Лотр смежил глаза. Мних продолжил уже мягче:
— Мне нет дела до жизни и смерти этих людей. Но схватите их тут, убейте их тут — и мы увидим повторение того, что было недавно. И на этот раз нас не спасёт ничто. А если мы и убежим — весь христианский мир заинтересуется тем, что здесь происходит. То, что придёт конец вашей славе, а возможно, и жизни, — мелочь. Но то, что дело спасания веры, моё будущее дело, дело моего братства выйдет на свет — за это не будет нам прощения от властей и Бога. Тут и индульгенции не помогут. Это вам не дурацкое обещание Тецеля [9], это вам не на Деву Марию совершить покушение.
Он дал Лотру обдумать свои слова и спросил:
— Н-ну?
— Ты Христова невеста? — Лотр произнёс это сквозя зубы. — Что ж, будешь Христовой невестой. Корнила, сразу, как это отродье ада пойдёт от той шлюхи, схватите её, схватите... тайно, — это слово далось кардиналу с трудом. — И сейчас же отвезите её в Машковский кляштор, на постриг. Пускай замаливает прелюбодеяние. — И добавил: — Нравственность превыше всего.
— Вот такой вы на месте, — улыбнулся капеллан. — Ты придумал изумительно. Ты даже сам не знаешь, отчего то, что ты придумал, изумительно.
Лотр знаком отпустил сотника. Достойные люди остались одни.
— Знаешь, отчего это хорошо? — спросил мних. — Он сразу же бросится искать её, и таким образом мы избавим от него Городню. Без шума избавим... «Добрый наш народ, жди. Он явится ещё. Христос с апостолами своими пошёл ходить по краю, проповедовать слово Божье и помогать людям».
— Погоди, — перебил Лотр. — Тут надо словно в шахматах... Значит, её удаляем — он идёт из города?
— Тут не надо «словно в шахматы». Логика противопоказана жизни. Это лишь дураки и полные бездари требуют, чтобы всё было мотивированно. Это не жизнь. Это — скелет. Без жизни и её пульсирования. Без плоти. Без правды... Вот слушай. Надо, чтобы он знал, что её кто-то похитил и увёз. Для этого достаточно и хороших соседей. И он будет рваться за нею. Но тут его может остановить боязнь сильных врагов. Поэтому одновременно надо слегка убедить его, что она бросила его, и возбудить гнев. Эти разные чувства будут истязать его. Влечение, ненависть, оскорблённая вера. И, больше всего, желание, чтобы закончилась эта неуверенность, чтобы было что-то одно. К этому, к равновесию, всегда стремится каждый человек, герой либо шалбер и плут. И эта жажда одного, знания выманит его из города быстрее, чем одна ненависть или одна любовь. Ненависть может забыться. С любовью можно просидеть в городе ещё неделю и, между прочим, за четверть дня скинуть нас или сделать наше положение нестерпимым. А так он не будет ждать и дня.
— Прав. О похищении скажут соседи. А кто об измене?
Пёс Господа Бога молчал. Потом спросил тихо:
— Тебе не жаль будет распрощаться с нею?
— С некоторого времени — не жаль, — ответил Лотр.
— Я надеялся на это. Вот она и скажет. А согласится пойти от тебя? Следить? Доносить?
— Ей придётся, — Лотр криво усмехнулся. — Хотел бы видеть я, как это она не согласилась бы.
— Только без шума. Понимаешь, нам нужен около него свой человек. Чтобы советовал, следил, доносил. Лучше всего, если это будет женщина. Она. Ухо наше. Лучшее наше войско... Пообещай ей, что сразу, как только она исполнит дело, она вернётся к тебе. Навсегда. А если захочет спокойствия — мы найдём ей мужа... богатого нобиля.
— И что она будет доносить? И как?
— В каждом городе есть связные голубятни. Пускай из каждого города отправляет по голубю. Если они будут мирно мошенничать, апостолы, если они будут мирно надувать и терять славу и люди начнут забывать их — она даст ему денег и убедит «вознестись». И люд будет ожидать его.
— А если он совершит покушение на веру?
— Он не совершит. А если начнёт заботиться о силе и славе, если покусится на нас — пускай она привяжет к ноге голубя перстень и задержит их на том месте дня на три. Тогда в то место поскачет Корнила с людьми.
— И что?
Огонь трепетал на лице мниха. Лицо улыбалось. Тени бегали в морщинах и прочно лежали в глазницах. Страшная маска чем-то привлекала.
— Боже мой, — произнёс он. — Столько глухих оврагов!.. Столько свидетелей «вознесения»!
Лунное сияние лежало на деревьях. Снопы света падали из церковных окошек в сад, и в этих снопах клубился лёгкий туман. А они всё ещё шли куда-то в глубину этого большого сада, и цвёл боярышник, и каждая его ветвь была как белый и зеленовато-розовый — от луны — букет.
Ветви опускались за ними. Он обнял её за талию, и они шли. Потом остановились.
Запрокинув лицо, она смотрела ему в глаза как на святую статую, вдруг ожившую. И он, неожиданно хрипло, спросил:
— Как тебя звать?
— Я — Анея, — ответила она. — Анея... Мне кажется, это сон... Это не сон?
А он вспомнил унизительные голодовки и скитания.
— Сон, - согласился он. — И у тебя, и у меня — сон. Ты — Анея... А я...
— Не надо, — поспешив, остановила она. — Я знаю, кто ты... Сегодня ты высился над всеми, и солнце было за твоею спиною. У меня — подгибались колени... Где твои крылья?
«Господи Боже, — с болью подумал он, — спросила бы она лучше, где мои рога».
Ему сделалось мучительно больно... Крылья... Знала бы она, как они добывали хлеб, как он испугался истязания, как решил жить, как все, волком и мошенником, коварным изменником, ибо по-другому нельзя. Он будет так жить. А она говорит о крыльях.
Ясно, что она совсем не любит его, бродягу и шалбера. Перед нею — Бог. Воле его — не прекословят. Он может взять её, и она не скажет слова против. Он может заставить её совершить всё: убить себя, нагою пройти по улицам, и вот это... Он едва не плакал от страшного унижения и от нестерпимого влечения, от любви к ней. Он чувствовал себя обманщиком, предателем всего святого, топчущим доверие глупенького и доброго человека. Он знал, что не простит себя, и презирал себя, и ненавидел себя, и ненавидел Бога. И жили в его сердце ревность, ненависть и гнев.
— Ты любишь меня? — с надеждой спросил он.
— Я люблю тебя, Боже наш.
— А я? — мучительно вырвалось у него из груди. — А если бы я был другим... Тогда... ради меня самого?..
— Но ты не другой, — в глазах её жили безумие и яростный, сомнамбулический экстаз. — Ты не можешь быть другим... Ты — Бог. У тебя золотые волосы. Искры в них.
Этот шёпот заставлял его содрогаться. Что ж это за наваждение? Он терял голову. А вокруг были дебри из цветов.
И в этих дебрях она упала перед ним на колени. Растерянный, он попробовал поднять её, но встретил такое сопротивление, что понял: не справится. Женщины никогда не стояли перед ним на коленях. Это было дико, и он поспешил тоже опуститься на колени, переступив ещё одну ступеньку к последнему.
В лунном тумане звучали издалека песнопения:
— «Ангел, войдя к ней, сказал: радуйся, Благодатная! Господь с Тобою; благословенна ты между жёнами!»
«Благословилась, — думал Христос. — Всё равно как с первым — лучшим. Радуйся! Есть чему радоваться».
Она плакала, обнимая его. Возможно — от счастья.
— Я знала... всегда... Я ожидала кого-то... Не купца, которому — деньги... Не вонючего воина... Кто-то явится ко мне когда-нибудь... Но я не думала, что так... Что ты... Ты явишься ко мне... Почему так долго не прилетал?.. Целых семнадцать лет?
— Недавно только научили, — печально отвечал он. — Когда вылетел из коллегиума.
Он смотрел на неё. Она была прекрасна. И она не любила его. Она говорила это другому. Он захлебнулся от ревности и не мог больше молчать:
— Анея... Ты ведь это не мне... Ты — другому... А я простой школяр, бродяга, шалбер.
Она не слышала. А может, неспособна была слышать, и слова сейчас для неё были лишёнными смысла звуками.
— Не надо, — как глухая, сказала она. — Я знаю твое смирение. Простая холстина, пыль дорог, воздыхальня, где ты ниже разбойника. Но ведь я знаю, кто ты. И я люблю тебя. Я никого ещё так не любила.
В возмущении и обиде он оторвался от неё, хоть это и было выше его силы. Глухая обида двигала им.
— Ты не хочешь слушать. Я пойду.
Она вся сжалась.
— Я знаю, — тихо-тихо промолвила она. — Я ведь знаю, что я не стою тебя, что это небо подарило мне незаслуженную милость. Хочешь — иди. Всё в твоей святой воле... Нету тебя — пускай тогда ад... Зачем мне жизнь, если меня оставил мой Бог?
И он понял, что она так и сделает. Нельзя было ее переубеждать. И нельзя, смертельно опасно было не совершить подлости, оставить её и уйти.
Сомкнулся круг. И он, разрываясь от презрения к себе и предосудительного влечения к ней, сдался, поняв, что ничего больше нельзя, кроме того, что должно свершиться.
«И сказал Ей Ангел: не бойся...» — летели издалека, словно с самого неба, песнопения. Март шагал по земле. И она закрыла глаза и, вздрагивая, сказала:
— Поцелуй меня, мне страшно. Но это, наверно, так и надо, когда приходит Бог... Я верю тебе.
«Верит? Мне?» — успел он ещё подумать с безмерным удивлением, но губы его припали уже к чему-то, и этого он ждал всю жизнь, и поплыли ближе к его лицу травы и остановились, а потом, сквозь неисчислимые века, содрогнулась земная твердь.
Летели откуда-то голоса, слышались за стеной шаги, смех и звуки лютни. В сиянии луны запели молодые голоса:
Во мраке боярышник синий
На Замковой цвёл стороне,
Когда на подворье дивчины
Прекрасный явился гонец.
Сказал же он ей: «Люблю я»,
С надеждой сказал и тоской.
И вдруг в небесах запели:
«Дивчина, Господь с тобой».
Тихий голос говорил, что кто-то желанен, мил и любим. А над всем этим в лунном дыму распростиралось бездонное небо, и мерцала в нём то белая, то синяя, то радужная звезда.
Утром он перескочил через забор:
— Я приду вечером и заберу тебя.
— Да... Да...
— Навсегда. Я только должен подготовиться.
— Я жду.
...Он шёл улицей, и его лицо было как будто восстановлено тем, что с ним произошло. Возможно, потому, что в нахальных когда-то, плутовских глазах жило тихое и доброе сияние.