Ещё весьма издалека он увидел, что навстречу ему двигаются двенадцать обеспокоенных фигур. Но раньше, чем он успел хоть немного приблизиться к ним, на него выскользнул из переулка пьяный с утра, длинноволосый страшный и звероподобный, в своих шкурах Ильюк Спасоиконопреображенский.
— А-а, Иисусе милостивый, — он едва держался на ногах. — Вот где встретились! Позвольте рончку. Я ведь, можно сказать, твой Илия. Тот, о котором ещё Исайя говорил: «Глас вопиющего в пустыне». Я... — и тут он с размаху чебурахнулся в большущую лужу, — Иоанн Креститель.
— Что это за свинья? — брезгливо спросил Тумаш.
— Илия, — объяснил Братчик. — Каков предтеча, таков и мессия.
— А я ведь... подготовил путь твой перед тобою.
Фома-Тумаш подморгнул. Сила-Якуб и Левон-Пётр схватили предтечу за руки и поволокли. Он пахал ногами землю, делая две борозды:
— Не узнаёшь? Отрекаешься? А я ведь тебя в Иордань макал! Ну, погоди-и! Пророчествовал я! Изведаешь ты теперь мои пророчества! Глас Божий был у тех ночных людей. Жди-и!
Юрась плюнул и двинулся дальше.
Когда они сворачивали с Мечной улицы на улицу Ободранного Бобра, навстречу им попалось два десятка всадников в красных плащах: замковая стража. За ними тащилась очень оборванная закрытая карета, запряжённая парой хороших белых лошадей.
Христос не обратил на них внимания. Ему было не до того.
...Через несколько часов они сидели в комнате Юрася и спорили. Спорили люто.
— Женится он, — иронизировал Левон-Пётр. — Не успел появиться пан Иисус, как он, знаете ли, женится, — табачные глаза Левона бегали. — Ясно, что тут такое: брак под плетнём, а свадьба — потом.
— Я тебе, Левон, сейчас дам по твоей апостольской плеши, дабы от языка своего ядовитого избавился, — спокойно предупредил Юрась.
Конавка потерял равновесие. Застонал едва не с отчаянием:
— Да ты понимаешь, что это такое будет, твоя свадьба? Ты ведь сразу как Христос брякнешься. Ты ведь сам недавно говорил, что будешь плыть, как судьба несёт, возвышаться, власть брать, деньги брать. — И передразнил: — «Раз уж останусь в этом навозе, ра-аз все эти свиньи».
— Вчера думал, — объяснил Братчик. — А сегодня гадко мне.
— Яна Крестителя помнишь? — нервно спросил горбоносый мытарь. — Воры мы. Нельзя остановиться, раз попали, как сучка в колесо. Визжи да беги. Остановишься — они тебе припомнят, что ты и кто ты. На дыбе вспомнят, каково оно, вознесение да в небо взятие. Люд тебя в клочья разорвёт.
— Как хотите, — упрямо повторил Христос. — Я должен...
— Перед кем? — завопил еловым голосом Якуб Алфеев. — Перед девкой той? Да спи ты с ней, сколько хочешь, — слова никто не скажет. Благословлять тебя станут, стопы целовать. Ей, думаешь, что-то другое надо? Ты — Бог.
— Для неё...
— А о нас забыл?! Опять на дорогу?! А жрать что?!
Автух-Андрей по-глупому зазвонил в кармане деньгами.
— А, деньги, — вспомнив, произнёс Христос. — Вот тут каждому по четыре золотых... И мне то же... Я собрал.
И тут вспыхнули страсти.
Братчик никогда не мог представить, что десять человек могут так кричать.
— А потом что? Это на всю жизнь?
— Ещё чтобы казну взять, коней навор... наменять, так тогда ничего. А то... четыре монеты.
— У меня эта самая удачная роль, — скрипел Бавтромей. — Платят как никогда.
— Повезло так, — голова на блюде шевелила толстой верхней губой. — А тебе чего ещё надо?! Роптатель ты! Евнух!
— И я!.. Эно!.. Как его!.. Оно!.. Ну, того!!!
— Возлюбленные, — успокаивал женоподобный Иоанн. — Зачем идти? Он не думает. Доброе делает миру и себе.
От крика барабанило в ушах.
— Цыц! — гаркнул вдруг неверный Тумаш. — А я согласен с ним. Ради чести.
— Умный человек, — вставил Раввуни и похвалил себя, не удержался: — Почти как еврей!
— Так что ты ещё вякнешь? — угрожающе спросил у Петра Христос.
Тот, избегая взгляда, смотрел в окно.
— А ты подумал, Левон, на какое ты время — Петро? — продолжал Юрась. — И ты подумал, что пока ты нужен — у тебя деньги, а когда ты не будешь нужен — у тебя не будет не только денег, но и головы...
— А ты подумал, Христос, — засипел вдруг Пётр, - что это единожды судьба даёт в руки такой козырь? Что не они тебе, а ты им можешь снести голову? Что протяни ты руку, и Городня твоя... Беларусь — твоя... Жмойская земля — твоя... Подляшье — твоё... Королевство — твоё... Половина земли — твоя. И ты ведь сам ещё недавно соглашался на это, кажется? Что они могут?! А ты можешь всё.
— Знаю. Мог бы. Но это много усилий... Половина жизни... Один час изменил во мне всё. Я не хочу терять не только половины жизни, но и ни единой минуты. А если не отдать этому всей силы, хитрости... подлости — это закончится не господством, а плахой.
— Из-за девки золотую реку теряешь, — Жернокрут-Бавтромей распустил рот-затяжку. — Девку ему надо.
— Неладно, — возразил Тумаш. — Ну и девку.
— Милый, — с издевательской нежностью засвистел Иуда, — у савана нет карманов.
Юрась встал:
— Как хотите: я иду. Кто хочет идти со мной — пускай ждёт.
— Я обожду тебя около врат, — предупредил Раввуни.
Как раз в это время в готической часовне Машковского кляштора заканчивался постриг. Угрожали голоса под острыми сводами, во мраке. А в пятне слабого света, падающего из окна на каменные плиты пола, стояла женщина, и была на ней — вместо андарака, казна и кораблика — грубая одежда монахини.
А рядом с женщиной стояла мать-настоятельница, неизмеримая поперёк баба лет под сорок, с лицом одновременно льстивым и властным, и сжимала руку новой монахини. Сжимала вместе со свечой, чтобы не вздумала бросить или выронить.
Свеча капала горячим воском на тонкие пальцы молодой руки, но Анея не чувствовала боли. Стиснула челюсти. Смотрела в одну точку.
Из часовни её повели под руки. В левом нефе настоятельница остановила её:
— Н-ну, сколько ещё как деревянная будешь? Всё уж. Всё. Слышишь?
— Слышу. — В её глазах внезапно появилась жизнь. — Что ж, и так и так я невеста Христова, жена Христова... Его.
— Гм... Все мы тут его невесты.
И тут в глазах женщины плеснулся гнев. С неприкрытой иронией она осмотрела фигуру игуменьи.
— Это вы — невеста? Долго же вам его ждать. Мой он. Слышишь ты — мой. Он сквозь стены увидит. Он придёт.
И он пришёл. И вот уже очень долго стучал в ставни дома на Мечной улице, ходил, а потом бегал по тропинкам сада.
Этот дневной сад потерял ночное очарование. Голыми и повседневными были деревья. Мёртво-белым было в дневном свете цветение боярышника. И даже пруд в конце сада был не синим, как ночью, а тёмно-прозрачным.
И тут нигде не было её.
Пустым был дом. Пустыми были тропинки.
— Анея! — не удержавшись, закричал он. — Анея.
Его почему-то охватил смертельный ужас.
— А-не-я!
— Дядечка, — услышал он детский голосок, — вы зачем кричите?
Он увидел над забором голову. Мальчишка лет под десять таращил на него серые глаза, хлопал длиннющими тёмными ресницами.
— Анея тут живёт. Где?!
Мальчик залез на забор и сел. Почесал одной босой ногой вторую.
— Это ты тот дядька, который «непременно должен был прийти»?
— Ну.
— Побожись.
— А чтоб на тебя... Ну... ну, разрази меня гром.
— Эге... Так Анею... всадники подъехали да силком увезли.
— Сам видел? Что за всадники?
— Не-а... Не знаю, что за всадники. Я ведь сам не видел. Уже как отвезли, так какая-то тётка пришла, да мне пряника дала, да сказала: «Тётю Анею увезли... Так она изловчилась мне шепнуть, а я... а я вот тебе говорю. Как придёт тот дядька, который непременно должен был прийти — скажи ему, что... тётя Анея уехала по Лидской дороге».
Юрась стоял, как пригвождённый:
— Так «уехала» или «силком увезли»?
— А я ведь, дядечка, не знаю. Тётка та говорила — «силком», но «уехала». Может, и силком, но я, чтобы тетя Анея кричала, так не слышал. Я тогда в чулане сидел, ибо сливки слизал. Они только выехали, а тут меня мать и выпустила, простив, упаси её Боже, а тут и тётка пряник принесла.
Юрась задумался. Что ж тут было? Действительно похитили? А может, почувствовала душою обман и yexала сама? Не простила? Отец, по приказу князя, в Менске оружейников учит. Матери нет. Так, может, уехала к нему?.. Но тревога всё нарастала. Почему не дождалась? Не может быть, чтобы к отцу. Если похитили — так кто и зачем? И кто осмелится поднять руку на дочь мечника? А если уехала сама, почувствовав, что он не тот, вспомнив его ночные слова, которых не слышала тогда, — так как, как ему жить?!
Он встрепенулся:
— Спасибо, сынок.
— Вы её найдёте. Она меня любит. А я... ну, с родителями, ясно, её оберегаю.
«Эх, мальчишка, — подумал Братчик, — плохо ты её оберегал. Да я не скажу тебе этого».
— Мы с нею друзья — не разлей вода.
— Я найду ее, сынок.
Юрась побежал.
Глава XVI
САРОНСКАЯ ЛИЛИЯ
...Говорят также, что житие этой святой началось с того, что, не имея чем заплатить погонщику мулов, она заплатила ему натурой.
Апокриф
Было уже совсем темно. За окном комнаты Братчика светилась во мраке красная лента заката.
Светильник едва мерцал, вырывая из тьмы плешь Бавтромея, живое, будто у обезьяны, лицо Илияша-Сымона, длинные волосы и юродивые глаза Ладыся-Иоанна, да ещё, далеко от света, узкую руку Христа, безвольно свисавшую с колен. Выше её тревожно блестели глаза Юрася.
Апостолы не могли понять, что произошло. Братчик явился мрачный и никаких приказаний не отдавал, лишь швырнул Пилипу едва не треть всех денег и сказал:
— Вина... Ужинать.
Это было то, что надо. Стало быть, голова раздумал идти из города на голодные и пыльные дороги. Раздумал, по крайней мере, на несколько дней.
Апостолы радовались. Но, с другой стороны, слова Юрася об опасности и возможной плахе всё же запали им в уши, да и Фома, после ухода Христа с Иудой, хорошо-таки вложил всем ума в голову. Княжество княжеством, а своя жизнь дороже.