Узелок выскользнул в пыль и, не завязанный, а просто собранный, раскрылся. Рожь посыпалась в пыль. Мужик хотел согнуться и подобрать хоть то, что лежало кучкою, но в этот момент с крыш, с кровель, с колоколен костёла бернардинцев, отовсюду, со свистом разрезая воздух, падая прямо грудями, ринулись на него сотенные стаи голубей.
Пищи им последние месяцы не хватало. Ошалевшие от голода, забыв о всяком самосохранении, они бились перед Зеноном в пыли, клевали землю и друг друга, сплошным комом шевелились перед ним.
— Провозвестники Божьего мира, — понимая, что всё пропало, вымолвил мужик. Не давать же пинка, топтать было святую птицу. Зенон махнул рукою.
— Разиня, — захохотал возле лавки рыбник. — Руки в...
Зенон не услышал. Он долго шёл бесцельно, а потом подумал, что уж всё равно, что надо, от нечего делать, хоть бы найти Вестуна, поговорить немного, оттянуть невыносимое возвращение домой.
И он пошел в ту сторону, где исчезли дударь и Вестун. Не дошёл. Навстречу ему шли ещё знакомые. Один, широкий в кости, до синевы чёрный и изрядно-таки седой, староватый горожанин тащил, словно связку аира, охапку откованных мечных полос. Второй, молодой и очень похожий на староватого, такой же сухой лицом, красивый, прямоносый, с хорошо вырезанным улыбчивым ртом, волочил инструмент. Это были мечник Гиав Турай и его сын, Марко.
— Здорово, Зенон, — поприветствовал Марко.
— Добрый день, — поздоровался Гиав.
— Здорово.
— Отчего это ты, словно коня неудачно украл? — спросил Марко.
Зенон неохотно рассказал всё. Гиав свистнул и вдруг сказал сыну:
— Ну-ка, пошли с ним. Бросай дело.
— Погоди, Клеоника возьмём. Да и тяжесть там оставим.
— Ну, давай.
Они пошагали к небольшой мастерской в соседнем Резьбярном куту.
— Вы, хлопцы, Тихону Вусу только ничего не говорите. Срам! Задразнят. Скажут: «Кипать».
— Ты, дядька, молчи, — успокоил Марко.
Перед домиком резчика пыли не было. Всю улочку тут застилал толстый слой щепок и стружек, и старых, потемневших, и душистых, новых. Под навесом, который опоясывал строеньице, стояли заранее сделанные подмастерьями болванки — недоделанные боги. И большие, и средние, и совсем малые. Над низкой дверью — складень с двумя откинутыми, как ставни, половинками (чтобы прикрыть в дождь или метель). В складне, на немалое искушение всем — Матерь Божья, как две капли воды похожая на знаменитую зеленщицу из Рыбного рынка Фаустину, даже не католичку. Фаустина, сложив ручки и склонив улыбчивую, чертовскую головку, с любопытством, будто из оврага на голых купальщиков, смотрела на людей.
— Клеоник, друг! — окликнул Марко.
Отворилось слюдяное окошко. Выглянула, как на мастера, то и совсем сопливая (лет под тридцать), голова. Смеётся. А почему не смеяться, когда до сих пор холост, когда все тебя любят, даже красавица несравненная, Фаустина.
Клеоник, здороваясь, поднял руку с резцом. Волосы, как золотистая туча. Тёмно-голубые глаза и великоватый рот смеются. И Марко засмеялся ему в ответ. Друзья! Улыбки одинаковы. Весьма приятны, немного лисьи, но безопасны.
— Выходи, Клеоник, дела.
— Подожди, вот только задницу святой Инессе доделаю, — послышалось от резчика.
— Как задницу? — удивился Гиав.
Вместо ответа Клеоник показал в окно деревянную, в половину сажени, статуэтку женщины, преклонившей пред кем-то колени. У женщины были длинные, до земли, волосы. Неизвестно, как это удалось резчику, но каштановое дерево этих волос было лёгким даже на вид и, казалось, прозрачным. А поскольку женщина немного склонилась, прижимая эти волны к груди, волосы упали вперёд, обнажив часть спины. Удивительной красоты была эта спина, схваченная художником в лёгком, почти незаметном, но полном грациозности изгибе.
И ничего тут не было плохого, но резчик словно стыдился слегка и говорил грубовато.
— А так. Она ведь волосами наготу прикрыла в языческой тюрьме. Чудо произошло.
— Так, наверно, и... спину? — промолвил ошеломлённо Гиав.
— А мне что? Всё равно она в нише стоять будет. Кто заметит? А мне упражняться надобно. Все святые в ризах, будто язык в колоколе, а тут редкий случай.
Несколькими почти невидимыми, нежными движениями он подправил статую, бросил ей на голову фартук — прикройся! — и вышел к гостям, подперев щепочкою дверь.
Вестуна, дударя и Зенонова друга Тихона Вуса нашли возле мастерской Тихона в золотом ряду.
Тихон, и действительно такой усатый, что каштановые волны усов висели до середины груди, выслушав, искривился.
— Дурень ты, друг, — обратился он к Зенону. — Я за тот хлеб ему отработал. Перстень золотой с хризопразом сделал его... гм... ещё в прошлом ноябре. Она в ноябре родилась, так хризопраз ей — счастливый камень. Неужели такая работа половины безмена зерна не стоит? Я думал: мы рассчитались. И потом, если голуби виновны — он должен тебе отдать. Площадь, на которой его лавка стоит, принадлежит Цыкмуну Жабе. И он за неё ни гроша Жабе не платит, а за это обязан голубей из Бернардинской и Яновой голубятней вскармливать. Так он, видимо, от безденежья не кормит. Глаза у него шире брюха и ненасытные, как зоб ястреба. Святых птиц к разбою приучил. Что ж делать?
Кирик спрятал в карман кости, в которые от нечего делать мужики играли втроём, и встал.
— Ну-ка, идём.
— Куда ещё? — спросил Зенон. — Вечно ты, Марко, раззвонишь.
— Идём, идём, — поддержали кузнеца друзья.
Тихон тоже встал. У него были удивительные руки, грязно-золотые даже выше кистей — так за десять лет въелась в них невесомая золотистая пыльца, единственное богатство мастера. Жиловатые большущие руки.
И эти золотые руки внезапно сжали кулаки.
...В судном зале читали приговор. Читал ларник суда, даже на вид глупый, как баран. Таращил глаза, делал жесты угрожающие, жесты умиротворяющие, жесты торжественные. А слов понять было почти нельзя — будто горячую кашу ворочал во рту человек.
— Яснее там, — улыбнулся Лотр.
— «...из этого исходя, — ларник откашлялся, как удар грома, — высокий наш суд постановляет сатанинскому этому отродью...». Слушай!
От громогласного крика мыши в клетке стали на задние лапки. Ларник поучительно и уже от себя сказал им:
— Сказано ведь, кажется, в Книге «Исход»: «Шма Израиль!» Это, стало быть, «слушай, Израиль!», вот как.
— У вас что, все тут такие одарённые? — спросил Лотр.
— Много, — подтвердил доминиканец.
Ларник читал из свитка дальше:
— «Постановляет высокий наш суд осудить тех на баницию, изгнать тех мышей за границы славного княжества и за границы славного королевства, к еретикам, — пусть знают. А поскольку оно высокое, наше правосудие, — выдать им охранную грамоту от кошек и ворон». Вот она.
Корнила взял у ларника свиток, пошел в угол, начал запихивать приговор в мышиную нору. И вдруг свиток, словно сам собою, поехал в подполье, а ещё через минуту оттуда долетел радостный, сатанинский визг.
— То-то же, — поучал сотник. — С сильным не судись.
Исполин Пархвер прислушался:
— Они, по-моему, его едят. У меня слух тонкий.
— Их дело, — буркнул сотник.
В подполье началась радостная возня.
— Видите? — отозвался мрачный Комар. — И они пришли. И этим интересно.
Кардинал встал.
— Думаю, не должны мы забывать о пощаде, о человечности, а в данном случае — об анимализме. Надо дать две недели спокойствия матерям с маленькими мышатами... Нельзя ведь это, чтобы в двадцать четыре часа...
— Разум хорошо, а глупость — это плохо, — как всегда, ни к селу ни к городу ляпнул Жаба.
— И месяц срока для беременных мышей, — подбросил Босяцкий.
Ларник слушал, что ему говорят и шепчут, черкнул что-то пером. Потом встал и огласил:
— В противном же случае — анафема!
Друзья стояли у двери хлебника. Он шарил глазами по соседям-лавочникам, но те, очевидно, не хотели связываться со здоровенными, как буйволы, ремесленниками.
— Так что, — спросил Вус, — перстня моего не считаешь?
— Почему? — спрятал глаза хлебник. — Ну, ошибся. Ну, ошибка. Насыплю ему ещё узелок.
— И тот насыпь, — мрачно предложил «грач» Турай.
— Это почему? — взвился хлебник.
— А потому, — объяснил, смеясь, Марко. — Чьё дело голубей вскармливать? Жмёшься, скупердяй? Из-под себя съел бы?!
— Ты уж замолчи, щенок, — зашипел было на него хлебник.
— А я вот тебе дам «узелок», — заступился за друга Клеоник.
— Ты чего лезешь?! Ты?! Католик! Брат по вере!
— Брат я тебе на нашем кладбище буду: ты у часовни, я — с краешка, даром что я богов делал, а ты их грабил.
— Богохульник! — кипел хлебник.
— Замолчи, говорю, — улыбался Клеоник. — А то я с тебя лишнее дерево сниму либо совсем сделаю из тебя Яна Непомуцкого.
— А вот тебе и торба для этого. — Кирик бросил к ногам хлебника мешок.
— Это ещё зачем? — покраснел тот.
— Он дал тебе десятую часть талера. Это больше половины вот этого мешка.
Зенону было хоть сквозь землю провались. Сам не сумел, увалень, так вот друзья за него распинаются.
— Нет, — едва выдавил хлебник.
— Стало быть, не дашь ржи?
— Рожу, что ли?
— Та-ак, — подозрительно спокойно произнёс Кирик. — Духи святые всё поклевали, мыши подсудимые.
И он неожиданно взял хлебника за грудь.
— Пьянчуга, мочиморда, грабитель, ты у меня сейчас воду Немана будешь пить до страшного суда.
— Дядька... Дедушка... Папаня... Шурин.
— Ступай, — бросил его в дверь Вестун.
Хлебник побежал в склад.
— Ли-ур-ли-бе-бе-бе-бя-бя-бя, — неподражаемо, до самых низких звуков опускаясь, проблеяла ему вдогон дуда. Словно огромный глупый баран давал Богу содухи.
...Немного погодя друзья спустились ниже Коложской церкви к Неману. Широкий, стремительно-прекрасный, прозрачный, он летел, как стрела. Лучи солнца играли на течении, на куполах Коложи, на свинцовых, позолоченных рамах в её окнах, на оливково-зелёных, коричневых, радужных крестах из майолики, на кровлях и крестах Борисоглебского монастыря. На недалёкой деревянной звоннице «Елене», построенной на средства жены бывшего великого князя, блестели пожертвованные ею колокола. Много. Десятка два.