— Ну вот, — отметил Матей. — Нахлестался, как свинья.
— Чужое, почему не хлестать, — улыбнулся Бавтромей.
Филипп из Вифсаиды притащил ведро:
— Эно... Оттащите его с ковра... Пусть бы оно...
И плеснул воду на голову Христа.
Четыре всадника увидели через дверь эту сцену и тронули с места коней.
— Ну вот, — обрадовался Лотр. — Нам тут больше нечего делать. Остальное она доделает...
— Жаль, наверно, ваше преосвященство? — спросил епископ Комар.
— Захочу — вернётся. Поехали. Видите — молнии.
Молнии полосовали небо чаще и чаще. Первое дуновение свежего ветра шевельнуло плащи.
— Довольно этой комедии, — заключил Лотр. — Рим встревожится. А нам что? Не получилось — получится во второй раз.
И вдруг знаменитый Рыгор Городенский, сильно, видимо, пьяный, начал бурчать и ругаться:
— Ну хорошо, гадкие вы еретики... Пускай... Но кощунствовать зачем, содомиты вы... Не только младенцев монастырских — истину вы хороните, адамиты, которые наготой своей богомерзкой щеголяют.
— Чего ты? — спросил Комар.
— А что? Брехала самозванцу эта ваша Магдалина, богохульница, дочь сатаны и папской любовницы. Станет Бог после этого мелкого мошенника с той девкой спать? И какой ещё там магнат?
— А почему? — спросил внезапно друг Лойолы. — Разве Господь Бог не самый влиятельный и могущественный магнат на белорусской земле? И разве монастыри не его замки? И разве монашки не Божьи невесты? Всё правильно.
— А разве Бог не сумеет отличить девку от молодицы? — вспыхнул Болванович. — Разве небесный муж — дурак?!
— А вы что, иного мнения? — прищурился доминиканец.
Он запахнулся в плащ. Кони исчезли в ночи.
Весь мокрый, он сидел возле ковра и сжимал в руке кубок. Теперь он действительно был тяжко, до сумрачного состояния, пьян. Магдалина обнимала его, тёрлась щекою о его щёку, обвивала волосами его шею — он был безучастен. Патлы волос падали, мокрые, на лоб, и под ними трепетали до бешенства расширенные зрачки.
А голоса ревели и ревели старую школярскую песню. И она гремела и вырывалась из комнат в ночь, под молнии.
Bibamus papaliter!
Нам водки в гляк налей...
Ни Зевс и ни Юпитер
Не пили влаги сей.
И еловой октавой бурчал Якуб Алфеев младший, верзила с осовелыми глазами.
Глупцами были боги,
Что не общались с ней!
Слушая это, Братчик словно от сердца отрывал слова.
— Пейте, хлопцы. Остаёмся тут.
Раввуни стоял над ним.
— Плюнь, Юрась.
— Христос, — мрачно поправлял он. — Пошёл ты с утешениями, Иуда... Давай ломать кумедию. Всё равно!
Иуда развёл руками и внезапно сорвался:
— Нет, вы посмотрите на этого дурака! Раньше я думал, что большего дурака, чем слонимский раввин, не создал мудрый Бог. Но теперь вижу, что нам с ними повезло всё же больше, чем белорусам с тобою... Ша!.. Прошу тебя... Бери коней, деньги, нас.
— Ты мне д-друг?
— Я тебе друг. А ты мне?
— И я тебе друг
— Тогда пойдём. Не сегодня-завтра случится ужас. Горе мне, матерь моя! Так распуститься... Пьяная свинья! Юрась!.. Христос!.. Боже мой! Лихорадка тебе в голову! Брось эти глупости! На дыбу захотел? Убежим...
— Всё равно. Вернёмся, Иуда. Нет любви на свете. Напрасно распялся Бог. Обман один. Всё равно. Пейте. Гуляйте. Останемся до смерти в этом дерьме.
Христовы глаза пьяно и страшно заблестели. Он стукнул кулаком;
— Останемся. И гор-ре всем. Свяжем! Скрутим! Всё княжество, всю Беларусь и всю Корону... Разнесём магнатские усадьбм! Всех д-до-станем-м! И с жёнами лживыми!
— Милый! Дорогуша! Может бы, ты сблевал? А? Сблюй. И потом тихо-тихо пойдём, и пускай они тут подавятся со своим Господом Богом и своей верой. И пускай у них будет столько вшей в головах, сколько было обиженных ими от дней Исхода и до наших дней. Пускай будет у них столько вшей и не будет рук, чтобы почесаться.
— Д-душит меня... Давит, — глаза Христовы помутнели, обвисли руки.
У него резко изменилось настроение: на месте Машеки сидел теперь Иеремия.
— Пророки пророчествуют ложь, и священники извергают брехню, и народ мой любит это. Ну, что ты будешь делать после... этого? Как сказал... ещё... Иеремия.
— Хо, — утешал Раввуни. — Ну, наплюй ты на них. Да они ведь все сволочи. Этот добренький, умненький Босяцкий, и эта свинья Комар, и та трефовая курица Болванович. А Лотр? Ой, не говорите мне про Лотра.
Магдалина увидела, что Юрась достаточно пьян, чтобы поверить во вторую часть лжи, и ещё недостаточно пьян, чтобы забыть окончательно то, что она сказала прежде.
В комнате было совсем пусто. Апостолы исчезли. На ковре не осталось никакой пищи. Хоть бы чуточку оставили.
— Ступай, Иуда, — попросила она. — Ты только вредишь. Ты понимаешь? Ступай. И возьми с собой девушку.
— Я понимаю. — Иуда слегка покачивался. — И правда, так будет лучше. Не бросай его.
— Я его не брошу.
— Не бросай! Подари ему теплоты! — умолял за друга Иуда. — Иначе мне будет стыдно моей.
— Ступай, — мягко отпустила она. — Не стыдись. Ему будет не хуже.
Раввуни поднял девушку, и та прижалась к нему и так они вышли. Магдалина встала, заперла за ними дверь и вернулась к Юрасю, который бормотал что-то сидя, то ли во сне, то ли в прострации.
— Иисус, — тихо обратилась она. — Пойдём отсюда. В поля.
— Всё равно... Нет честных жён... Нету правды... Измена... П-пейте, гул-ляйте!
— Тихо! А ты знаешь, что я не верю этим сплетня? Что это неправда?
Она повторила это ещё пару раз и вдруг увидела почти трезвые глаза. Это было так неожиданно, что сердце едва не остановилось в её груди.
— Не веришь? — Христос покачал головой.
— Почти не верю. Ходят и другие слухи. Только я не хотела говорить при остальных... У мечника якобы есть могущественные враги, и то ли сам он, распустив слухи о браке, вывез дочь, то ли сами эти враги похитили её.
— Что же правда? — снова на глазах пьянея, спросил он.
— Я не знаю. Может быть и то, и то. Могут быть лжецами и мужчины, и женщины.
— Кто враги?
— Как будто какой-то церковник.
— Ты меня убиваешь. Что ж это такое?!
— Я говорю, может быть всё. Но разве тебе самому не надо отыскать, убедиться, знать правду, знать что-то одно?
— Надо.
— Ну вот. И потому пойдём из города. Завтра же.
— Пойдем... Завтра же.
— Я пойду с тобою. Я не брошу тебя. А сейчас ложись... я лягу с тобой.
Она притащила из угла шкуру и почти свалила на неё пьяного. Потом разула его и накрыла второй шкурой его ноги.
— Не думай... Брось думать сейчас... Я лягу с тобой. Я не оставлю тебя.
— Ляг, — тихо прошептал он. — Так будет лучше. «Также, если лежат двое, то тепло им; а одному — как согреться?» — сказал... Экклезиаст... Я читал... Я старался понять... Не так будет далеко от людей ночью... Я не трону тебя... Просто мне... Просто я, кажется... страшно пьян... И мне... Ты не смейся... Мне действительно страшно.
«Страшно. Как маленькому, — подумала она. — А что? И правда, страшно».
Он уснул, едва коснувшись головою подушки. Спал, по-детски примостившись головою на кулак. Лицо во сне было красиво и спокойно.
Она отыскала чистый кубок, налила в него вина и медленно, с наслаждением выпила. Теперь было можно. На сегодня она сделала своё дело.
Потом она налила ещё кубок и поставила возле шкуры. Может, ему придётся дать ночью, если начнёт хвататься за сердце и стонать... Напился, дурак.
«Словно пьяному хозяину», — подумала она и улыбнулась. Мысль на минуту дала ей даже какую-то радость и достоинство. И она удивилась этому.
Потом она сбросила платье и забралась под шкуру рядом с ним. Дунула на последнюю свечу. Навалился мрак.
За окном наконец полил дождь. Спорый, частый, густой. В окно и дверь повеяло прохладным и приятным. И он во сне словно почувствовал это и её теплоту рядом, протянул руку и положил ей на грудь.
Что он видел во сне?
Она лежала на спине, чувствовала тяжесть и теплоту его руки на своей груди, и это было хорошо, и — чудо — совсем непривычно.
Этот мужчина не стремился к ней. Даже теперь. И это было жалко и одновременно хорошо.
Последние мысли блуждали в её голове:
«Спал как дитя... И вообще, дитя по мыслям и помыслам... Всему поверил. На тебе: пойдём завтра... Пойдём искать любовь. Только и в голове это ей... Как мучился!.. Щенок... А хороший щенок. Во многом лучше тех... Жаль, что доведётся его убить».
Глава XVII
ИСХОД В ЮДОЛЬ СЛЁЗ
...Шли... там наречённый Христос со своими апостолами, где о них было ещё неизвестно.
«Хроника Белой Руси» Матея Стрыковского
Я увожу к отверженным селеньям,
Я увожу сквозь вековечный стон,
Я увожу к погибшим поколеньям.
Данте
Не под покровом темноты выходили они из города, а днём. Но их также искали убить — пускай себе и не сегодня.
Все четырнадцать были в привычных самотканых хитонах, в кожаных прочных поршнях. У всех четырнадцати за спинами были котомки, а в руках палки. На шее у Иуды висел денежный ящик.
Только одна Магдалина, как и полагается, отличалась от них одеждой: даже самое скромное из её одеяний казалось рядом с хитонами бродяг богатым. Но она тоже собиралась идти пешком, и лишь мул, навьюченный саквами (его вёл за уздечку Роскош), свидетельствовал о том, что она взяла кое-что из своего добра.
Возле Лидских врат, высоких, из дикого чёрного камня, молча стоял народ. На этот раз не слышно было криков. Прощаться было страшновато: пойдёт и не вернётся, а там разная сволочь и возьмёт за бока. Однажды так уже было.
Сидели на конях возле самых врат Лотр, Босяцкий и Рыгор Городенский. Стоял за их спинами палач.
А напротив них собирались в углу старые знакомые: до синевы черный Гиав Турай, резчик Клеоник со своей чертячьей зеленщицей Фаустиной, улыбчивый Марко Турай, златорукий Тихон Byс, дударь с вечной дудой и мрачный богатырь Кирик Вестун.