— Чтобы нас защитить, пришёл, — ещё возвысил голос Вестун. — Чтобы город свой защитить. От голода, от их чумы, от податей, от монахов. Сам Христос! Так что, дадим?!
И внезапно он вскочил. Обвёл глазами безлюдную площадь, ослепительные под солнцем стены, затворенные от жары ставни.
— Эй, люди!
Площадь молчала.
— Люди! — гаркнул во весь голос Кирик. — Убийство! Христос пришёл в Городню!
Глава IX
ДНО ПРЕИСПОДНЕЙ
Помысли, мог ли я невлажным глазом
Взирать вблизи на образ наш земной,
Так свёрнутый, что плач очей печальный
Меж ягодиц струился бороздой?!
Данте
Где ты, беда, народилась,
Что за меня уцепилась?
Песня
Они стояли в большом судном зале, только теперь не у двери, а у возвышения, на котором высился стол. Никого больше сегодня в зале не было: слишком важным было дело, чтобы допустить кого-либо из посторонних, пускай себе и богатых людей.
Только эти тринадцать с мерцающими отпечатками пламени на лицах (перед ними стояла жаровня, и от ее огня, казалось, были розовыми хитоны из рядна и кровавыми лица). Да ещё стража (латы их от отблесков наливались краснотой, дрожали и словно плавились). Да ещё палач со скрещёнными на груди, голыми по локоть руками возле двери в пыточную.
Да ещё, высоко за столом, весь большой городенский синедрион. Войт Жаба от замкового и магистратского суда, один в двух ипостасях; Юстин и радцы — от магистрата, радецкого и лавничьего суда; Болванович с четырьмя безликими попами и Лотр с Комаром и Босяцким — от суда духовного.
Иосия показал глазами Братчику на конец дыбы. Чтобы длиннее был рычаг, конец этот просунули в отверстие возле двери пыточной: правосудие напомнило подсудимым, что оно такое, намекнуло, какое оно, приподняло с настоящего своего лица краешек важной и красивой маски.
Плутовское лицо Юрася искривилось. Он вздохнул.
— Зал человековедения, — прошептал иудей.
Братчик невесело улыбнулся.
— Тут признаются в том, чего не совершали, — сказал Иосия.
— Ну, это не новость, — одними губами вымолвил Братчик.
Упал удар молота.
— Так вот, — начал Лотр. — Что заставило вас, отвратительные еретики, имя Христа, Господа Бога нашего и апостолов его себе приписать и присвоить?
— Мы лицедеи, — с уксусной улыбкой ответу лысый Мирон Жернокрут. — Правдивее, я лицедей. Их я просто взял в друзья. Остальные, бывшие мои друзья, изгнали меня.
— Вместе с фургоном? — спросил Босяцкий.
Молчание.
— Хорошо, — продолжал Лотр. — А что заставило вас, несчастные, пойти с ним? Ну, вот хоть бы ты, мордастый? Как тебя?..
Молодой белёсый мордач испуганно заморгал глазами.
— Хлеб.
Синедрион даже не переглянулся. Но каждому словно стукнуло в сердце. Эти дни... Суд над мышами.. Избитие хлебника... Сегодняшняя анафема... Побоище на Росстани... Возможно, заговор... Всеобщее недовольство... И тут ещё эти.
— Хлеб? — с особенной значительностью спросил Комар.
У Братчика что-то словно застонало, замерло внутри. Сначала Пархвер показал им тайну Железного Волка которая, возможно, могла спасти короля от нападения. Теперь им задали этот вопрос. Он понял, что спасения нет и что знает это он один.
Юрась покосился на остальных. Зрелище, известно, не из лучших. Рядно, кожаные поршни, спутанные волосы. Морды людей, добывающих ежедневный кусок хлеба мошенничеством и обманом.
— Жернокрут брешет, — провозгласил он, — они пристали ко мне. Мы, конечно, немного жульничали, но мы не сделали ничего плохого. И даже если мы coвершили неизвестное нам преступление — ответ мой.
Лотр смотрел на него испытующе. Высокий, весьма хорошо сложенный, волосы золотые, а лицо какое-то смешное, густые брови, глаза неестественно и прозрачные, фигура мятая. Чёрт знает, что за человек
— Ты кто? Откуда?
— Юрась Братчик из Пьяного Двора. Починок Пьяный Двор.
— Проследи там, — обратился Лотр к господину земскому писарю.
Писарь зашелестел большущими листами кожаной книги. Это был «Большой чертёж Княжества». Кардинал смотрел в глаза человеку. Глаза не моргали. Наоборот, Лотр внезапно почувствовал, что из них что-то словно льётся и смягчает его гнев и его твёрдую решительность. Не могло быть сомнения — этот запыленный проходимец, этот каналья, торгующий собственным мошенничеством, будто бы делал его, кардинала, добрее.
Лотр отвёл глаза.
— Нет такого починка Пьяный Двор, — испуганно сообщил писарь.
— Ну? — спросил Лотр.
— Правильно. Нету. Теперь его нету. И жителей нету, — уточнил Юрась.
— Ну-ну, — вспыхнул Комар. — Ты тут на наших душах не играй. Татары, что ли, побили?
— Татары, только не обрезанные. Не раскосые. Не в чалмах.
Босяцкий сузил глаза.
— Ясно. Не крути. Почему нет ни в чертеже, ни в писцовых книгах?
— И не могло быть.
«Ясно, — подумал Юстин. — Пошли, видимо, в лес, расчистили починок, да и жили. А потом появились... татары... и побили. За что? А Бог его знает, за что. Может, от поборов убежали люди? А может, сектанты. Веру свою еретическую спасали. И за то и за другое выбить могли».
— Лядники? — спросил Болванович. — Свободные пахари лесов?
— Не могу наверняка утверждать, — ответил с улыбкой Братчик. — Мне было семь лет. Я вырос на навозной куче, а возмужал среди волков.
— Так, — уточнил Лотр. — Ты говоришь не как простолюдин. Читать умеешь?
— Умею.
— Распустили гадов, — буркнул Жаба.
— Где учили?
— В коллегиуме.
«Ясно, — снова подумал Юстин. — Родителей, видимо, выбили, а ребёнка отдали в Божий дом, а потом когда увидели, что не издох, взяли в коллегиум».
Он думал так, но поручиться ни за что не мог. Могло быть так, а могло быть и так, что пройдоха врёт. Может и совсем того Пьяного Двора не было, а этот — королевский преступник либо вообще отродье ада.
— В каком коллегиуме?
— Я школяр Мирского коллегиума...
— Коллега! — взревел Жаба. — «Evoe, rex Juppiter...»
Лотр покосился на него. Жаба умолк. Бургомистр Юстин видел, что все, кроме него и писаря, смотрят школяру в глаза. Он не смотрел. Так ему было легче.
Писарь листал другую книгу.
— Нет такого школяра, — сообщил он. — Ни в Мире и ни во всех коллегиумах, приходских школах, бурсах, церковных и иных школах нет такого школяра.
— Так, — объяснил Братчик. — Теперь нету. Я бывший мирский школяр.
Писарь работал, как машина.
— И среди окончивших и получивших...
— Меня выгнали из коллегиума.
Странно, Юстин физически чувствовал, что этот неизвестный врёт. Может, потому, что не смотрел ему в глаза. И ему было странно ещё и то, что верят этому бродяге все остальные.
— За что выгнали? — проснулся епископ Комар.
— За доброжелательность, сострадание и... сомнения в вере.
Юстина даже передёрнуло. Верят и допрашивать не будут. Верят, что ты из Пьяного Двора, что ты школяр. Но что ж ты это сейчас сказал? Как с луны свалился, дуралей. Расписался в самом страшном преступлении. Пускай бы тут был папа, Лютер, все отцы всех церквей — для всех их нет ничего хуже этого. Теперь конец. И как он следит за лицами всех.
— Иноверцам, должно быть, сочувствовал? — спросил Лотр.
Юрась всё молчал. Смотрел в глаза людей за столом. Одна ненависть была в них. Одно неприятие. Братчик отвёл глаза. Не на что было надеяться.
— В чём сомневался?
— В святости Лота, господин Лотр. Я читал... Я довольно хорошо знаю эту историю. Ангелы напрасно вступились за своего друга. Не надо было поливать нечестивые города огнём. Не стоило спасать единственного праведника. Едва он избежал опасности, как совершил ещё худшее. Повсюду одна мразь. Медленно живут и изменяются люди. Тяжело жить среди них и умирать. Но что поделаешь? Вольны мы появиться в этом мире и в этот час, но не вольны выскочить из них. Каждого зовёт в своё время земля.
— Что-то такое удивительное ты вкладываешь в уши наши, — елейно произнёс Босяцкий. — Ни хрена не понять... Ну?
— Ну, я и пошёл по земле... Без надежды, но чтобы знать всё и жить, как все. Ни мне, ни им и ни вам ничего не поможет. Счастье не явится преждевременно. Но остаётся любопытство, ради которого мы... ну, как бы это вам сказать... появляемся в этот мир, когда... наш Бог ведёт нас в него.
«Поверили всякому, даже самому тёмному слову, — подумал Юстин. — Что за сила? Других уже пытали и проверяли бы. А тут... Но ничего, костра ему не миновать».
Молчание висело над головами. Все невыразительно чувствовали какую-то неловкость.
— Гм, — хмыкнул Лотр. — Ну, а ты откуда, иудей? Ты кто?
Иудей попробовал выпрямиться, но ему это плохо удалось. Развёл узкими ладонями. Насторожённо и сурово смотрел на людей за столом. Потянулся было пальцем к виску, но уронил руку.
— Ну что вам говорить. Ну, меня выгнали-таки из Слонимского кагала. Я Иосия бен Раввуни. И отец у меня был бен Раввуни. И дед. Дьявол... простите, судьба пригнала прадеда моего деда сюда. Сначала из Испании ушли мавры... Потом ему довелось убегать и из Мальорки. Кому охота быть чуэтом? Потом был Тироль и была резня. Потом резня уже была повсюду. И отовсюду бежали сюда, ибо тут было пристанище. Кто знает, долгое ли оно будет?
Доминиканец улыбнулся. Братчик заметил это и перевёл взгляд с него на иудея, незнакомую повесть которого он слушал с ужасом, состраданием и отвращением.
— Я был в Испании, — сказал Босяцкий.
Раввуни смотрел на него и чувствовал, как ужас пробегает у него от лопаток до самого того места, где, как утверждал папа Сикст, у всех его соплеменников находится хвост. Никто лучше Раввуни не знал, как мало почвы под этой гипотезой. Но необоснованность и несостоятельность в этом случае можно было бы доказать, только всю жизнь проходив без штанов. И не одному ему.
А этого не позволило бы ни одно цивилизованное правительство, ни одна рада.
И потому он холодел. Ему не раз уже приходилось видеть такие глаза. Пускай даже не самому. Пускай памятью пращура. Вот они появились и тут. Насколько легче было жить среди наполовину языческого народа.