Лицо было серьёзным, слегка резким в скулах (вероятно, от предка венгерца); тонкая рука иногда отбрасывала со лба солнечно-золотистые волосы.
Люди молчали, но что-то угнетало их, мешало работать.
Может, нечеловеческий шум и крики из улицы.
— Затворил бы окно, Клеоник, — предложил брат Альбин. — Эти животные вытрясут из Кашпара весь ритм, а из меня — все остатки моей мысли.
— Я сегодня ночью тоже ввязался в это дело, — признался резчик. — И жалею об этом.
— Зачем жалеть? Покричали, попугали. Неужели ты веришь в него?
— Я? Кем ты меня считаешь? Я так и сказал: "Жаль, люди...»
— Правильно, — оторвался от рукописи Бекеш. — Бог есть?
— Есть, — ответил Криштофич, а Клеоник молча склонил голову.
— Бог — он есть, — уточнил Бекеш. — Но кто сказал, что его можно потрогать, схватить, связать, потащить в тюрьму?
— Христа ведь схватили, — возразил резчик.
— А я не думаю, что Христос был Бог, — улыбнулся Кашпар. — По-моему, это был великий пророк, больше всех библейских. Поэтому его и обожествили. А может, и не пророк, а так, пришелец откуда-нибудь из земли справедливости, которая лежит за тёплым морем и о которой мы, бедные, ничего не знаем.
— Н-ну, — недоверчиво вымолвил Криштофич. — Почему же не сказался?
— А что бы он растолковал тёмному тому люду? Слово «справедливость»? Слово «равенство»? Слово «гyманизм»? Слово «правда»? Слово «познание»?.. Но заметь, он нигде сам не называл себя сыном Божьим, не хотел врать, хоть и не запрещал ученикам «догадываться» об этом, ибо так они лучше понимали и так было им легче. И потом, почему он на кресте кричал: «Боже мой! для чего Ты Меня оставил?» Он ведь сам неотделимая часть Бога. А если догмат о тройственности неверен, если он — часть Бога, как сын — часть отца, то почему он не звал отца, а будто бы чужого человека?
Брат Альбин потянул носом:
— Слушай, Кашпар, сын мой, тебе не кажется, что тут начинает дурно пахнуть?
— Чем?
— Близким костром, сын мой.
— Сюда они не достигнут. Тут их власти — маковое зерно.
— А через некоторое время будет вся власть. Мы слишком слабы, чтобы дать по их лапам. Доказательство этому тот шабаш за окном... Страшное дело!
— Что ты думаешь о нём? — спросил Клеоник.
— Прохвост и самозванец, — безразлично ответил Альбин.
— И я это знал. Да только думал, что мы его именем тут почистим слегка. А оказывается, они и имя прибрали себе, да нас же и в дураки. Теперь отродье это, изуверство отсюда и за сотню лет не выметешь. Слышите?
Они встали и подошли к окну. Внизу, на площади, мелко шевелились головы, то и дело взрывался крик, ревели колокола. Прямо перед друзьями была замковая стена, и это к ней тянула руки толпа.
— Боже! Благословен будь! Отец ты наш!
Бекеш пожал плечами:
— Вы их морды видели? Это ведь что-то неимоверное. В переулке ночью испугаешься. И вот словно слепцы... Ничего не видят... А ясно, что пророки с такими не бывают, те, которые посылаются иногда на нашу несчастную твердь... Чтобы хоть зёрнышко какой-то мысли оставить.
— Ну, я с ними кричать не буду, — размышлял брат Альбин. — Эта вера в сверхъестественное — это блажь и невежество неприглядное. А этот человек — ясно, что шалбер, мошенник, плут и обманщик. И придумало его то жадное быдло... А я в их постулаты и догмы не верю... Не хоти ты раков — не мочи ты... порток.
Люди под ними плыли и плыли к недалёкой церкви. И повсюду на их дороге стояли монахи, со звоном потрясая блюдами.
Клеоник вдруг заметил, что глаза Бекеша словно блестят.
— Бедное ты... Несчастное ты быдло, народ мой, — сказал Кашпар. — За какие такие грехи?!
В башенной комнате стражи (дверь из неё выходила на забрало замковых стен) шла между тем громадная, действительно «апостольская» пьянка. Большинство бывших бродяг было уж «еле можеху». Относительно трезвее были три человека: Раввуни, Братчик и ещё Гринь Болванович, который так и прилепился к новой компании. Висел на плече у Христа:
— А братец мой! А подумать только, какого славного человека едва не сожгли! А Боже ты мой сладчайший! Ну, дай же ты бусю старому грешному пастырю.
Братчик кривил рот.
— Не смотри ты на это свинство, — растроганно предложил Кашпару Клеоник. — Взгляни, девчат сколько!... Красивы...
— Та? И вправду.
Невдалеке от них, едва не около самых стен, стояла девушка лет семнадцати. Голубой с серебром «кораблик» рожками молодого месяца торчал над головою, а из-под него падала до самых колен толстенная золотистая коса.
Пухлый ротик приоткрыт, в чёрных с синевою глазах любопытство, ожидание и восторг: вся словно тянется к забралу, на котором сейчас никого нет. Ждёт. И едва появится на забрале караульный — вздрагивают длиннющие ресницы. Видно, что обычно шкура на ней горит, но теперь словно явления чудотворной иконы ожидает. На щеках прозрачный, лёгкий, из глубины где-то, румянец; высокую грудь (хоть ты на неё полную чашу ставь) обтягивает синяя казнатка.
Ещё не совсем вошла в цвет, но ясно, что обещает.
— Ах, чёрт, — воскликнул Бекеш. — Кто такая.
— Мечника Полянки дочь. Ничего, состоятельные, достойные горожане.
— Да что мне в этом? Имя как?
— Анея. Подруга Фаустины моей.
— Ах, какая, — Бекеш словно забыл обо всём. — Ах, Боже мой, красота неописуемая.
— А если бы я моложе был, так и я... — вставил Криштофич.
— Так давай, дядька.
— Нет, брат, не те уж у коня зубы. Тут, брат, женись. А она меня маком напоит да из-под бока — на посиделки к хлопцам. Я, при моих годах, всё больше вон к таким...
— А что, — согласился Клеоник. — А и ничего.
К вратам в этот момент прорывались сквозь толпу два человека. Женщина на муле, укрытом сетью из золотых нитей, и за нею, на вороном жеребце, кардинал Лотр.
— Смертоносная красота, — восхитился Клеоник. — Я из неё Магдалину вырезал бы.
— Марина Кривиц, — бросил Бекеш. — Люди говорят: самодайка. А мне кажется, не может быть обманчивой такая красота. Может, и дрянь баба, но жизнь ведь какая?! И всё равно не верю, что дрянь.
— Ты, отец Альбин, не слишком бросай взгляды, — предупредил резчик. — Лотр за грех с нею на вратах повесит. И потом — это ведь смертный грех, ты ведь монах, хоть и плохой.
— Нету, братец, у красоты смертного греха. Да и вообще, что такое плотский грех?
Он махнул рукою:
— Нету в женских объятиях ничего греховного. Смотреть не грех — и у человека есть глаза... Целовать не грех...
Молодые засмеялись.
— Чего хохочете? Правда. Если бы Бог предусматривал монахов — он бы предусмотрел ради этой цели и людей с определённым изъяном. А раз этого нету, то, стало быть, чепуха это всё.
Братчику осточертели пьяные поцелуи Гриня, он отвязался от него, бросил компанию и начал спускаться с гульбища, предполагая спрятаться где-либо в церковном притворе и подумать. Он слышал крик толпы за стенами, восторженный галдёж, видел через бойницы, как плывёт в храм людская река, слышал звон денег на блюдах.
Но даже в притворе, когда он спустился туда, его не ожидало спокойствие. В притворе кипела дикая драка. Он остановился, поражённый.
Возле стен стояли сундуки с деньгами. По узким желобам плыли и плыли струйки золота, серебра, мужицкой меди, падали в мисы и ковши (видимо, деньги ссыпали с блюд там, за стеной, просто как хлеб в закрома).
Никто сейчас не обращал внимания на эти деньги. Между сундуками, затаптывая монеты, извивались запыхавшиеся люди в белых францисканских, бурых доминиканских и других рясах. Гвоздили друг друга верёвками, которые обычно опоясывали чресла, били в челюсти, по голове, под дых.
— Мы час лишь стояли!
— Доминиканцам место уступай, бабник ты!
— Диссидент, сволота!
— На тебе, на!
Кого-то выбросили в окно, кто-то буквально взлетел над толпой и, два раза перевернувшись в воздухе, вылетел через перила куда-то в подземелье... Никогда ещё не приходилось Юрасю видеть такой драки.
Пахло зверем.
Школяр покачал головою.
— И сотворил Господь Бог человека по образу Своему, по образу Божию, — печально молвил он. — И увидел Бог, что это хорошо.
Он махнул рукою и двинулся на гульбище. Может, хоть на башне можно будет спрятаться от всего этого.
Лотр случайно спрыгнул с коня рядом с Анеей и лишь потом заметил её. Повлажнели глаза. Девушка не заметила его, всё ещё пристально смотрела на зубцы, чтобы хоть не пропустить. Но зоркий взгляд человека она наконец почувствовала... Повернулась — и тут в глазах словно плеснулась тень испуга, смешанного с пиететом.
— Я вновь не видел тебя у доминиканцев на исповеди, дочь моя, — мягко произнёс он.
— Я исповедаюсь в своей слободе, ваше преосвященство, — опустила она ресницы. — Вы слишком добры, если замечаете такое никчёмное существо, как я.
— У Бога нет никчёмных. И если я напоминаю...
— Вы — великий человек.
— ...Если я напоминаю, чтобы исповедовалась там...
В девичьих глазах появилось внезапно что-то твёрдое. Шевельнулись губы.
— Бог повсюду.
— И в молельне схизматиков?
— Что ж, если он захочет — он пойдёт и туда. Он — там. Он уже выходил один раз. И вы сами сказали, у Бога нет никчёмных...
Сопротивление слегка возбуждало и волновало. Ноздри Лотра задрожали.
— Смотри, я напоминаю...
«Магдалина» повелела служке держаться того места, где спешился кардинал.
— Легче найдёшь.
По правде, ей надо было присмотреться к девке, с которой так долго и так подозрительно разговаривал патрон. Не слезая с мула, она смотрела, оценивала и чувствовала, как шевелится где-то под душой ревнивое волнение. Плевать ей было на объятия этого очередного, но с ним было спокойно. И она, к сожалению, очень быстро привыкла. И ей, к сожалению, каждый раз казалось, что вот это не... надолго (она боялась слов «постоянно», «всегда» и едва вспоминала, что есть слово «довеку»). Каждый, кто давал ей на определённое время прочность и всё, что связано с этим (деньги были десятым делом, хотя этот и платил хорошо), вызывал в её душе приязнь и даже что-то похожее на желание быть с ним.