— На беззаконии! Язык мой — колоколом во рту!
— А вот мы тебе зубы выбьем, — рявкнул ему Пархвер. — Тогда языку твоему во рту куда свободнее болтаться будет.
Толпа закричала.
— Не тронь! Не тронь, говорю, пророка! — наливаясь кровью, рыкал знакомый горшечник Хлорент.
И тогда Вестун с ходу ворвался в «игру».
— А вот мы ваши амбары пощупаем!
— А чего?! — взвыла толпа. — Чего, действительно?! Дав-вай!
Стража, понимая, что дела дрянь, ощетинилась было копьями. И тогда Хлорент поплевал в ладони и, поддав плечом, опрокинул на их головы воз своих же горшков. К оставшимся целыми потянулись сразу сотни рук, начали бросать в вооружённых.
— Бей их, — кричал Хлорент. — Всё равно варить нечего.
Горшки звонко разбивались о шлемы. Стража медленно отступала от замка.
— Люди! В балды! — кричали отовсюду. — Мы их сейчас!
Ржали и вставали на дыбы кони. А над всем полем побоища юродивый вздевал вверх сложенные «знамением» пальцы и кричал:.
— Грядёт! Уже грядёт Христос!
Глава IV
«ЛИЦЕДЕИ, СКОМОРОШКИ, ШУТЫ НЕВЗРАЧНЫЕ...»
Но злой дух сказал в ответ: Иисуса знаю, и Павел мне известен, а вы кто?
Деяния, 19:15
Глазами намизают, и в дуды ревут и хари овечьи и иные на образе Божьем носят, и беса потешают, и, хлопая ладонями, зовут: «Лада! Лада!». Сиречь бес и бог бесов Ладон. А посему дуды их и жалейки ломать и жечь.
Средневековый приказ о лицедеях
Накануне днём в местечке Свислочь произошла грустная и печальная история: жители впервые познакомились с лицедеями, а они — с гостеприимством здешних жителей.
Ещё и поныне существуют нетеатральные города, — что уж говорить о тех временах?! Но даже тогда, когда только батлейка да странствующие жонглёры несли в массы свет искусства, это местечко было самым нетеатральным из всех нетеатральных городков.
Редко-редко бороздили тогда Белую Русь одинокие лицедейские фургоны. Редко-редко вырастало из их борозд что-либо стоящее. Ходили порой с мистериями бурсаки-школяры, певцы, циркачи. Иногда попадались вечно голодные актёры-профессионалы. На всех них, кроме батлеечников, смотрели с недоверием. Фокусы их напоминали чародейство и не были святым делом вроде лирных песнопений. Да, кстати, слишком часто после их ухода исчезали из застрехи сыры и колбасы, а с заборов — сорочки и прочее.
Поэтому, когда в тот день притащился в Свислочь изорванный полотняный фургон, запряжённый парой кляч, жители не ожидали от него ничего хорошего. Не ожидали, но смотреть пришли, ибо посчитали фургон неслыханно большой батлейкой.
Мистерия началась ближе к вечеру, под огромным общинным дубом. Две доски, положенные на задок фургона, вели из него на помост, с которого, бывало, читал проповеди странствующий проповедник или оглашал объявления панский паюк.
Сидел на этом помосте и копный суд, когда приезжал в местечко.
А теперь это была сцена, и кулисами у неё были с одной стороны фургон, с другой — ствол стародавнего дерева. Мужики сидели на траве и выпучивали глаза на дивное зрелище. Куклы — это нестрашно, а тут живые люди совершали такое, от чего упаси нас, Господи Боже.
Людей тех было тринадцать. Видно по всему — неспроста. И совершали они, по мнению мужиков и мещан, дело неправедное: готовились распинать Христа. Никто не видел, что работа эта людям непривычна, что они мучительно стараются и что из этого ничего не выходит.
Пилат в хламиде из бумаги стоял столбом посреди помоста и вертел глазами так, что бабы цепенели от ужаса. На ветви дуба стоял человек в одеянии ангела, которому, по всему видно, надо было вскоре спуститься на помост за душой распятого. Очень высокий и крепкий, широкоплечий, со смешным лицом и густыми бровями, он держал на груди концы голубых крыльев, чтобы не зацепились, и шептал что-то человеку, который стоял под ним, в тени:
— Ну, какой из Богдана Пилат, Иосия? Нестоящий Пилат.
— Ха, — отозвался голос из темноты. — Пилат нестоящим быть не может. Не вяжись к нему, Юрась. Знай свои крылья и стой себе. Смотри себе, как Шалфейчик хорошенько висит.
Один из распятых уже разбойников — по типу расстрига, по носу выпивоха — покосился на них и застонал, закатив глаза.
Пилат показал рукой на крест и, изогнув довольно значительное брюхо, огласил:
— А вот влейте ему уксуса в рот, чтобы не думал страдать за человеческий род. Принесите гвоздей из осины для собачьего сына.
— Для человеческого сына, — подсказал распятый Шалфейчик.
— Сам знаю, — громко согласился Богдан-Пилат. — Хам ты.
Из зрителей кто боялся, а кто и шептал. Шептали двое в одеждах странствующих торговцев. Сидели они сбоку, откуда виден был ангел на дубе.
— Знаешь, что мне кажется? — спросил один.
— Ну?
— Этот, на дубе... капеллан из Вонячья приказывал его искать. Это, по-моему, тот, который на огневом змее слетел. Мы ещё его встретили в пуще. Спал на горячей земле.
— Быть не может этого, — флегматично ответил второй.
— Я тебе говорю. Смотри, лицо какое смешное. У людей часто ты такие видел? Опять же, крылья.
— Не может этого быть.
— Знамения небесные забыл? Почему он на проклятом месте спал? Почему говорил, что никаких дьяволов не боится? И запомни... и капеллан, и магнат наш его искать приказали. Сжигать таких надо. Сатана это.
— Быть э-то-го не может.
— Смотри, и корд тот же.
— Этого не может быть.
В это время в толпе раздался вздох ужаса. На сцену из фургона вывалились два эфиопа. Один был здоровый, как холера, второй тонкий и крайне женоподобный. Но оба были черны, как дети самого сатаны. Доски прогибались под их ногами, ибо они тащили под руки человека из породы тех, перед которыми падают в обмороке лошади. На человеке был золотистый парик, а из-под него смотрела тупая, но довольно добродушная рожа.
Толпа взвыла от ужаса.
— Черти! — кричал кто-то.
И тут с дуба раздался ангельской красоты голос. Был он мягким, звучным и сильным. Это, спрятавшись за ствол, чтобы не заметили, говорил человек с крыльями.
— Тихо вы. Не черти это — эфиопы. Сажей они намазались.
— Бреши! — возразил кто-то.
— Правду говорю. Звать их Сила и Ладысь Гарнцы.
— Христа зачем распинаете?!
— И он не Христос. Намеренно он это. Дровосек он бывший. Звать его Акила Киёвый.
— Ну, смотри, — слегка успокоилась толпа.
Эфиопы тащили Акилу-Христа к кресту. Акила сопротивлялся. И ясно было, что Гарнцам не под силу вести его.
— Слышал? — спросил один торговец у второго. — Голос этого, крылатого, слышал? Голос тот самый.
— Не может э... Ты прав, брат. Тот самый голос.
Толпа весело хохотала, наблюдая, как летают эфиопы вокруг Христа.
— Дай им, дай!
Акила крутил руками, тужился, но всё же шёл вперёд. Мурины скрежетали зубами и наконец взволокли его на крест.
— Ну-ка, приколачивайте, чтобы не сошёл! — рыкал Пилат.
И только тут кое-кто в толпе понял: это тебе не шуточки. Кричали-кричали, а тут, вишь ты, Бога распинают.
— Хлопцы, — спросил легковерный голос, — что же это?
— Бог... Почти голый.
— Одежду делят.
Ангел начал шептать стоявшему ниже его:
— Скажи Автуху и Левону, пусть не делят.
«Солдаты» не обращали внимания на шёпот. Делили со смаком и знанием дела. Над толпой висел размеренный — как по гробу — грохот молотка.
Акила на кресте закинул голову, закатил глаза и испустил дух. Эфиопы отступили, чтобы с видом художников полюбоваться своею работой. И тут произошло непоправимое.
Под весом Акилы крест сложился пополам (так его было удобнее перевозить в фургоне: складной, со ступенькой для ног, с надписью «INRI», которая только что так величественно окаймляла голову Акилы). Крест сложился, и под ним, показывая небу зад, стоял большущей перевёрнутой ижицей Акила Киёвый, неудавшийся Иисус.
— Хлопцы, это что же? — спросил кто-то. — Что ж это, у Господа Бога нашего зад был? Ну-ка, спросим у этих
— Еретики!
Спасая положение, Юрась прыгнул на лёгких крыльях вниз. Опустился на помост. И тут закричал один из странствующих торговцев:
— Этот! Этот! Он на огневом змие спустился! Хватать его приказано! Это сатана!
Воздух разодрал свист. Толпа пришла в движение и начала насовываться на помост... Ангел лихорадочно отрывал от помоста крест. Распятый разбойник вместе с крестом бросился в фургон. Но в воздухе уже замелькали гнилая репа, лук и прочее. Кони рванули с места, бросив людей.
...Они убегали по полевой дороге изо всех сил, так как сзади, не слишком догоняя, но и не отставая, с гиком бежали гонители.
Впереди всех летел легкокрылый ангел. Лицо у него было одухотворённым. Золотистые — свои — волосы реяли по ветру. Развевался хитон, открывая голые икры.
За ангелом летел безумный фургон. Кони вскидывали оскаленные храпы, стремились изо всей силы и всё не могли догнать Братчика. В фургоне лязгало оружие и остатки реквизита.
За фургоном лупил на последних жилах его хозяин, лысый Мирон Жернокрут, а рядом с ним задыхался под тяжестью креста «распятый разбойник» Шалфейчик.
Он отставал и отставал, а вместе с ним отставал конвой — два эфиопа. За ними вовсю бежали остальные лицедеи в разнообразных одеждах. И наконец, наступая им на пятки, рука к руке, ковыляли два солдата, могучий в чреве Пилат и Акила-Христос. Христос был нагим, так как одежду его несли солдаты.
— Наддай! — яростным голосом кричал тот человек, которого ангел звал Иосией.
Они бежали, а за ними с ауканьем и свистом валила толпа разозлённых преследователей.
...Кто хочет убежать — убежит. Эти убегали и убежали. Всего через какой-то час они перестали слышать голоса за спиною, а ещё минут через тридцать приходили в сознание на небольшой полянке.
Журчал под ногами ручей, словно говорил о тщетности человеческих усилий. Садилось за вязами огромное красное солнце. Жернокрут горестно ойкал в фургоне: пробовал сложить сломанные копья.