Не смеялся один Лотр. На губах его была брезгливость. Даже он не понял, что это мистериане.
— Этого ещё не хватало. Самозванцы.
— Сказано ведь, явятся лжепророки, — пробасил Комар.
Всё ближе подходили к молчаливой гурьбе те тринадцать.
— Сотник, возьми их, — повелел Лотр.
Корнила подал знак страже и медленно двинулся навстречу лицедеям. Тронуть человека с крестом всё же не посмел. Протянул руку к грузному Богдану Роскошу.
— Не тронь меня, — налился кровью Богдан. — Я белорусский шляхтич!
Но стража уже бросилась. На глазах у бездеятельной толпы закипела яростная, короткая стычка.
— Мы лицедеи! — кричал Братчик, но никто не слышал его в общем шуме.
Апостолы сопротивлялись отчаянно. Особенно один, чёрный, как цыган, с чёрными, блестящими глазами. Ставил подножки, толкал — с грохотом валились вокруг него люди в кольчугах. Наконец на него насели впятером, прижали к земле. Он извивался в пыли, как угорь, и кусал врагов за икры.
— Вяжи самозванцев! — крикнул Пархвер.
Лишь тут Братчик понял, чем пахнет плен, и начал действовать крестом. Дрался он с удивительной ловкостью: можно было смотреть и смотреть. Ни одна из городенских мечных или секирных школ не учила воспитанников чему-либо подобному.
Вертел крест, бил им с замаха и уколом, подсекал его точь-в-точь под занесённое для удара древко гизавры, и древко ломалось, как соломинка. Рядом с ним действовали и остальные, — Акила с разворотом бросал воинов от себя, — но все смотрели лишь на человека с крестом.
Уже скрутили всех остальных, уже свалили даже Богдана, который рвался к фургону за саблей, а Братчик всё ещё вертелся между нападавшими, рычал, совершал ложные выпады, бил крестом, ногами, головой. В конце концов, кто-то бросил ему под ноги петлю, и он, не заметив, отступил и стал одной ногою в неё. Верёвку дёрнули, она свистнула, и человек тяжело грохнулся всем телом на крест.
Несколько минут над ним ещё шевелилась человечья куча. Потом всё утихло.
Схваченных потащили по рынку к замковому мосту.
Как удар грома, упала за ними решётка врат.
...Толпа молчала. На площади всё ещё царило недоразумение. Пользуясь им, крестному ходу удалось ущемиться между противниками и постепенно начать давить на них и разводить гурьбы всё дальше и дальше друг от друга. Только что произошло такое странное, что драться уже не хотелось, а хотелось обсуждать. Да и редко кто вознамерился бы лезть на врага через кресты, хоругви и помосты со статуями. Ненароком ещё святых оскорбишь.
Народ постепенно начал расходиться. Редели и расплывались толпы. Только что это были два кулака. Теперь — две руки с разжатыми пальцами.
— Это что же было? — в недоразумении спросил Зенон.
Дударь и Вестун пожали плечами. Мечник Турай плюнул.
— Самозванцы, — брезгливо молвил Клеоник. — А дрянь это, хлопцы.
— Ну вот, эту дрянь сейчас потеребят, — слегка будто бы нескладно произнёс бургомистр.
— Потеребят, — согласился хлебник. — Там, братцы, такие железные раки водятся! Клешни — о-го-го!
Клеоник брезгливо поморщился.
— Такие раки повсюду есть. Да только самая что ни есть свинья может этому радоваться да этим и похваляться. Не тот палач, кто бьёт, а тот, кто, наказывая, куражится.
— Покажут им, покажут, — бубнил хлебник.
И вдруг рыбник засмеялся. Увидел, что толпа уж совсем редкая и что нападение на рынок удалось отразить.
— Что? Вот вам и бунт. Это вам не при короле Александре, который вас, белорусцев, любил, Городню и Вильно любил. Королю нашему имя Жигимонт!
— А ты не белорусец? — спросил Марко.
— А ты проверь, — на том же языке, что и Турай, ответил хлебник. — Посмотри рыси под хвост.
— Так кто тогда?
— А кто придёт в город, чья сила — того и я, тот и я.
Из замковых врат вырвался гонец. Подлетел к толпе, свечкою поднял коня. Железная перчатка взвилась вверх.
— Радцы-господа... В замок ступайте... Суд будет... Все лавные, и церковные и замковые, имеющие отношение к суду, пускай идут.
Оставили свою золотую гурьбу несколько человек в ризах. Поскакал к вратам войт. Начали собираться и ратманы.
Двое радцев пошли последними. Лишь теперь стало видно, что пьяны, как сучка в бочке с пивом. Один даже посреди площади стал на четвереньки. Из-за отворённого окошка одного из домов зазвенел внезапно детский голосок:
— Матушка, они что? Ма, они не умеют? Мамка, они недавно с карачек встали?
И ответил утомлённый женский голос:
— Ради хлеба, как, скажем, твоя сучка, чего не сделает, сынок. Они — с карачек встали. Свинья — на коня воссела.
Толпа захохотала. Гонец налился багрянцем, начал горячить коня, пустил его на людей. Но те всё ещё смеялись. И тогда гонец злобно бросил:
— Не слышали, думаете, как вы пришествие Христово звали? У нас повсюду уши, мякинные вы головы. Так вот, ни с того ни с сего, Христа захотели. Да вам больше нужны корчма, нагайка да тюрьмы для воров. А «Христа» вашего сейчас — порсь!
Провёл ребром ладони по глотке. Снова поднял коня, повернул, пустил вскачь.
И напрасно. Так как после его слов над людским скопищем повисла ошеломляющая тишина. Тяжело, видимо, шевелились мысли за запутанными волосами, свисавшими на лбы. Но зато эти мысли были похожи.
— Хлопцы, — вдруг подал кто-то голос, — это ведь он чего такого сказал?
Вестун обвёл глазами Росстань. Кое-где молча стояли кучки ремесленников. Богатые отчасти разошлись: нечего было тут делать.
У кузнеца осекся голос, когда он тихо произнёс:
— Христа?
— За палачом поехал гонец, — мрачно уточнил Гиав Турай.
Повисло молчание.
— Слушайте, — сказал внезапно Зенон, — а может, и действительно Христа? Может, это они Христа взяли?
Вус рассматривал золотые ладони, словно впервые их видел.
— Напрасно над холстиной смеялись, — объяснил он. — Апостолы, холера на них, так и ходили.
— И поистине, рядно, — вздохнула какая-то бабуля. — Грубое. Я уж знаю. Сколько той холстины руки мои выткали. Грубая. Апостольская.
Клеоник и Марко иронически смотрели на всё это раздумье.
— Это значит, и мы такие же апостолы, — съязвил Марко.
— Не плети, — оборвал его старый Турай.
Люди думали. Люди медлили расходиться, хотя оставалось их на площади Росстань совсем мало.
Молчали.
Глава VII
КЛЮЧИ АДА И СМЕРТИ
И живой; и был мертв, и се, жив во веки веков, аминь; и имею ключи ада и смерти.
Откровение, 1:18
Lasciate ogni speranza.
Данте
Через час после того, как гонец поскакал за палачом, лицедеев вывели из временной маленькой камеры в нижнем этаже западного нефа и повели по узкому, как подземный ход, коридору. Дикие стены и низкий, рукой достать, свод давили на душу. По сторонам встречались каморы вояк. Там блестели на стенках щиты и мечи. В горячем влажном воздухе едва трепетали языки свечей, пахло потом, кожаными ремнями, ржавчиной, оружейным маслом. Стража молча шла вокруг, а впереди, с факелом, шёл Пархвер, сгибая голову. Лишь теперь можно было понять, откуда такие шрамы копоти на сводах.
Во втором нефе каморы встречались реже: видимо, каждая дверь вела в несколько комнат. Там, где эти двери были открыты, можно было увидеть, что жилища тут побогаче: висели на стенах ковры, серебряные зеркала, на маленьком наборном столике за одной дверью Юрась заметил большие, очень богатые шахматы.
Вошли и в тронный зал, скупо освещённый двумя каминами, десятком смолоскопов и верхним светом через узкие окна. Стены тут были белёные, разорванные кое-где гранитными неоштукатуренными сверху глыбами. Сделано это было для красоты: ровная белая поверхность, а на ней, пятнами неровной формы, серые, кровавые, зеленоватые стороны камней. Тут и там эта красота была занавешена старыми коврами и нездешними гобеленами. На них висело оружие.
— Схватить бы, — шепнул Роскош.
— Ну и дурачина, — прошелестел цыганистый. — Всем известно: клинки прикреплены к ножнам. Чтобы не хватали оружие при особе короля, если ругаться начнут.
Трон белой кости, украшенный золотом в другом конце. Два железных животных словно окружили его с двух сторон: волк и орёл.
Возле стен стояли скамьи, застланные покрывалами из сукна и мехов, и скамьи-сундуки со спинками. Из одной такой скамьи слуга, откинув сиденье, доставал сейчас серебряные и золотые кубки, длинные столовые ножи — в каждом дюймов пятнадцать, — ложки и прочее. Клал их на разостланную скатерть. Во время больших приёмов к этим скамьям приносили и ставили буквой «П» столы.
У цыганистого, когда увидел такое богатство, даже заблестели глаза. А Богдан и внимания не обратил. Смотрел на резные спинки скамей. На них сидели за столами люди в богатых одеждах, чокались огромными кубками и кружками, вгрызались в окорока и оленьи сёдла.
— Богато жрут, — проглотив слюну, шепнул он.
— Замолчи! — рявкнул Пархвер.
Маленькие, страшно маленькие, они шли по залу.
Своды были где-то неизмеримо высоко, даже значительно выше недостижимого дневного света из окон. Даже настолько выше его, что безнадежно терялись во мраке. Кружилась голова, если случайно глянешь вверх.
Тускло блистал над троном серебряный овал с вписанным в него прямым шестиконечным крестом — старой, ещё до времён Волчьего Хвоста [3], эмблемой этих земель. Языческой ещё эмблемой, которую оставили за схожесть со знаком Креста.
— Эно... взгляни, — сказал Акила Киёвый, — эно... Юрий святой.
Ещё выше креста, уже почти в полном мраке, возносился над всем, угрожал мечом и прикрепленным к стременной петле копьём железный, покрытый помутневшим серебром конный богатырь, общий Патрон.
— Н-ну, вороново мясо, — сказал со смехом Пархвер. — Побыстрее, холеры. Вам и Юрий не поможет. Moгy вот вам под конец чудо показать. Ну-ка ты, лысый, задница святого Петра, ступай к княжескому месту.
Жернокрут колебался.