И вот мы трудимся. Достаём — держим за хвост — мазилкой шлёпаем. И Иуда тех мышей в норы выпускает.
...Вышли мы из сарая того, и опять подняли нас на руки, ибо пообещал Христос, что завтра мыши пойдут из города, ибо услышал отец его на небе моления человеческие.
Всё было бы хорошо, но тут Иуда увидел, как Лотр с Болвановичем смотрят на Братчика, словно на своё создание. И улыбаются, будто оценивая: «А ничего», — и руки их встречаются в сильном пожатии.
Так не по себе тогда сделалось. Вроде будущую судьбу свою увидел.
...Потом впечатление от обещания минуло, и тут все эти люди с истощёнными лицами, бледные женщины, нищие в лохмотьях, дети несчастные — всё это бедное море почувствовало, что голодно оно, что рисковало жизнью за этого человека и имеет теперь право просить о величайшем чуде, которое возможно на земле, — о куске хлеба. И началось моление о втором чуде:
— Хле-ба! Хле-ба! Хле-ба!
Руки тянут. И тут растерялись уже не только мы. Растерялись и «простые голуби», князи церкви.
Счастье великое, что некоторые услышали моление людское, подумали, что вот вправду даст хлеба и тем торговлю подорвёт, да и от одной той мысли слегка взбесились. Смотрим — протолкались сквозь гурьбу от своих лавок два человека. Один худой, рыжий и копчёной рыбой пахнет. Второй — словно из буханок хлебных сбит. И последний с язвительностью такой Христу говорит:
— Да. Хлебушка. Сотвори им чудо.
А второй с такой фарисейской мордой спрашивает:
— Что ж не накормишь их хлебом и рыбой?
Братчик молчит.
— Иль не можешь, и торговцам надо делать это? — добавляет хлебник.
И тут свеженький наш Христос будто бы понял что-то. Посмотрел на торговцев. На лавки. На цеховые знаки над их дверями.
— Это ваши склады?
— Н-ну, наши.
— Так проще, видимо, было бы, чтобы это вы людей накормили.
— У нас нетушки, — отвечает хлебник. — Евангелием святым клянусь.
— Да они у нас пусты, хоть ты собак гоняй.
— Хорошо, — продолжает Братчик. — Что у вас есть, люди?
Поискали в толпе. Наконец говорят:
— У нас тут лишь пять хлебов и две рыбины.
— Вот и хорошо, — улыбается школяр. — Вот мы их сейчас и порежем. А дабы не видели вы своими глазами Божьего чуда, мы сделаем так. Ты, Тумаш, возьми несколько апостолов и две рыбины, да идите в ту дверь (вот я её благословляю). А я с шестью хлеб возьму да пойду сюда...
А вы, люди, становитесь в хвост, не толкайтесь, без очереди не лезьте, хватит на всех. А хлеб и рыбу подаём через окошко.
Хлебник с рыбником бросились было к нему. Тот голос возвысил так, что смотреть на него страшно стало.
— Чего вам? Люди, вы все слыхали! Эти Евангелием клялись, что у них там пусто. Так зачем мешать вам свой хлеб получить?
Только мы и слышали, как шипел хлебник у своей двери:
— Нельзя сюда. Конкурируешь, пан Иисус.
Толпа насунулась ближе. И тут завопил возле своей лавки рыбник:
— По желанию верующих чуда не будет!
Но их оттеснили уже. Христос лицо своё почти к самым глазам рыбника приблизил:
— Ну-ка, лети отсюда!
Тот не хочет.
— У вас ведь там ничего нету?
— Н-ну.
— Тогда изойдите...
И потекли толпы. Две большие змеи человеческие. А мы подавали и подавали сквозь окошки хлеба, копчёную и солёную рыбу, мешки с сухарями и зерном.
Позже сказали нам, что хлебник с рыбником испугались, что разорвёт их голодная толпа, но до самого конца смотрели, как это можно из пустых складов двумя рыбами и пятью хлебами накормить весь город. Слишком это им любопытно было.
И будто бы хлебник произнёс:
— Змеёныш! А ещё Христос. Разве Христос бы так поступил?
А рыбник якобы ответил ему:
— А я удивлялся ещё в церкви, какие это дураки кричали: «Распни его!» Дур-рак старый!
И накормили мы теми хлебами и рыбинами весь город, и в запас людям дали, и сами наелись так, что лоб и живот были одинаковой твёрдости. Да ещё и осталось двенадцать корзин объедков.
Одно настораживало. С момента этого большинство «апостолов» почувствовало вкус в сладкой жизни и потеряло извечную зоркость бродяг. Ещё бы, то воровали, а тут сами несут тебе. И никуда не надо убегать, и тут хорошо, а пыточная — это что-то далёкое. Левон-Петро даже богохульствовал, гладил себя по брюху и вздыхал: «Царствие Божье внутрь меня есть». А когда Братчик сказал ему, что не закончится это добром, он ему бросил: «Убегать не вздумай. Выдадим. Тут денег — реки». И как ни говорил Иуда, что умный человек давно бы поразмыслил, как отсюда навострить лыжи, — никто об этом серьёзно не думал, ибо редкое это явление на земле — разум.
Что же касается мышей, так они вправду ушли из города. Молча стояла толпа. В открытые врата ветром несло мусор и пыль. И вот появился авангард мышиного войска.
А потом пошло и пошло. Перепачканная, тревожно-молчаливая река.
Шло войско. Заполоняло врата, плыло, двигалось. В какой-то свои последний поход...»
Глава XIII
ВЕЛИКАЯ БЛУДНИЦА
И цари земные любодействовали с нею, и купцы земные разбогатели от великой роскоши её. ...выйди от неё, народ Мой, чтобы не участвовать вам в грехах её и не подвергнуться язвам её... Сколько славилась она и роскошествовала, столько воздайте ей мучений и горестей.
Откровение, 18:3, 4, 7
Поп был не дурак выпить — а как же.
Чосер. «Кентерберийские рассказы»
В небольшой комнате нового дома на Старом рынке сидели три человека. Сидели и молчали. И молчание это тянулось, видимо, очень давно, ибо очевидно гнело их.
Это была странная комната, не похожая на все другие богатые покои Городни, сводчатые, с маленькими окошками. Тут окна были широкими и большими, отделанными коваными тоненькими решётками. Никто и не подумал бы, что эти решётки от вора либо доносчика, так они напоминали кружева или сплетённые цветы.
Столько раннего тёплого солнца лилось в окна, что вся комната даже плавала в свете.
Неисчислимое множество книг на полках, столе, в резных сундуках и прямо на полу; чучела животных и радужных птиц, кожаные папки с гербариями, два дубовых шкафа с минералами, кусочками дерева и торфа. За раскрытой дверью в соседнюю комнату тускло светилась звёздная сфера, блестели стеклянными боками колбы и пузатые бутыли, громоздились тигли, стоял перегонный куб.
Один из трёх был уже известный нам резчик богов Клеоник. Рядом с ним сидел в кресле румяный человек в белом францисканском плаще. Очищал от патины старую бронзовую статуэтку величиною в половину мизинца да то и дело рассматривал её в увеличительное стекло. Глаза у человека были тёмными и мягкими. Это был бывший приор маленького францисканского кляштора брат Альбин из Орехвы, а в прежней жизни Альбин-Рагвал-Алейза Криштофич из Дуботынья. Бывший нобиль, бывший приор — он был теперь еретик, оставленный под сильным подозрением. От всех имён остались в его распоряжении два прозвища: Геомант и Пожаг. Оба распустила церковь.
Происхождение первого прозвища более-менее ясное. Второе надо объяснить. Францисканец этот давно занимался наукой, прославлял опыт, возился с чернокнижниками, а стало быть, и с нечистой силой, читал не одних христиан и докатился до того, что стал отрицать самого Аристотеля, троицу, непорочное зачатие и то, что Христос искупил смертью своей первородный грех. Святая служба давно следила за ним, но до поры ему удавалось избежать её когтей.
Схватили его во время поездки в Рим по доносу друга. Главным пунктом обвинения было то, что еретик Альбин Криштофич, брат Альбин, разделял взгляды Аристарха Афинского и горячо пропагандировал их. Но поскольку говорил он об этом в стране, откуда невозможно было привезти свидетелей; поскольку в Риме свидетелем его гнусной ереси был только один человек — доносчик; поскольку святая церковь в те мрачные времена считала, что доносу одного человека верить нельзя, — Криштофича предали истязанию и постепенно спускали с дыбы на острый вертел. Он висел на руках сорок часов и не признавался ни в чём, и, стало быть, доносчик был неправ. Его сняли и неделю поили одним молоком. Когда он в первый раз почувствовал позыв — ему показалось, что снова входит в его тело острый кол. Он потерял сознание.
Лекарь-магометанин излечил его. Потом Криштофича отпустили. Теперь первый донос мог снова отправить его на дыбу. Но до Рима было далеко, и этот человек ничего не боялся.
Третий собеседник был юношей, почти мальчиком, одетым, пожалуй, излишне франтовато, даром что сидел в своём доме.
Этого прежде всего можно было заметить даже в самой большой толпе. Лицо с румяными улыбчивыми губами и огромными тёмно-синими глазами было красиво тем редкостным обаянием, от созерцания которого сразу приходят в голову мысли о тленности земного, о том, что тебя вот ожидает ад, а этого стройного, как тростинка, юношу живьём возьмут на небо.
И, однако, если верить рачителям о вере, именно этого ребёнка уже сейчас не ожидало небо. И, однако, это именно ему через несколько лет угрожали адом и вечными мучениями многочисленные проповедники Италии, едва не все попы Беларуси, Польши и Жмойской земли, и, конечно же, вся Святая служба.
Юношу звали Кашпар Бекеш. И если кто-то и создал в то время славу Городенской земле, так это он и Криштофич, еретики, осуждённые членами Святого трибунала, — имена же этих членов ты веси, Боже, а не люди, даже самые учёные.
Бекеш держал на коленях позднюю копию одной из трагедий Софокла, читал её про себя и по очереди поджимал пальцы. Потом что-то записывал в тетрадь, лежавшую на низеньком столике.
Копия была испорчена многочисленными переписками, иногда в ней не было ни складу ни ладу, и вот он правил, воссоздавал её, считая слоги и размышляя над некоторыми словами, которые несведущие писцы давно превратили в абракадабру.