И вот поэтому они сейчас и радовались, что остаются, и одновременно побаивались и хотели уйти и исчезнуть.
Тумаша не было. Узнав, что будет вино и ужин, он спросил у Христа:
— Девок не позвать ли?
— Для себя и других — как хочешь, — думая о чём-то другом, сказал лже-Христос.
Фома крякнул со многим значением, но тот не рассердился, и шляхтич, поняв такое состояние как согласие, двинулся в город забросить свой бредень.
И вот всё было подготовлено уже, а шляхтича не было, и все молча ожидали, и лишь Иуда в углу о чём-то таком шептался с Христом:
— Ну, и что ты думаешь делать?
— Пожалуй, ожидать. Сюда, может, дойдут вести, а там... иголка в стогу...
— И я таки пошёл бы.
— Иосия, милый. Что я могу знать? Я даже не знаю, а может, она сама ушла от меня? Может, она поняла или кто-то открыл ей глаза? И вот... не стерпела обмана, унижения, того, что сама бросилась.
— А может, ей сейчас так плохо, что... Может, ждет спасения?
— А может, счастлива, что меня нету.
— Гм, правда, — утвердил Иуда. — И, однако, думать надобно. Искать. И заметь, тут искать неприютно. И может прийти время, что ты не сможешь и думать. И я не смогу думать. Почему? Так как думать можно, если есть чем думать, а если чем думать нет, то и думать невозможно. Скажу только одно, чтобы тебе, может, было легче. Что может совершить Иуда? Он может бросить друга? А друг бросил его одного в Слониме? Или он может, чтобы друга повесили?
В этот момент отворилась дверь, послышался весёлый смех и визг, и в комнату начали плыть, не касаясь ногами земли, девки.
Одна, две, три, четыре, пять... За ними появился, пыхтя, налитый кровью, щекастый Богдан Роскош. Девки висели у него на протянутой руке. Но это был еще не конец. Тумаш боком сделал ещё шаг, и второй, и третий — и вот ещё четыре девушки висели на второй его руке и болтали ногами в воздухе.
— Вот, — пыхтя, сказал Тумаш, — Добрый вечер в хате... Они приехали... Имел честь доставить.
Опустил девушек на пол.
— Это не все. Четыре шли самоходом.
— Не смог, что ли? — спросил Илияш.
— Почему не смог? Места на руках не хватило. Это ведь не заморыши какие-нибудь... Видите? Это ведь есть что обнять!
Запылали свечи. Их стали лепить где можно, и скоро в комнате стало светло, будто в церкви на Пасху.
Осветился большой, на весь пол, ковёр и на середине его — жареный баран, два окорока, три гуся, десятка два зажаренных куриц, полендвицы, мисы с колдунами, пареной репой, огурцами солёными, мочёными яблоками просто тушёным мясом и прочей всячиной.
И между этим строем стояло великое множество бутылок, фляг, гляков с водкой, мёдом, крупником и вином.
Фома постарался. Недаром так долго ходил. Девки были все молодые, литые, твёрдые и красивые. А если некоторые и не очень, так шляхтич был прав: обнять было что. Румяны, белозубы, глаза от ожидания выпивки и возбуждённости блестят. Красные, голубые, оранжевые душегрейки-шнуровки, андараки — как радуга. Ленты, разноцветные кабтики на ногах.
Комната зацвела, как весенний заливной луг. Сразу запахло чем-то тяжеловато-душистым, зарябило в глазах, и, даже без выпивки, начали кружиться головы... Все со смехом садились за столы, на минуту удивлялись, что Господь Бог один, а потом решили, что так, видимо, и надо, это ведь не апостол там какой-нибудь, и начинали тормошить каждая своего.
...Вскоре вино полилось рекой, — все говорили каждый своё, не слушая других, целовались, смеялись. Некоторые начинали уж думать, что надо слегка сдержать себя, а то ещё свалишься с галереи, на которую выходила их дверь, или не попадёшь в свою комнату.
Галдёж, визг, смех. Соседка кусала Акилу за ухо, а тот лишь жмурился и бубнил:
— Ай, ну... Ай, не надо... Эно... Щекотно...
Лилось в пасти вино. Красивенькая соседка Роскоша искоса поглядывала на Раввуни.
— А этот вроде не на-аш... Вроде из библейских ме-ест. Господи Боже, а как же интере-есно!
— Ничего интересного, — буркнул Фома. — Такой же, как все.
У Иуды лежала на коленях дивная каштановая голова. Глаза прикрыты, губы ожидают. И он наклонялся и целовал эти губы. Ему долго пришлось идти. Но глаза его, когда они встречались через головы пьяных с глазами Юрася, были печальны. Он всё понимал, словно чувствовал себя виновным, и, однако, ничего не мог сделать, кроме как оставить его. Ночью — каждый за себя. Один с горем, другой — с женщиной, к которой он долго шёл.
Юрась сидел над этой корчмой мрачным. Сплёл руки меж колен, смотрел, слушал, пил.
— Пей, Христе, Боже наш, — кричал Богдан. — Пей, однажды живём!
— Загордился наш Иисус, — с коварной улыбкой сказал Петро. — Подумаешь, Бог. Я, может, сам незаконный сын короля Александра.
— Дверь шире отворите! Душно!
— Гроза будет. Вишь, сверкает.
На улице действительно иногда сверкали далёкие, беззвучные ещё, молнии. Рассекали мрак, освещали поодаль башни и грифельную крышу замковой базилики. Каждый раз левее и ниже башен что-то широко наливалось красным цветом: Неман, после весеннего половодья не совсем вошедший в берега.
Трепыхнулись внезапно огоньки свечей. Все подняли головы.
Женщина стояла в двери. В тёмном дорожном плаще поверх богатого наряда. Глаза слегка брезгливо смотрели на компанию. Потом пани вздохнула и утомлённо, словно неохотно, переступила порог.
И это была действительно такая печальная, совершенная и какая-то смертоносная красота, что все притихли. Один Ян Зеведеев вскочил, чтобы принять её плащ, и засуетился вокруг неё.
— Что мне в тебе? — равнодушно сказала она и пошла по ковру, ступая прямо между блюдами, к Христу.
Следовало быть докой, чтобы пройти между этого разорения, не наступив ни на что, не затронув ни одной бутылки ногою либо краем платья, который пани наконец приподняла. Но она шла, словно по ровному полу и ещё лучше, шла, словно танцевала, и все следили глазами за удивительным этим явлением.
И прошла. Не затронула ничего. К Христу.
Он посмотрел на неё и невольно заслонил глаза, словно от света, ладонью наружу.
— Что тебе надо? — спросил он.
— Мне опостылела моя жизнь и всё тут. Я хочу идти с тобой.
— Зачем? Ты женщина.
— Возможно, я сильнее вас.
— Нет, для тебя зачем?
— Возможно, я могу быть полезна тебе, — с той же самой утомлённой улыбкой ответила она.
Потом на миг прикрыла глаза и внезапно улыбнулась, взглянула с доверчивым молением, ожиданием, что ее не обманут, и радостью.
— Мне надо идти за тобою. Я не знаю, чем жить. И у меня нету решительности перестать жить.
— Что я моту сказать тебе, сам сидя во мраке?
— Можешь дать моей жизни свет. А я постараюсь рассеять твой мрак.
— Как хочешь, — согласился он. — Садись.
Она села рядом с ним. Постепенно в комнате возобновился пьяный шум и смех. И тогда, увидев, что никто не обращает на них внимания, Магдалина тихо начала разговор.
— Плохо тебе, Христос? — спросила под пьяный шум.
— Хорошо, даже негде подеваться. А тебе что в этом?
— Я подумала, что тебе интересно знать об Анее.
Она увидела взбесившиеся глаза Братчика, про себя улыбнулась и продолжила трогательно:
— Город встревожен исчезновением дочери мечника. Понимаешь, из-за его отсутствия заботиться о ней должна была рада. Ходят разные сплетни.
— Ну? — почти грубо вскрикнул он.
— Ну и вот. Одна женщина якобы встретила её сегодня утром за городом. Ехала в сопровождении богатой стражи... Говорила с нею весело.
— Когда?
— Второй час первой стражи якобы.
«Через час после меня, — промелькнуло в его голове. — Изменила... А я ведь...»
— Что она собирается делать? — глядя в одну точку, спросил он.
— Та женщина якобы сказала, что мечник собирается выдать её замуж. И как будто сама Анея сказала ей, что на закате солнца ей расплетут косу и она станет невестою и женою другого.
Лицо Христа покрылось пятнами. Выше сил спросить, и все же он решился:
— Тот... он кто? Магнат?
— Магнат, — сурово ответила Магдалина. — Самый влиятельный и могущественный магнат. И не только на земле княжества... Она ехала к нему в замок.
«Он поверил. Сразу, с холодом в душе, поверил, щенок, — подумала она. — Доверчивый, нехитрый душою... Дурак... Мне его немного жаль... Но я ненавижу его... Благодаря ему снова в путь, снова, возможно, в другие кровати. Лотр — быдло, но я хотела бы всё же остаться у него. И вот. Баран! С ним даже неинтересно вести игру. А может, сказать кардиналу, что не поверил? Да нет, с какой стати? Разве кто-то когда-нибудь жалел её? Так зачем будет нести милосердие этим людям, всем людям, она? Пускай платится. Нашёл ещё лю-бо-овь. Не знает, по глупости, что это такое. Ну так получай. Можно врать даже смелее».
И она добавила:
— Очень могущественный. Могущественнее якобы всех. Но кто?
«Поверил и этому. Да с тобой можно делать всё. Можно лгать даже совсем бессмысленно. И сейчас ты поверишь всему, а потом вновь дам тебе надежду. Всё можно. Щенок».
— Город говорил, что тебе это не всё равно. Поэтому я и пришла. Возможно, это ложь, но некоторые говорят, что и она... что и ей прошлой ночью не всё было равно. Ну, это уж так. Обман. Могла и сама сказать. Мало откуда может притащиться баба, чтобы иметь честь нести от Бога, либо хоть и просто сбрехать, похвастать этим... Такая порода.
Эти слова, словно липучие нити, опутывали его, засновывали свет, вязали, мешали дышать, сжимали.
— А муж? — без голоса прошептал он.
— Говорят, будто бы такой дурень, что всё равно до самой смерти так ни о чём и не догадается.
Мир начал кружиться в глазах Братчика. Какой-то скрежет давил на уши. И липучие нити кружились вместе со светом. А потом мир потемнел.
...Он лежал ничком, головою в опрокинутые бутылки. Лежал, отбросив одну руку и неудобно подогнув вторую. Испуганная таким результатом, женщина отшатнулась от него, словно хотела защемиться в угол. А над неподвижным телом стояли апостолы. Никто ничего не понимал. И вдруг появилось облегчение.