...В день великого суда над мышами вольный мужик пригородной деревни Занемонье Зенон явился в Городню, чтобы купить хоть треть безмена зерна. В Занемонье, как и повсюду, было очень тяжело, и, например, сам Зенон с женою уже четыре дня не ели ни хлеба, ни каши. Сгорела даже лебеда. Удавалось, правда, ловить рыбу. Но что рыба? Рыбою той кишат реки. Удавалось даже, с большой опаской, ловить силком зайцев, и был однажды случай — лань. Мясо и рыба были — это правда. Но взрослые уже целый год досыта не ели хлеба, порой месяцами не видели его. Мясо, всегда только мясо диких животных, да ещё и запрещённых верой (как заяц) или магнатом (как лань). Сегодня поймал даже трёх, а потом за неделю ничего. А соли, чтобы сберечь, тоже не было.
Детям родители всё же давали понемногу хлеба, и то малыши мучились животом. А самим приходилось худо.
От всегдашнего мяса без соли даже воротило, и всё время думалось, а что будет зимою, когда Неман укроется льдом, когда звери откочуют в нетронутые пущи, а следы будут оставаться на снегу, а значит, в любой момент тебя могут поймать панские паюки. Что будет тогда?
Зенон гнал от себя эти мысли. Всё равно ничего не поделаешь. Он прошёл заречную часть с домами богатой замковой шляхты и замковых ремесленников, прошёл деревянный мост и стал подниматься по взвозу. Всё время его обгоняли возы с льняным семенем, солодом, хмелем, бочками пива, известью, мехами в связках, железными поделками и, главное, хлебом. И мужик не мог не думать, почему это так, что вот у него нет и безмена хлеба, как почти у всех, а возы тащатся, тащатся, и все их скоро проглотит ненасытная пасть Старого рынка, а потом заграничные земли. Что-то тут всё было не то.
Большой город, тысячи людей, крепкие стены, лавки, замок, с десяток церквей да ещё монастыри, да часовни, да вон колокольня курии — глянешь — шапка падает, да вон строят огромный костёл бернардинцев с кляштором. А вон возвышается Святая Анна. А там, далеко влево, сияет, как радуга, Коложа, во имя Бориса и Глеба.
На всё хватает. А у мужиков нет хлеба. Да и у мещан не лучше, Сколько их?! Вон улица Ковальская, Мечная, Пивная, Колёсная, улица Стрихалей, улица Отвеса, Унтерфиновая, улица Ободранного Бобра, Стременная, Богомазная, Резьбярный кут, да ещё и ещё, двадцать семь огромных улиц, не считая переулков, тупиков да отдельных выселок, слободок и хат.
И все эти магерщики, котельщики, маляры, солодовники, столяры сидят и не имеют к чему приложить руки, и теми же глазами, что и он, Зенон, проводят каждый хлебный воз.
От непривычного городского шума у мужика одурманивалась голова. Спокойными, глубоко посаженными серыми глазами он смотрел, как вертятся колёса береговых мельниц (течение Немана отводилось на них плетнями), как ползут по блокам в верхние этажи складов тюки с товаром, слышал, как горланят торговцы, как ухает воскобойка, как звенят молоточками по стали чеканщики в мечных мастерских.
Пахло шкурами, навозом, неизвестными, нездешними запахами, водкой, мёдом, сеном, солёной рыбой, дёгтем, хмелем, рыбою свежей, коноплёй, другим, незнакомым Зенону.
Попадались навстречу воины в меди и стали, магнаты в золоте, парче и голландском сукне, госпожи в шелках — и Зенон сторонился и ступал своими кожаными поршнями в пыль. Не потому, что боялся (он был вольный), а просто, чтобы не запачкать такой дорогой прелести. Это ведь подумать только, какими драгоценными вещами разжились люди!
На Старом рынке он подошёл к лавке хлебника.
— Выручи.
Хлебник, словно сложенный из своих собственных хлебов, осмотрел здоровенного, немного неуклюжего мужика в вышитой сорочке и с топориком-клевцом за поясом (вольный!), беловолосого, худощавого.
— Чего тебе?
— Хлеба.
Хлебник взглянул на рыже-коричневого соседа. Вместо ответа спросил:
— Детей у тебя много?
— Хватит.
— Ну вот, чтобы у меня столько зёрнышек было... А почему ты к кому из панов не пойдёшь да купу не возьмёшь?
Рука Зенона показала на клевец:
— Это всё равно, что вот сразу это отдать... Это всё равно, что вот сейчас его тебе отдать да пойти.
— Эту игрушку?
— Это тебе оно — игрушка.
— Вишь, гордый... Нет у меня хлеба.
Зенон вздохнул, поняв, что занять не выйдет. Была у него в хате шкура серебристой лисицы, ещё зимняя, да всё берёг, и вот только вчера, желая продать подороже, заквасил последнюю горсть муки да намазал шкуру с мездряной стороны. Не с руки отдавать последнюю монету, мало что может случиться за две недели, пока не продаст лисицу (мог приехать, например, поп, и тогда не оберёшься ругани, а может, и худшего), да что поделаешь.
Он вытащил монету из-за щеки, плеснул на неё водою из ушата, стоявшего на срубе.
— Зачем моешь?
— Я-то здоров. Но бывают разные, прокажённые хоть бы. Хоть всё это и от Бога, а в руки брать гадко.
— Ну, это как кому, — улыбнулся хлебник.
— Так дашь?
Хлебник почесал голову:
— Динарий кесаря. Милый ты мой человек. Человек ты уж слишком хороший. Гордый. Ну, может, наскребу. — И монета исчезла, словно её и не было.
Зенон стоял и ждал. Проехал мимо него воз с сеном к вратам бернардинцев. Рядом шёл здоровый дуралей-монах. Косматая деревенская лошадка потянулась было к возу — монах ударил её по храпу. Лошадка привычно — словно всегда так было положено — опустила голову со слёзными глазами.
И тут Зенон увидел, как наперерез возу идёт знакомый кузнец, Кирик Вестун, исполин, может, только на голову ниже знаменитого Пархвера. Лицо отмыл, а руки — чёрт ты их даже за неделю отмоешь. Смеётся, зубы продаёт. Жёлтый в пшеничный колос, как огонь в его кузнице. Глаза ястребиные. Кожаный фартук через плечо, в одной руке молот. А с ним идёт ещё один здоровяк (ох и здоровые же городенские мещане, да и повсюду по Белой Руси не хуже!), только что худее да волосы слишком длинные. Этот — в белёхонькой, как снег, свитке и в донельзя заляпанных грязью поршнях. Через плечо — козьи меха большущей дуды.
Дударь глянул на сцену с лошадкой, пошёл к возу и выдернул оттуда большую охапку сена. Монах сунулся было к нему, но тут медленно подошёл Вестун.
— Чего тебе, чего? — спросил невинным голосом.
Дударь уже бросил сено лошадке.
— Ешь, Божья скотина, — и потрепал её по гривке, свисавшей на глаза. Животное жадно потянулось к сену.
— Сена жалеешь, курожрало? — спросил Кирик. — Вот так тебе черти в аду холодной воды пожалеют.
— Сам в аду будешь, диссидент, — огрызнулся бернардинец.
— За что? За то, что не так крещусь? Надобно это Господу Богу, как твоё прошлогоднее дерьмо.
— Богохульник! — вращая глазами, как баран перед хоругвями, прохрипел мних.
— Дёргай ещё охапку! — скомандовал Кирик.
Волынщик медлил, ибо монах потянулся к корду.
И тогда кузнец взял его за руку с кордом, минуту поколебался, одолевая немалое сопротивление, и повёл руку с кордом ко лбу мниха:
— А вот я тебя научу, как схизматики крестятся. Хоть раз да согреши.
Чтобы не пораниться, бернардинец разжал руку. Корд змейкою блеснул в пыли. Дударь подумал, поднял его, с силою швырнул в колодец. Там булькнуло. Он поправил дуду и пошёл к возу.
— Вот так, — Вестун с силою припечатал кулак мниха к его лбу. — И вот так, — мних согнулся от толчка в живот. — А теперь правое плечо... Куда ты, куда? Не левое, а правое. А вот теперь — левое.
И с силою отбросил мниха от себя.
— Богохульство это, Кирик, — непохвально выразился дударь. — Озорство.
— Брось, — плюнул кузнец. — Вон Клеоник католик. Что я, заставлял его по-нашему креститься? Да я его кулаком обмахнул, а не пятью пальцами. Брось, дударь, сам фигой крестишься.
Лошадка благодарно качала головою. И тут кое-кто на площади, и Зенон, и даже сам кузнец свистнули. Из обдёрганного воза торчали женские ноги, поджимались. Мних с молниеносной скоростью сдвинул на них сено, побежал рядом с конями, подгоняя их.
Привратник с грохотом открыл перед возом врата. Улыбнулся с пониманием дела.
Воз исчез. Хлопнули половины врат.
— Видел? — со смехом спросил Кирик. — Вот тебе и подёргали.
— Глазам не верю, — полез к затылку дударь.
Друзья со смехом двинулись по улице, стараясь занять как можно больше места.
«Надо будет с кузнецом поговорить», — подумал Зенон.
Хлебник уже вышел с небольшим узелком. Глядя в спины друзьям, шепнул:
— Еретики. Теперь известно, откуда такие листки подмётные, манящие появляются, от каких таких братств.
Зенон увидел котомочку.
— Ты что? Побойся Бога, хлебник.
— Вздорожало зерно, — зевнул тот. — Ну и... потом... тебе всё равно через неделю приходить, так остаток, столько же, тогда возьмёшь. Чтобы не наваливался сразу, чтобы дольше хватило. Я тебя жалею.
— А зерно тем временем ещё вздорожает?
— Жалей после этого людей, — отозвался рыбник.
— Слушай, ты, — засипел хлебник. — Мало у меня хлеба. Совсем почти нету. И мог бы я тебе и через неделю ничего не дать, и вообще не дать. Тихон Вус твой друг?
— Ну, мой.
— Не знаешь закона? Между друзей круговая порука. Вус мне дважды по столько должен. Ступай... И если хочешь, чтобы весь город тебя по языкам трепал, чтобы все в тебя пальцами тыкали и говорили: «Вот, кипать, мужик ненасытный, друга, слышали, как жалеет, как выручить не согласился?..», если хочешь притчей и надругательством всеобщим быть — тогда приходи через неделю за другой половиной.
Зенон стоял бледный. Он знал: его только что бесстыдно обманули. И что теперь давать детям? Но он знал и то, что ни через неделю, и никогда не придёт за остальным зерном. Обычай есть обычай. Никто не поможет, все будут показывать пальцами на человека, который не заплатил долг за ближайшего друга, не помог ему.
Окрутил, сволочь-хлебник.
Загребая поршнями пыль, Зенон двинулся от лавок. Что ж теперь делать? Что будут кушать дети?
Рука его держала котомку, совсем не чувствуя её, словно ватными пальцами. Всё больше разгибались они — он не замечал, смотрел незрячими глазами перед собой.