статуи сатанинские, да Комара берут, да идут. Посмотрю я.
— Православные дерутся!
— Маловажно... идолопоклонник ты. Пускай дерутся. Как разнимать, так я, а церкви у нас разные там Богуши отнимают да им отдают.
— Лотр передаёт: вернут православную Нижнюю церковь.
— Пук ты... Редька наскребённая, вонючая... Какую Нижнюю? Ту развалюху в замке? Пускай он сам там служит, раком в алтарь ползает да спиной голой престол от дождя закрывает... филистимлянин. Там стены над землёю ему до задницы... немец он, желтопузик такой.
— Да не ту Нижнюю... Ту, что на Подоле, под Болонью.
— И трёхглавую Анны, — деловито сказал Гринь.
— Побойтесь Бога!
— И ещё бывшее Спасоиконопреображение на Городничанке. Деревянную... Довесок.
— Хорошо, — мрачно буркнул сотник. — Только поскорее. Мещане к складам рвутся. Кардинал с другими пошли уж.
Гринь Болванович вдруг взвился так, что словно подброшенная, покатилась на пол кошка.
— К скла-ад-a-ам?! Что ж ты раньше не говорил?! Дубина ты невперённая... Долгопят ты! Стригольник, православием проклятый!
— Уж и не знаю я, зачем вы меня так поносите? Напрасно вы это.
— Шатный! Одеяния! Ах, чтобы им второго пришествия не дождаться!
Всё ещё звучала анафема и ревели волосатые и безволосые зевы, а «второе пришествие» подходило к вратам города. Входило в них.
И впереди шёл в привязанной бороде и усах единственный хоть немного видный человек из всей этой компании. Шёл и нёс на плечах огромный крест. Шло за ним ещё двенадцать, все в рядне, и на лицах их было всё, что душа пожелает, только не святость. Были на этих лицах отпечатки голодных и холодный ночей под дождём и других ночей, возле трактирного огня и в компании с гляком вина. Была жизнь, кое-как поддерживаемая обманом... Шёл, если разобраться, самый настоящий сброд: любители выпить, поесть, переночевать на чужом сеновале, если хозяина нету дома. Шли комедианты, мошенники, плуты, лоботрясы, чревоугодники, озорники, насмешники. На лицах их были постные, благопристойные, набожные мины — и это было неуместно и смешно.
За ними грохотал рваный жалкий фургон, а перед ними шёл человек.
С терновым венцом на лбу.
Глава VI
СОШЕСТВИЕ В АД
...тех люди разнимать, ибо в ярости своей боки и головы пробить могли и иные члены повредить, и было бы из того вред и порча великая их милости и величеству королю. А люди те дрались и дароносицами, и ковчегами, и с моста в воду, где на глубоком, друг друга свергали; как те коты дрались, что остались от обоих одни хвосты; сошествие Господа Иисуса даже их не разняло бы и не уняло.
Варлаамова летопись
Перед Старым рынком, отделенная от него зданием ратуши, лежала маленькая квадратная площадь Росстань. Крестообразно шли от неё четыре улочки. Одна, самая короткая, Старая улочка, соединяла Росстань со Старым рынком. Соседняя с нею улица, Малая Скидельская, вела на восток. Она сливалась с Большой Скидельской и за вратами выходила на Скидельский тракт, который вёл на Новагродок и Менск. Напротив Малой Скидельской лежала улочка, которая большой дугою шла к западным вратам замка. Напротив Старой — улица, ведшая к кварталам ремесленников.
В полдень того дня на Росстани было неприютно. Две толпы стояли друг против друга. Со стороны слобод напирали мещане и ремесленники с палками, вертелами, мечными полосами.
С другой стороны, загатив выход из Росстани на Старую, заполнив весь этот короткий переулок, колыхалась толпа торговцев и богатых мещан. Эти были вооружены лучше, но в драку лезть не спешили. Ожирели. Ловкости не было в членах. Охоты не было в душах.
Во главе толпы стоял сам бургомистр Юстин, в кольчуге и при мече. За ним щетинились копьями ряды богатых купцов, цеховых. В окружении личной стражи стояли ратманы и лавники.
Ждали. Но знали: без бойни не обойдётся. Из вражеской улицы всё время летело грозное:
-Хлеб! Хлеб! Хлеб!
Кирик Вестун не хотел так, напрасно, лезть на рожон. Послал в обход сыроядцам шестьдесят подмастерьев и молодых мещан под руководством резчика Клеоника и Марко Турая. Те что-то медлили. Прямо перед собой кузнец видел усы, разверстые рты, налитые кровью глаза, оружие. Мелькнули где-то среди вражьей толпы лики хлебника и «рыбного кардинала».
— Хлеб! Хлеб! Хлеб!
Кирик знал: не отобьют хлеба, не заставят поделиться — люди вскоре начнут пухнуть. Вот эти, обычные люди, друзья. Этот чёрно-седой Гиав Турай, и Тихон Вус с золотыми выше кисти руками, и этот дударь, чья дуда сейчас плачет над ними, и этот сероглазый мужик Зенон, и сотни других мещан и мужиков.
Кто-то тронул его за плечо.
— Ты зачем тут, Марко?
— Выбрались мы по Шивальной улице на Западный обход, а там духовенство идёт. Дорогу перерезало. Страшенная сила. Неисчислимое множество. Если вокруг замка бежать — не успели бы. Они вот-вот тут будут. Крестным ходом разнимать идут.
— Что делать? — спросил суровый Клеоник.
— Идти на этих, — мрачно ответил Кирик. — Пращников сюда.
Народ медленно начал вытесняться из улицы на Росстань, растекаться в ряды.
— Вус, — предложил кузнец, — бери десяток хлопцев да запри выход из Западного обхода. Не пускай этих попов нас разнимать.
— Не хватит. Мало нас.
— Как напрут, так отступай сюда.
— А если они между нами и ними разнимать полезут?
— Бей по головам, — рявкнул Кирик.
— Попов? С ума сошёл, что ли?
— Попов. Зачем им в мирские дела щемиться? Мы в церкви не ломимся..
Яростно заревела над головами дуда. Засвистели над головами, залязгали — пока что по мостовой, чтобы напугать — камни.
— Хлеб! Хлеб! Хлеб!
Две толпы столкнулись как раз на границе Росстани и Старой. Балды мелькали редко, да ими и неудобно было действовать в тесноте. Надеялись главным образом на кулаки. Дрались с яростью, даже хрустело.
— Хлеб! Куда хлеб подевали, сволочи?!
Толпы бурлили.
— Хлеб?! Навоз вам кушать! — крикнул хлебник.
Кузнец саданул ему. Марко и Клеоник врезались в ряды богатых плечо к плечу.
И тут Вестун увидел, как из третьей улицы начала выплывать залитая золотом, искристая масса. Над ней клубами вился дым ладана.
Шёл крестный ход. Плыли православные хоругви и католические статуи. В трогательном единстве. Будто бы никогда не было и даже не могло быть иначе.
— Ах ты, упаси, Господи Боже, люди твои! — выругался Турай.
Люди Тихона Вуса, хоть и очень медленно, но отступали перед духовенством. Им нельзя было драться, они сдерживали крестный ход древками копий, но вес шедших был неизмеримо большим.
Вестун едва не застонал. Две толпы дрались упрямо: слышалось лязганье камней о латы, с хрустом ломались древки копий, мелькали кулаки. Ругань, крик, проклятия стояли над толпой.
Но побить торговцев пока не удавалось. Они стояли насмерть, зная, что если отступят из Старой на рынок — ремесленники бросятся к лавкам и складам, а самим им придётся сражаться на мосту, а там, как это не раз уже было, будут свергать с высоты в воду, в ров.
Они понимали, что, отступая, можно потерять и товар и жизнь, и поэтому подвигались назад очень медленно.
Всё ближе плыли к месту драки ризы, хоругви, кресты, статуи на помостах. И выше всего плыл над толпой убранный в парчу и золото Христос с улыбчивым восковым лицом.
— Примиритесь! — закричал Жаба. — Если недостаёт покровительства, падает народ, а при многочисленных советчиках...
— Ещё хуже падает, — засмеялся Клеоник.
— ...процветает, благоденствует. Ну, что вам надо? Рай ведь у нас. Помню, выпивали...
Лотр, замычав от позора, очень проворно прикрыл ему ладонью рот.
— Братцы, братия! — воскликнул Болванович. — Я вам! Мир! Что вам в этом хлебе? Не хлебом единым...
С отчаянием заметил Кирик, что драка поутихла. Много кто снял магерки. Руки, только что крошившие всё на своем пути, начали класть кресты.
— Господь Бог сказал: царствие моё не от сего мира. А вы в этом мире хлеб себе ищете.
— Эй, батька, поёшь слишком сладко! — крикнул дударь.
На него рявкнули. Неизвестно, чем это всё могло закончиться, но испортил своё же дело епископ Комар. Насупив грозные брови, он ляпнул:
— А что хлеб? Тьфу он, хлеб!
И, словно воспользовавшись его ошибкой, вдруг страстно завопил Зенон:
— Язычник ты! Поганец! На хлеб плюёшь! А чем Иисус апостолов причащал?
Второй раз за два дня удивился мужику Вестун. Но не только он. Удивились и остальные. Святотатство сказал епископ. По-простому задумал поговорить, холера.
Толпа заревела. Палки взлетели над головами. Bрезались друг в друга две массы, смешались, сплелись. Шествие, разубранное в золото, ударилось о живой заслон, начало сверлить его, стремясь стать между дерущимися. Это, однако, не удавалось. Над местом драки стоял запах пота и запах ладана, висела ругань и дикие звуки псалмов, качались — всё вперемешку — кресты, палки, копья.
Сверху всё это сильно напоминало три стрелы, нацеленные остриями одна в одну, крест с отломанное ножкой.
У креста не хватало одной части. Но в самый разгар стычки появилась и она: из Малой Скидельской улицы медленно выходили тринадцать человек в рядне. Тринадцать, покрытых пылью всех бесконечных белорусских дорог. Таких печальных, таких монотонных, таких ласковых.
— Стой-ойте! Смотри-ите! — закричал кто-то.
Крик был таков, что драка сразу поутихла. Oшеломлённое молчание повисло над толпой. Кирик видел, что все переглядываются, но никто ничего не понимал.
И вдруг — сначала несмело, а потом яростно — раскатился над гурьбою богатых хохот.
Хлебник показывал пальцем на шествие:
— Взгляни, этот в мешковине...
— Крест несёт, — хохотал рыбник. — И венец. Эй, дядька, лоб поколешь!
Хохот вскоре заразил и бедных мещан.
— Морды у них что-то мятые, — скалил зубы Зенон.
Клеоник держался за живот:
— Нет, вы смотрите, какая у него морда мошенническая. Святой волкодав.