовать так выразить эту тайну. Бог бесконечно богат, но богат любовью, а не обладанием (богатство любовью – синоним бедности) и т. д.»[312]
Роботы не умеют любить
Для Бога задача состоит в том, чтобы помочь нам научиться любить. Бог мог бы легко сделать нас умнее, чем мы есть на самом деле. Бог мог бы дать нам математические способности, как у компьютера, мог бы сделать так, чтобы мы сумели видеть инфракрасное и ультрафиолетовое излучение, сумели слышать инфра– и ультразвук и т. д. Но он не может сделать нас более способными любить. Это уже вещи другого порядка. Все эти технические способности можно как бы отнести к «машинным» вещам. Бог может сделать нашу «машину» более «оборудованной» и лучше приспособленной к выполнению самых разных задач. Но счастье с этим никак не связано. Машины не умеют быть счастливыми.
Человек создан по образу Божию. А Бог есть любовь. И человек, по сути своей, тоже, хотя мы часто об этом забываем. Единственное настоящее, непреходящее счастье состоит в том, чтобы любить и быть любимым. Но такое счастье предполагает перенастройку центровки: нужно жить уже не только для удовлетворения личных, эгоистичных интересов; нужно научиться находить счастье в счастье другого; а еще лучше научиться выбирать счастье другого, а не свое собственное; а еще лучше, когда нет уже никакого иного счастья, кроме счастья другого.
Можно сконструировать машину, умеющую хорошо считать: калькулятор. Но невозможно сконструировать машину, умеющую хорошо любить. Любовь предполагает свободу. Когда мы, наконец, начинаем понимать, что источником зла, в конечном счете, оказывается наш эгоизм, наша зацикленность на самих себе, то велико искушение сразу бросить упрек Богу: Он мог бы создать нас не такими эгоистичными! И в самом деле, когда мы говорили о разнице между совершенством и святостью, мы уже припоминали, что некоторых людей так мало ждали здесь еще до их рождения, и так мало любили, когда они родились, что у них просто не было возможности научиться любить. Они просто не подозревают, что это такое. Но тут они жертвы, а не виновники. В нашей единой и общей, по закону голограммы, человеческой природе они просто претерпевают на себе действия других. Поэтому тут связь причины и следствия вполне очевидна. А вот другие вполне получили свою порцию любви. На уровне видимых, ощутимых взаимоотношений они получили то, чего, по идее, вполне должно было бы хватить, чтобы научиться любить, но они не научились. Но, может быть, и они подчиняются закону голограммы, просто не на видимом, а на более глубинном, но не менее реальном уровне. Может быть, если бы я лучше умел любить, то вот тот совершенно неизвестный мне римлянин сегодня сумел бы простить того, кого он простить никак не может.
Святость, как мы уже говорили, это способность сделать максимум с той данностью, которой мы уже наделены. С того, кто мало может, с того и мало спросится. В любом случае, в мире ином он ощутит на себе столько любви, что способности его сердца раскроются, как цветок.
Нет, больше всего проблем с тем, кто с полученными им дарами, не важно, много их было или мало, вполне мог бы любить больше, но не любил. Вот такой человек, не важно, жертва он или нет, уже будет виновен перед человечеством. Потому что он, именно он, добавил свое небрежение к небрежениям других: потому что из-за его небрежения всем людям стало сложнее забыть о себе ради счастья других.
Любовь Божия как сердцевина голограммы
Вот что Богу точно нужно было бы предпринять ради нашего спасения, так это наделить нас другой силой, силой любви, так чтобы она смогла стать противовесом тому грузу эгоизма, который скопился у нас с начала времен и продолжает накапливаться до конца мира. Но сила не может быть статичной величиной: это не лекарство, которое можно ввести шприцем или проглотить в виде таблетки. Это динамизм любви, который Бог должен в нас ввести, чтобы уравновесить динамизм наших эгоизмов.
Именно в этом мне и видится смысл Боговоплощения. Этим и объясняется, почему, видимо, у Бога была одна-единственная возможность нас спасти: стать для этого Самому человеком. Бог пришел, чтобы принести нам, в наше человеческое сердце, такую любовь, какая одна только и может быть бесконечной, потому что это любовь Самого Бога.
Такая любовь не может спасти нас извне. Какова бы ни была любовь Бога к нам, как бы ни было абсолютно и бесконечно Его прощение, этого недостаточно. Нужно, чтобы и мы, в свою очередь, научились любить. А вот для этого у Бога нет волшебной палочки, с помощью которой одним мановением моно было бы превратить нас в любящих и добрых, как фея превратила тыкву в золоченую карету.
Но если бы мы при этом могли рассчитывать только на собственные силы, мы бы никогда не смогли создать течение любви, способное побороть то течение ненависти, которое мы порождаем ежедневно. Одни поэт это прекрасно понял и отлично выразил. Великий христианский поэт: Шарль Пеги. Как часто бывает у поэтов, здесь говорит Сам Бог и объясняет нам эти вопросы. Но с помощью такого чрезмерного, почти ребяческого (как в «Доне Камильо») антропоморфизма некоторые истины получается донести до нас во всей их глубине, без которой они показались бы просто абстракциями. Итак, Бог объясняет нам здесь, перед какой жестокой дилеммой оказался Он в Своем желании помочь нам стать лучше:
«Так отец учит своего сына плавать,
Поддерживая его посреди течения реки.
Но перед ним стоят две возможности, и он колеблется между ними.
Ибо если поддержка его будет сильна и верна, дитя понадеется на нее
И никогда не научится плавать.
Но если он не поддержит ребенка в нужную минуту,
он нырнет и легко захлебнется…
Так и Я вечно колеблюсь между двумя возможностями,
Ибо если Мой промысл будет неизменен и чрезмерен,
Люди никогда не станут самими собой.
Но если Я не поддержу их в нужную минуту,
Эти бедные дети захлебнутся в бездне греха.
Такова эта трудность; она велика.
И такова двойственность, такова противоречивость Моей задачи.
С одной стороны, надо, чтобы они совершали свое спасение сами.
Это закон. И его изменить нельзя.
Иначе все станет бессмысленным. И люди перестанут быть людьми.
А Я хочу, чтобы они были мужественны, смелы и свободны.
Но с другой стороны, нельзя допускать, чтобы они захлебнулись в безднегреха.
Такова тайна свободы человека, – говорит Бог.
Тайна Моего промысла о человеке и его свободе…
Таково достоинство, даруемое Нами свободе человека.
Ибо Я Сам свободен, – говорит Бог, – и сотворил человека по Моему образу и подобию…
И чем было бы спасение без свободы, без воли и труда свободного человека? Что оно может значить?
Какой в нем смысл?
Блаженство рабов, спасение рабов, рабье блаженство – к чему Мне оно.
Какой смысл в любви раба?»[313]