— Ступай-ступай. Убивать не буду.
Мирон медленно пошёл. Перед княжеским местом пол зада немного, на три-четыре узких ступеньки, поднимался. Жернокрут ступил на первую, вторую, третью... И тут случилось что-то такое, от чего можно было поседеть. Звучный, металлический, страшный по силе лай забился о стены, начал взрываться под сводами.
Взъерошив железную, похожую на перья, щетину загривка, широко раскрывая пасть, бурчал, лаял железный волк. Медленно поднимались крылья орла.
Жернокрут кубарем скатился вниз, побежал к остальным. Лай умолк, и от внезапной мёртвой тишины зазвенело в ушах.
— И железо на вас лает, — оскалил зубы Пархвер. — Потому что каждому своё место. И никакому человечку без позволения выше первой ступеньки не идти, и вперёд не бросаться, и место своё знать... Ну, побыстрее, побыстрее.
Молча потащились они по коридору первого восточного нефа.
— Что будет? — очень тихо спросил у Юрася тот, кого он звал Иосией.
— Боюсь — конец, — ответил Братчик. — Иначе он бы нам того тайного средства от покушений не показал. Ты слыхал когда-либо об этом?
— Нет.
— И я. Всё, значит, уже решено.
Они шли в мрачной тишине. Трепетали огни факелов.
— Руки связаны, — пожалел Братчик. — Не думал я, что такой скорый будет конец.
Иосия промолчал.
...Они поднялись по крутым ступеням и вошли в судный зал.
— Микипор, — обратился Пархвер. — Ступай сейчас к войту, возьми у него ключи от пыточной и каменных мешков.
— Не надо, — вмешался вдруг мягкий, очень богатый интонациями голос из угла. — Отдохни, сын мой Микипор. Я схожу сам. Мне надобно видеть войта.
Никто не заметил, что в тёмном углу за столами сидел над свитком Флориан Босяцкий, и потому все вздрогнули от неожиданности.
Тайный рыцарь Иисуса набросил на голову капюшон и не пошёл, а поплыл к выходу.
Проходя мимо Юрася, ласково дотронулся ладонью до его руки. Исчез. Братчика передёрнуло. Он впервые видел тут таких людей. Словно что-то тайно-нечистое, холодное, недоступное никаким страстям, опоганило руку. Словно, проснувшись ночью, с ужасом почувствовал на ней скользкий ход змеи.
— Ключ от пыточной? — невразумительно спросил Акила. — Эно... Оно, сказать бы, зачем?
Пархвер улыбнулся:
— А ты что думал, дубовая ты палка, тебя сюда выпивать привели? Напрасно покойник, их святейшество Сикст, создал инквизицию? Да он за это в лоне Авраамовом.
— В лоне самого сатаны, — загрохотал Богдан. — Не смеете трогать! Я белорусский шляхтич, а они — мои друзья.
— Одного только не понимаю, как люди могут терпеть такое, — тихо молвил Иосия. — Да ещё более сорока лет.
Братчик впервые за всё время внимательно посмотрел на сообщника. Но смотрел на него и Пархвер. Оценивал.
Небольшого роста, может, ещё и потому, что согнут, хилый на вид, но, видимо, цепкий и выносливый, как жмойская лошадка, смешной, даже очень смешной. Кисти рук, оплетенные верёвкой, узкие и длинные. Лицо худое и тёмное, волосы чёрные до синевы, нос прямой и недлинный, с лёгкой горбинкой. Рот сжал, тёмные глаза смотрят испытующе и мрачно.
— Откуда у тебя такие мысли, иудей? — спросил Пархвер.
— Они давно у меня, эти мысли.
— А почему не носишь волосы, как все?
— А почему бы мне носить волосы, как все, если я теперь совсем не как все?
— Ну, смотри. Все вы тут тёмные, а ты по этой причине ещё темнее. Раз с этой шайкой связался.
— Сам ты с бандой, — огрызнулся неисправимый Богдан. — Я дворянин.
— А вот испробуете вы, если повезёт, темницы...
Шалфейчик вдруг завопил еловым голосом:
— Не бойся ничего, что тебе надо будет претерпеть! Вот дьявол будет ввергать... вас в темницу... и будете иметь печаль...
— Тихо, — попросил Юрась. — Не кричи от ужаса, братец.
Войт Городни, Цыкмун Жаба, несмотря на то, что с конца стычки на Росстани не минуло и двух часов, был пьян. С самого утра был в подпитии, а теперь ещё добавил романеи. Тупое горделивое лицо словно раскисло, глаза смотрели и не смотрели, осоловевшие, будто застланные мутной плёнкой. Мясистый рот закостенел от самомнения (оно всегда обострялось в пьяную годину). Золотая чуга распахнулась, оголив широкую ожиревшую грудь, густо покрытую волосом. Рукава были засучены, до локтя открывая руки.
Эти мясистые руки занимались теперь странным делом.
Почти всю маленькую заднюю комнатку, граничившую с замковой опочивальней войта, занимали глубокое кресло и, перед ним, огромное корыто, сажени в три длины, сажени в полторы шириною. Дно было покрашено пятнами в чёрный, зелёный, жёлтый цвета. Над корытом темнел большой круг: дно бочки, ровно замурованное в стенку.
Руки магната брали из ящика какие-то небольшие предметы и расставляли на дне корыта.
Вот они поставили вырезанную из дерева белую Каменецкую вежу, на «север» от неё, поодаль, Коложу, здание курии. Возвели маленькие башни замка. Потом, ближе к правой руке, возникли валы и строения, в которых каждый знающий человек узнал бы Менск. Потом опустились на дно корыта башни Кракова, а ещё дальше — кружевной Кёльнский собор. Стали на своё место, ближе к краю корыта, аббатство в Кентербери и мрачный Дурбан Кастл. Дальше, за полосою синей краски, Жаба поставил ступенчатую юкатанскую пирамиду и что-то вроде пагоды, поскольку на дне корыта там было написано «Великое Чипанго».
Он не разбирался, где там что. Просто знающие люди много раз показывали ему, где что должно стоять и он мог делать это даже пьяным, а стало быть, во всех этих его действиях было не больше знания стран и тверди земной, чем у пчелы, строящей соты, знания геометрии.
Служка уже несколько раз окликал его. Жаба не обращал внимания.
— Ваша милость...
Молчание. Руки теперь ставят на дно леса. Много лесов.
— Ваша милость, эти... ходоки из щучинской окрестности просят подати убавить. Сорок два человека по количеству деревень. Не идут прочь.
— И не думай. «Иди с подарками — и хорошо тебе будет», — сказал Соломон. А я в коллегиуме учился, я чуть-чуть умнее Соломона.
Потом на дне корыта появились уже хатки, домики, садки, коровки и лошадки на зелёных пятнах.
— Криком кричат, ваша милость.
— Тогда повесить, — гикнул Жаба. — По-ве-сить. «Наказывай сына и не возмущайся криком его», — сказал Соломон. А я поумнее Соломона. Я, может, сам есть бог. А?
— Да. Да.
— Ступай.
Служка пошёл, решив всех не вешать, а повесить, ради острастки, одного-двух. Жаба расставлял теперь на дне фигурки людей. Куклы были деревянными. Руки, скреплённые на суставах нитками, болтались. Наконец ящик опустел. Войт потянул из сулеи и отставил её. Оперся подбородком на кулаки и сверху стал смотреть на корыто.
Плыли реки, стояли красивые города, паслись на заливных лугах стада. Жаба смотрел на эту живую, cчастливую земную ложбину с умилением.
— Хочешь ко мне? — спросил он у одной куклы.
Кукла молчала.
— Смотри, пожалеешь.
Он взял соседнюю фигурку и поставил её ближе к хате... Потом вздохнул и вытащил из дна бочки шпунт. В корыто несильной струёй полилась вода...
— «От человека к животным и гадам», — прошептал Жаба.
Ноздри его дрожали, расширялись. Вода уже разлилась по дну корыта, достигла куклам до колен. Жаба переставил тех из них, которые были близко, на крыши хаток. Остальные постепенно погружались в воду и не всплывали, ибо в ножки был залит свинец.
Вот уже залило овец... коров... лошадей... Некоторые черепяные и костяные фигурки всплыли, ибо были полыми внутри. Вода постепенно набиралась в них, и они медленно опускались в неё. Другие остались, шевелили под напором течения руками, вздымали их по мере того, как поднималась вода. Словно тянули эти руки к тем, которые были на крышах.
Потом вода залила их с головой, и они стояли, подняв руки вверх. Течение начало покрывать дворовые строения... кровли...
Войт взял одну куклу с крыши и поставил её на колокольню. Вода уже залила хаты и деревья. Только плавали, постепенно заполняясь водой, несколько кукол. Маленькие пузырьки вырывались у них из ртов: видимо, в воздушный колокол их полого тела вели тонкие, как волос, проходы.
Жаба взял одну фигурку и поставил её на край корыта. Улыбнулся ей.
...Залило уже и колокольни. Медленно шли на дно «пловцы».
...И когда все они исчезли, войт снял с края корыта одинокую фигурку, опустил её на воду и начал следить.
Как раз в этот момент доминиканец проскользнул в дверь.
— Идёмте, ваша милость. Идёмте, сын мой.
— Куд-да? — не отрываясь от зрелища, спросил магнат.
— Рада собралась. Самозванца этого, Христа с апостолами, судить.
— A-а... Это я всегда.
Флориан заметил состояние своего собеседник
— Можете и остаться. Нам только ключи от «преисподней».
— Н-не-ет, — закрутил головою Жаба. — Это, может, у других войтов так. А я такой войт, что ключи эти у меня в-всегда на поясе. Без войта не откроете. Хотите открыть — идите за войтом. Раз «преисподняя» открыта — стало быть, войт там... Где палач?
— Поскакали за ним.
— Эг-ге. Хорошо... хорошо.
Флориан Босяцкий смотрел на корыто:
— Зачем же это вам пачкаться по мелочам? Власти и силы над этими местами у вас хватает.
И внезапно понял. Сказал с отеческой улыбкой:
— A-а, понимаю, попытка перед большими делами...
— Да.
Войт пошёл за мнихом. На мгновение задержался в двери и бросил жадный взгляд на корыто.
Там, на поверхности воды, никого уж не было.
Гладь.
Глава VIII
ПАЛАЧ
От первых людей моя служба — везде,
Стара ведь она, как рай.
Бог карал изгнанием первых людей,
Каин Авеля смертью карал.
Если Царь свой трон ворует скорей —
Палач и над ним магнат.
Таким образом, главный — палач меж людей.
И, стало быть, он — примат.
Средневековая латинская эпиграмма
За последней из городенских слобод, в глубоко влажном овраге, поодаль от всякого жилья, приткнулась возле родника халупа под дерновой крышей.