Несколько молодых мнихов-живописцев из монастырской школы сидели на солнышке, копошились с красками в деревянных ложечках, в половинках яичных скорлупок, в чашечках, размером в напёрсток. Рисовали что-то на досках, тюкали чеканчиками по золоту и серебру.
— Тоже рады теплоте, — сказал изнеженно дударь. — Божьему солнышку.
— А они что, не люди? — улыбнулся Клеоник.
— Так вы ведь друг дружку не считаете людьми, — буркнул Турай.
Кузнец покосился на него.
— Они — люди, — промолвил резчик. — И страшно способные люди. У меня с ними больше братства, чем хотя бы с тем... капелланом Босяцким. Неприятно мне, когда смотрю я в его глаза. Он что-то такое тайное, страшное.
— Брось, — высказался Марко. — Что он, от веры может нас отвести? Мы вас не трогаем, а вы нас не трогаете.
— Мы не трогаем. Они могут затронуть.
— Они? — улыбнулся Марко. — Слабые? Сколько их на Городню?
— А «Анну» они, слабые, уже отняли у вас. И писарь Богуш, с согласия короля, в их пользу бывшим Спасоиконопреображением поступился.
— Так он ведь тебе лучше...
— Мне он не лучше. Мне будет худо, если святое наше равновесие они нарушат. Если ты за рёбра повиснешь, а я, католик, за компанию с тобой. Как друг. Слыхал, глашатаи сегодня что кричали? Мышей судят. Якобы попытка. А доказательная инквизиция гулять пошла. Молодой Бекеш был в Италии, в Риме. Ужас там творится.
— И наши не лучше, — возразил Турай.
— Правильно. Но «наши» далеко, — продолжил Вестун. — А эти ближе и ближе. Так что там говорил Бекеш?
— А то. Страшные грядут времена. Церковь мою словно охватил злой дух. Монахи и попы гулящие и хищные. Тысячами жгут людей. Тёмное грядёт, хлопцы.
— Э-э, — успокоил Зенон. — Напрасно в набат бьёшь. Тут у нас свой закон. Никого особенно за веру не трогают. Ну, поступился Богуш «Спасом». А почему забываешь, что он православный, что он этому вот монастырю Чищевляны подарил, что даже великая княгиня ему, монастырю, колокольню построила и сад пожаловала. Что соседнее с нами Понемунье ему король подарил.
— Бывший король, — уточнил Вестун. — Бывшая королева. Теперь у нас королева римлянка. Из тех мест, где людей тысячами жгут.
— Да, — вторил ему Клеоник. — Дочь медиоланского князя.
— Да и Богуш уже не тот, — говорил дальше кузнец. — Колеблется панство, хлопцы. Войт у нас кто? Другие паны? Правду говорит Клеоник. Как бы нам действительно на колу не верещать. Особенно если они, как с мышами, споются... наши да ихние. А мы ведь тоже для них... мыши... Страшные грядут времена.
Они отошли дальше, чтобы не мешать художникам, и развалились на травке. Зенон, присаживаясь на свой мешок с зерном, думал.
— Дураки они, что ли? — наконец спросил он. — Мышей судят?
— Не они дураки, — толковал дударь. — Это мы глупы, как дорога. Разве маленькие могут столько съесть?
— А Комар их судит.
— А Комар разве большой? — спросил Клеоник.
— А с хорошую таки свинью будет, — пошутил Вестун.
Молчали. Ласковое — возле реки — солнце гладило лица.
— Кто всё же этот Босяцкий? — размышлял мрачно Гиав. — Какой-то он не такой, как все доминиканцы. Елейный какой-то, холера на него. По ночам к нему люди ходят. Сам он, кажется, всё и про всех знает.
Клеоник вдруг крякнул:
— Хорошо, хлопцы. Все тут свои — можно немного и открыть. Слышали, со всех амвонов кричат, что ересь голову подняла? Тут тебе ересь гуситская, тут тебе — лютерская... Насчёт гуситов ничего не скажу, хотя «чашники» и дерьмо. Убитых не судят. А остальные такие же свиньи, разве что церковь подешевле... Рим с ними, конечно, бьётся не на жизнь, а на смерть. И мечом... и... отравой. Крестоносцы. И вот, Бекеш говорил, ходят всюду страшные слухи. Словно есть под землёй, в большом укрытии... могущественнее папы...
— Ну, что умолк? — спросил Вус.
— Братство тайное, — закончил резчик. — Те же крестоносцы, которые... отравой воюют. Будто бы никто толком ничего не знает, но есть.
— А я бы таких молотом вот этим, — вспылил Вестун. — Чтобы голова в живот юркнула и через пуп смотрела.
— И вот, если правду говорят, могут они забраться не только сюда, но и в ад. А если сюда забрались — непременно Босяцкий из них. Ты взгляни в глаза. Плоские. Зелёные... Змей. Так и ждёшь, что откроет рот, a oттуда вместо языка — травинка-жало.
— Может быть, — вслух подумал Марко. — Всё может быть.
— Да зачем им сюда? — спросил Турай. — Тут у нас тихо.
Вус развёл золотыми руками.
— Молчи уж... тихо, — не удержался он.
— Нет у нас тишины, хлопцы, — промолвил Клеоник. — Безверие у нас появилось. Это более страшно для них, чем тюрингийские бунтовщики. Те хоть в Бога веруют.
— А ты веруешь? — едко спросил Турай.
— Моё дело. Как твоя вера — твоя, а его — его... Ну, могу сказать: верю в Бога-духа, общего для всех. Лица разные, а Он один. И нечего за разные облики Божьи спорить и резать друг друга.
— Ты ведь католик? — удивился Турай.
— Для меня самая удобная вера. Я резчик. Никто другой вырезанных богов не признаёт. И поэтому я католик... пока режут живых людей из дерева... и до того времени, когда станут... как дерево... резать живых людей.
Ему было тяжело и страшно высказывать эти свои новые мысли. Турай бросился на колени.
— Еретик ты, а не католик!
— Ну-ка, садись. — Кузнец положил руку на голову мечнику и с силою усадил. — Тоже ещё... отец церкви. И я считаю: один Бог у всех. Как ты... для меня — Турай, дядька Турай... для Марко ты — отец... а для жены твоей и друзей — Гиав. Замолчи. Соборов нам тут не разводи. Дай слушать.
— Да чего он?!
— Замолчи, говорю, — повторил кузнец. — Интересно. Судит человек то, чего до сих пор никто не осмеливался судить. Говори дальше, что там насчёт неверных?
— Да что? — уточнил резчик. — Появились писаные книжечки. Много. «Княжество Белой Руси и Литвы, суждённое правдой вечной» [2].
— Там что? — жадно смотрел в его глаза Вестун.
— Нет богов, — рассказывал Клеоник, — и не надо томления и изнурения души по ним. Нет и не надо никакой власти Адамова сына над таким же сыном Адамовым. Нет и не надо лучших и худших в государстве, церкви и костёле, и в богатстве.
— Как это нет? — спросил Вус.
— Не должно быть... Не должно быть разницы в законе, разницы между королём и народом, между царствующим и пашущим, между плебеем и шляхтичем, а должно быть всё для всех, общее и поровну, и вера должна быть и на земле и на небе, а веруй, как кто хочет.
Легло молчание. Потом Турай вздохнул.
— Правда. Только насчёт Бога — ложь.
— Ну, это тебе сам Бог, когда умрёшь, скажет, — улыбнулся кузнец. — Сказано: веруй, как хочешь. Действительно, «суждённое правдой вечной».
— Правда... — задумался Клеоник. — И вот потому и страшно мне. Что-то такое (только с верой Божьей) Гус проповедовал и Прокоп — как на них бросились?! Кровью залили. А теперь правда снова всплыла. У нас. Тёплая. А на тёплое ужи и змеи ползут. Так неужели, думаете, на нас они не бросятся?! И с мечом многие открыто бросятся, и те, подземные, с отравой. Поэтому я и говорю: тёмное грядёт, кровь грядёт, меч грядёт, отрава грядёт.
— Брось, — не согласился легковесный Марко. — Не попустит Бог.
— Какой? Твой? Мой? Их?
— Единый есть Бог. Правду говоришь, — поддержал Вестун.
— Какой?
— Наш. Мужицкий.
— Больно он вам с хлебом помог, — встрял Зенон. — А есть ведь хлеб. У всех этих есть. А Богу будто бы и нет до нас ничего. Как вы мне помогли, так помог тогда и он.
— А мы и ему... поможем, — засмеялся Кирик.
— Чем? — разозлился дударь. — Чем ты их шарахнешь? Одним этим своим молотом? Действительно, разболтались о том, что когда ещё будет. Лучше подумайте, как вы зиму проживёте.
— Вот голод и закричит, — констатировал Вестун.
— Э! Пускай себе кричит, — бросил Турай. — Головы у него нет. Иконы у него нет. А наши люди привыкли скопом только за чудотворной.
— Господи Боже, — вздохнул Зенон. — Ну, хоть бы плохонький какой, лишь бы наш, мужицкий Христос появился.
— Ожидай, предложил Клеоник. — Ещё столько ожидай.
— Так, может, без него? — иронически спросил Вестун.
Люди сидели молча. Грубоватые лица слегка морщинились от не очень привычных мыслей. Никому не хотелось первому бросить слово.
Сказал его Зенон. Ему до сих пор было неудобно. Друзья защитили его, и хуже всего было то, что они могут посчитать его трусом. И поэтому, хоть мешка, на котором он сидел, могло хватить надолго, пускай себе и на затирку, Зенон крякнул:
— Почему же, без него так без него.
Вестун с удивлением смотрел в серые, глубоко посаженные глаза Зенона. Не ожидал он от него такой прыти. Вишь ты, утром за себя постоять не мог, а тут... Ну, не подобает ведь и ему, Кирику, быть хуже такого тихони.
Он встал и, крутнувшись, бросил свой молот вверх по склону. Молот описал большущую дугу и упал в траву и низкий терновник. И вдруг оттуда со звоном подскочила в воздух и рассыпалась в брызги стеклянная сулея. А за нею, вспугнутые, вскочили монах и женщина.
Бросились убегать.
Некоторое время друзья ошеломлённо молчали. Потом покатился хохот.
— Вишь, как их, — подытожил Вестун. — Ну-ка, идём. Ты, Турай, с сыном, на Рыбный рынок, а я с Зеноном на Старый. Тихон — на левый берег. А ты, Клеоник, гони на слободы... Попробуем, чёрт побери, поднять концы да тряхнуть этих, слишком хлебных, да заодно и замковые склады.
Они попрощались возле моста. Кирик и Зенон двинулись вверх, снова на рынок, но пришли туда в неспокойное время. Стража как раз застала обоих пророков за недозволенными проповедями.
И вот юродивый бросал в воинов горстями коровьего навоза, а звероподобный Ильюк бил по рукам, отовсюду тянувшимся к нему, и зверогласно кричал:
— Не трогай! Я Илия! Не трогай, говорю! С меня уж головы не снимут! За мной Христос грядёт!
Расстрига страшно вертел глазами.