...По Ковальской, а потом по Мечной улицам бежал запыхавшийся Кирик Вестун, стучал в ставни, бил ногами в двери и трубно кричал одно и то же:
— К замку! К замку! Христа убивать повели! Убийство!
Если бы кто-то взглянул с высоты, он бы увидел, что по улицам, в разных концах, мечется несколько таких фигурок.
От двери к двери Зенон:
— Люди! Христа убивают! Христос пришёл!
Крик катился по улицам. Но редко-редко где отворялось окно. Улицы, казалось, вымерли, безучастные от отчаяния.
Ревела на улице Стрихалей дуда.
— На помощь! Христос пришёл в Городню!
В редких не прикрытых ставнями окнах догорал кровавым светом закат. Так слабо и неохотно, так редко. Угасал, как воля большого города к восстанию. Она едва тлела за этими редкими окнами. И воплем в пустыне были крики, глухо угасавшие в теснинах улиц.
— Христос! Христос с апостолами пришёл в Городню!
Клеоник и Марко колотили во все двери Резьбярного кута.
— Людей убивают! — кричал Клеоник.
— Ну, чего там? — спрашивал сонный голос из-за ставен.
— Людей убивают! Говорят, Христа!
— А-а.
Первая звезда засверкала в прозрачно-синем небе. Последние лучи заката отражались на руках Вуса, которыми он стучал в двери. Руки у него были теперь словно из червонного золота.
— A-а. Тьфу! Свиньи сонные.
Побежал, споткнулся о нищего, спавшего на обочине.
— Христос пришёл.
— Брось, спать хочу.
Гиав Турай схватил за грудки человека в богатой одежде, потряс. Им оказался немец.
— Христос в Городне! Христос воскрес!
— А-а, — не удивился немец. — Он и ф прошлый гот такой ша штука фыкинул.
— Тьфу, колбаса, — махнул рукой Турай.
Угасали верхние окна в домах. Безнадежно угасала воля большого города. И всё сильнее в июльском небе разгорались яркие звёзды. Сиял золотом красавец Арктур, рассыпались возле него волосы Вероники.
Сияла на севере, совсем низко от небосвода, многоцветная Капелла, и бежали к ней мимо Альтаира и Денеба туманные вихри Пути Предков. И тогда, в отчаянии от того что ничего нельзя поделать, что все глухи в этом городе, Кирик Вестун стал перед порталом костёла доминиканцев и, подняв руки вверх, из последних сил неистово и яростно завопил:
— Христос пришёл в Городню!
Молчание. Костёл, казалось, падал на человека. Высокий, к звёздам шпилями. Тишина. Северо-западнее висели над самой землёй Близнецы — брат золотой и брат белый. Они ближе друг к другу, нежели люди. Либо вон как тесно сбились вокруг Невесты, вокруг белой Невесты её женихи, два брата — плечо к плечу, и их низенький соперник. Так близко, как никогда не бывать людям.
И в отчаянии, понимая, что всё равно, что в лучшем случае стража схватит его за буянство, Кирик снова вскинул к звёздам руки и закричал:
— У-би-ва-ют Христа-а-а-а!
Эхо, всегда находившееся в башнях, подхватило крик, начало отбрасывать, играть с ним, как с мячом. В верхних ярусах колокольни начали взрываться странные звуки:
— ...ва-а... та-а... та-та-та!
И вдруг произошло чудо. Хлопнули ставни, и в окне появилось белое лицо.
— Чего?
— Христа пытать повели.
Ещё и ещё головы появлялись в окнах.
— Где? Где?
— Христа убивают! В замке! Христос пришёл в Городню. Нас защищать.
Один человек вышел из дома и второй. И третий... Теперь кричали вчетвером. Вышел заспанный человек с кордом.
— В чём дело?
— Истязать повели. Гонец сказал, что они его — по гордёлке! Что нам не он нужен, а долговая тюрьма!
Это оскорбление переполнило чашу терпения. Взвился к шпилям колоколен рык.
...И тут пошло. Выбежали из халупы два человек с молотами. Бросив бедную лавочку, выскочил с безменом торговец.
— Христа спасать! — кричали десятки голосов.
Всё обрастая, толпа катилась за Кириком. Стучали в двери, в окна. Били в них молотами так, что вздрагивали дома, и, хочешь не хочешь, надо было выходить.
Возле корчмы толпа выросла вдвое: присоединились бражники. Корчмарь крикнул и, сбросив с вертела в огонь кур, — пламя полыхнуло, словно из преисподней, — присоединился к шедшим. Пьянчужки захватили факелы. И если раньше в конце улицы, на западе, сверкал в глаза людям жёлтый Арктур, путеводная лампада, то теперь звёзды словно поблёкли в красном зареве.
Невдалеке от Росстани присоединился к гурьбе Зенон с сотней людей, а на самой Росстани — толпа, которую вели Клеоник и Марко.
Валили и валили из домов, переулков, тупиков ещё и ещё люди. С цепными жгутами, с балдами, с ржавыми топорами, с кольями, выломанными из заборов, с луками.
Бросив возле мясных рядов стадо, присоединился к потоку пастух с пращой, мясник с резаком.
— Христос пришёл в Городню!
Теперь уж никак не меньше семисот человек валило к замку.
Ночь краснела огнём.
Синедрион во все глаза рассматривал Богдана Роскоша. Зрелище было действительно удивительным. Под мешковиною хитона топорщилась потёртая шляхетская чуга, за пазухой была меховая шапка (словно кошка пригрелась и спала). А на ногах — такие же мужицкие поршни, как у всех.
Роскош стоял, горделиво отставив ногу. Довольно большое брюхо — вперёд, грудь напряжена, лицо — красное, глаза — вытаращены, усы — залихватские, свисли до середины груди, щёки — слегка отвислые и такие круглые, будто он их нарочно надул.
Непримиримо смотрели на синедрион мутно-синие глазки. Брезгливо был искривлён рот — рот любителя выпить и задиры. Для полноты картины не хватало только сабли.
— Ты кто? — поинтересовался Лотр.
— Не слышали, что ли? — брезгливо спросил Богдан. — Я Роскош Богдан, белорусский шляхтич. Вот.
— Ты сейчас не шляхтич, а подсудимый, — уточнил Лотр.
— Это вы — одна видимость, а шляхта была и будет. Оружие вот только я в фургоне оставил, а то не на меня бы вы сейчас оскаливались, а на крышку своего гроба.
— Что ж ты, шляхта, среди бродяг? — спросил едко Лотр.
— Сам ты хамло и шатун, — ответил Роскош.
Лотр едва сдержался:
— Хорошо, говори.
Роскош стал ещё более ухарским, отставил ногуещё дальше.
РАССКАЗ БОГДАНА РОСКОША
— Мужицкая только морда может не знать, что такое род Роскошей и к какому роду, суёму и гербу мы принадлежим. Но я не удивляюсь и великодушно вас прощаю, ибо попы отчасти вчерашние мужики и самых важных вещей могут не знать.
Были мы когда-то богаты, как холеры, но литовское нападение выбило славный род Роскошей из седла, хоть и не сбило с ног... Фальшивым повелением этого хама, этой кислой овчины, Миндовга, отобрали у нас достояние предков, земли, и отдали такому же кипатю, как и Миндовг, какому-то неведомому Квястгайле. Остались мы на этой нашей земле гостями и утратили могущество, но не честь.
И особенно задрался я с этим ослёнком, с младшим Квястгайлой, Тадеем. Мало ему было той чести, что на земле, ему неправедно принадлежащей, сидит бывший хозяин, человек такого рода, как я, — он надумал с меня какую-то «аренду» брать, варвар такой... Конечно, не видел он от меня кукиша с маслом и скидельского угощения. В тот день я благородно пахал своё поле. Был в этой вот меховой шапке и, как и надлежит рыцарю, при мече на бедре, при гаковнице за спиною, при роге для пороха, или, как мы говорим, «мака». Оружие должно быть при себе, ибо твоя честь в твоих руках, и ещё... каждую минуту кто-нибудь слабый может припасть к ногам твоим, умоляя о рыцарской твоей помощи.
Кожа у меня не такая грубая и заскорузлая, как у какого-нибудь мужика или у польского либо жмойского дворянина, и потому я шёл за высокой своей сохою осторожно, чтобы терние не впилось в ногу.
И тут подъехал на паршивом своём вороном этот хам в магнатском одеянии, которое сидело на нём, как на корове шитое седло. Подъехал и, поскольку не умел вести высокую беседу, сразу начал непристойно лезть и приставать с этой своей «арендой».
Некоторое время я молчал. Это потому, что эти худородные сиволапы имеют плохой слух. Скажешь им: «Слава Иисусу» — Божьего имени они, высокомерные, не слышат. Но зато стоит кому-то в их компании трахнуть — они услышат сразу. Каждому своё. Каждый слышит то, к чему наиболее привык. Их уши приспособлены не для звучания Божьего имени, а для более низких звуков. Губы их забыли, как произносится слово «Иисус», и помнят лишь слова: «Ф-фу, хамство».
И вот он ехал рядом со мной и досаждал. А я молчал. Аж до того времени, пока он не сказал что-то насчёт того, что пускай он не будет Тадеем Квястгайлой, если не заставит меня заплатить. Только тогда, услыхав мерзкое Бoгy его имя, я сделал одолжение ответить и бросил:
— Что твоя «аренда» перед шляхетской честью? Тьфу!
Тогда он начал неприлично выхваляться своим захудалым шляхетством. И я сказал ему с достоинством:
— Тьфу ты, а не шляхта! Вы из лесов жмойских пришли. Вы письма не знали, а Роскоши — коренные здешние. Вы на медведях женились, когда нас князь Всеслав в рыцари милостиво посвятил.
— Брешешь. Мы вас завоевали.
— Это мы вас завоевали, — говорю. — На чьём языке разговариваешь, дикарь?!
Ему нечем отвечать.
— Давай, — кричит, — деньги!
А я ему, как солью в глаза, правду:
— Вы от Гедимина по пятой боковой младшей линии, а я от Всеслава Полоцкого — по второй. Тьфу твоё дворянство перед моим!
— Хам! — осмелел он.
— Дикари вы. Со скотом вы спали в круглых халупах своих. В шкурах ходили вы!
— Мужик!
Тут я, словно пропалывая, вырвал чертополох, святое наше гербовое растение, и сунул его под хвост хамскому коню этого хамского якобы магната. Конь этот дал свечу, и тот вылетел из седла и грохнулся всем телом о пашню... И он ещё говорил, что дворянин. Да дворянин ни за что бы с коня не упал — разве что только совсем пьяный.
Я стал над ним — не двигается.
— Я т-тебе дам, «мужик», — спокойно произнеся.
Подумал немного, а потом выпряг коня, чтобы не страдало животное, поцеловал в храп верного своего боевого друга да и пошёл по пашне к пуще.