ми блестящими глазами, с живым, как у обезьяны, лицом, который так ловко ставил подножки во время стычки.
— По чужим конюшням — это был я. Михал Илияш моя фамилия.
— Ты — потом, — возразил Комар. — Не хлещут — не дрыгай ногами.
— Это я понимаю, — оскалил зубы Михал.
— Н-ну, братья... Так с кем это вы дрались?
Два бывших «эфиопа» вышли и стали рядом с ними. Один, здоровый, как холера, тугой, с плотоядным ртом и сомовьими глазками — настоящий Гаргантюа, — пробасил:
— Я тоже рыбак. Ловлю вырезубов, мирон, а особенно сомов. Это когда их вымочить да смазать их же жиром, — он приложил к усам пальцы, — м-м-нм... А фамилия моя Сила Гарнец... А вот мой негодный братец. Такой нескладный, что двухлетнюю щуку лишь с трудом съест. Звать его Ладысь.
Ладысь Гарнец выступил вперёд. Худой, очень похожий на девушку, с длинными рыжевато-золотистыми волосами. Рот приоткрыт, как у юродивого, в глазах мудрствование.
— Рыбак. Но в истине ходить хочу. В истине...
— Вы не глядите, что он таков... придурковатый, — толковал Сила. — Он два года в церковной школе учился. Выгнали. Мудрствовать начал, пророчества читать... Испортили его там... И сейчас не своими словами говорит, а не может запомнить, в каком отрожке больше рыбы. А это просто... Вот, скажем, возле могильника, там белёзны — ни-ни...
— Достаточно, — сказал Лотр.
— И балабы нет...
— Не рыбу, но будете улавливать человеков, — встрял Ладысь.
— Достаточно. Говори дальше ты, Сила.
— Ну вот, и получилась у нас в тот день с Конавками драка. Конавки ведь тоже рыбаки, но хуже. Сказать, скажем, где у нас там клепцы водятся — это им слабина.
— Брешешь, — возразил Левон Конавка.
— Ваше преосвященство, — обратился к Лотру Босяцкий, — пускай бы он и дальше говорил. А то другие непригодны. Один — трусишка. Второй — рыбоед, и, когда говорит, то рыбой несёт. А третий — юродивый не от Господа Бога нашего.
— Вы правы, — согласился кардинал. — Говори ты, старшая конавка.
Левон выступил вперёд и обежал всех глазами, от каких любой подножки можно было ожидать.
РАССКАЗ ЛЕВОНА КОНАВКИ
— Это он брешет всё, этот Сила. Никакого знания у него нетушки. Да и как может быть, если у него голова, как у сома — сами видите, какие глазки, — и когда он только жрёт. Первые рыбаки и на нашем озере — вот я, Левонька, а когда брат в разум войдёт да ума наберётся, так и он будет умнее того сома. И мы всегда пану нашему милостивому, хоть он и не соображает ничего, но, взаправду, как и рабам усердным надлежит, по писанию, больше всего лучшей рыбы приносим. А пан наш не схизматик какой-нибудь, как мы, мужики-дуралеи, бобовые головы, а благородный Доминик Акавитый, и дана ему, за заботливость о вере святой, латинская надпись на щит: «Rex bibendi».
— Этого можно бы и отпустить, — почти умилённо шепнул Лотру Босяцкий. — Лучший материал. Богобоязненный человек, панолюбивый и... глупый, хотя и хитрый.
Левон вдруг горделиво вскинул голову: видимо, не выдержал, сорвался, пускай и во вред себе. Хитрые глазки драчуна засветились.
— Кому разбираться среди этого мужичья? Мне двадцать один... Они все дураки... А у нас в хате сам кроль Александр двадцать два года назад останавливался и ночевал и всех жильцов её милостью своей крулевской отметил.
— Слышали, что несёт? — шепнул Лотр Босяцкому. — Вот вам и отпустить. Пускай лучше писарь занесёт, кроме богохульства, ещё и оскорбление покойника короля.
— Почему? — шёпотом спросил Болванович. — Могло быть. Он был хороший король. Нас любил. Простой. И, между прочим, ни одной бабы, даже из курной хаты, если только возможно было, лаской и приязнью своей не миновал. Это вам не другие. И что удивительно, сами бабы так к нему и липли. Может, поэтому так мало и царствовал.
— Могло-о быть, — передразнил Лотр. — Могло быть, да не тут. Дети их милости сейчас едва девками интересоваться начинают... Сколько лет, как король умер? Ага. А царствовал сколько? Четыре года и восемь месяцев. Так за сколько лет до его царствования этот оболтус родился? Могло-о бы-ыть.
Левон Конавка понял, что рявкнул лишнее. Табачные глазки забегали.
— Так вот в тот вечер мы с этими непохожими, с мужелапами этими подрались. Сила этот как начал кричать и дёргать за сеть: «Моя мерёжа!». — «Ты её распутай сначала, тогда увидишь, чья!» — крикнул ему я. Он за мерёжу — дёрг! Я тоже — дёрг! Тогда он разворачивается и мне по морде. Даже день золотыми мухами пошёл.
— Это у меня... мухами, — возразил Сила. — Ибо он меня — тоже...
— И тогда этот вот юродивый, пророк-недоучка, Ладысь, оскорбить меня вздумал. «Глаза у тебя, — говорит, — в ненадлежащем месте». Я ему тоже — оплеуху. Но он, видимо, побоялся мне ответить. Он Автушка моего схватил. А тот ещё в разум не вошёл.
— Он меня схватил, — молвил немного боязливо Автух.
— Слышу — бултых! Это они, значит, в воду упали. Мне смотреть некогда — я с Силой вожусь. Только чувствую — качается чёлн. Братец, стало быть, освободился от того и вылезает. Только потом оттолкнул старшего Гарнца и... В чём дело?.. Младший Гарнец в моём челне сидит... А мой Автушок в Силовом челне. Перепутали. Тут Сила, наверно, понял: меня ему не одолеть.
— Это ты понял, — огрызнулся Сила. — Куда карасю против линя?
— Я тогда размахнулся да этому его Ладысю — благо он в моём челне — затрещину. Смотрю — Сила глазами закрутил: «Ах, ты моего брата?.. Так — на и твоему», — и как даст Автушку. Тот, бедный, аж зубами лязгнул. Мне его, конечно, жаль. Я беснуюсь. Я тогда снова Ладысю как дал-дал. Кричу: «Эй, ты моего любимого брата? Пускай и твой получит!» — «И твой!» — «И твой!» И дошли бы мы обязательно до смертоубийства, если бы братья не догадались. Прыгнули они в воду да поплыли к 6epeгy, как, почитая вас, две сучки... А во мне аж всё заходится. Аж сердце кипит. Хватаю я топор. И Сила топор хватает. И тут прибавилось бы у нас в головах ещё по одной дырке, если бы он не испугался.
— Это он испугался, — возмутился Сила, — словно рак в вершах.
— Не испугался я. Я, когда в ярость войду, ничего не боюсь. Тогда мне не перечь. Развернулся я да топором по его мерёже. «Брата моего, — кричу, — избивал. Вот твоей мерёже! Вот!» — «И твоей на!» — кричит он. Тут сети наши начали раскручиваться. Булькнула рыба, показала нам хвоста...
— Хорошая штука сомов хвост, — крякнул Жаба.
— ...да и пошла к себе. И тут я смотрю — Сила, согнувшись, пыхтит и свою мерёжу рубит... Я — хохотать... Но тут смотрю — и я всё время свою рубил. Смотрю — тот дурень это понял да вдруг как даст oбухом в днище моей душегубки — аж вода засвистела. Чуствую — ноги почти по колени в воде. Тут я думаю: «Будет мне — будет и тебе». Да как ухну топором в дно его челна — так и вывалил кусок величиною с хорошее стебло. Пошли наши челны к озёрному 6oгy. И мерёжи с ними пошли, и, конечно, топоры.
— Ибо они не плавают, — объяснил Сила.
— А мы по шею в воде. И тогда мы поплыли на берег. А там наши братья сидели уж с этими двумя... И всё, может, было бы хорошо, когда тут Иосия начал божиться о рыбе, хоть и не едят они сомов.
— Они щуку едят, — пробасил Сила. — Хоть и нельзя щуку есть по духовным причинам, и кто её ест, особенно голову, того на том свете заставят дерьмо есть.
— Что ты там несёшь? — спросил Лотр. — Как это нельзя есть щуку? Какие это «духовные причины»?
— Кто щуку ест, а голову особенно, тот грешник хуже католика и еретик хуже Лютера в срамоте своей, — растолковывал Ладысь.
— Это ещё почему, поганец ты?! — вскочил Босяцкий.
— А потому, — поучал Сила, — что в щучьей голове есть вся утварь, какой Христа карали. Кости такие вроде хрящей. Тут тебе крест, тут тебе гвозди, тут тебе и копьё. Понапрасну, думаете, иудеи так щуку любят?
— Дурачина ты, вот кто, — грустно произнёс Раввуни. — Голову на плечах иметь надо, вот что.
Лотр пожал плечами:
— Эти люди закостенели в языческих поверьях своих и в самой отвратительной ереси. Разве это христиане? Единственное, что излечит их от диссидентства, — очистительный костёр... Ну, дальше. Стало быть, иудей начал божиться о рыбе.
— Да, — подтвердил Иосия. — Я поклялся Исходом, что из-за такого Левиафана, может, и стоило драться и он был бы тут очень кстати.
— И тут я сказал, что крупную рыбу мы отдаём пану. А иудей сказал, что он всегда считал рыбаков умными людьми и сегодня убедился в этом. Тогда этот Братчик спросил, зачем мы из-за панской рыбы рубили свои мерёжи.
Только тут я опамятовался, что и мерёжи порубленные не наши, и челны потопленные — от пана. И, стало быть, ожидает нас кум-бич и сидение в колодках возле церкви, по крайней мере, на четыре воскресных мессы, а может, и что-либо худшее.
Тут Ладысь загудел: «Братцы вы мои возлюбленные! А что ж это нам делать?! А как же нам теперь пережить?!»
И тогда Братчик сказал, что надо убегать. А иудей покрутил только головой. «Наро-од, — говорит, — сидеть и слушать, и понять. Назад вам нельзя... И потому идите вы с нами, хоть, конечно, дурак в дороге не приобретение».
Мы поняли, что всё это правда, кое-как помирились, съели в знак клятвы немного земли, если уж ничего более съестного у нас не было, и пошли с ними.
В городе между тем совсем не было спокойно, несмотря на то, что все давно разошлись ужинать. Оставался какой-то час до заката солнца, и все, у кого было что поесть, спешили съесть это при дневном свете: летом стража приказывала гасить огни вместе с концом сумерек. «Это не зима: дни длинные, погода сухая — долго ли до ночного пожара».
В слободах глашатаи уже были, и теперь их крик раздавался на окраинах:
— Ог-ни гасить! Пе-чи, лучни-ки га-асить! Не спит ого-онь! Каганцы гаси-ить! Горны гаси-ить! Матерь Божья и святой Юрий, сми-илуйтесь над нами!
— ...на-ами!
— ...а-ами! — отдавалось где-то далеко, в гончарном конце.
Казалось, должна бы быть тишина, обычная вечерняя тишина и мир. Но её не было.