Будучи на склоне дней, готовясь к общей чаше человеческой — её ведь никто не минует, — зная, что за чертой не встретимся вновь, ибо веры мы разной, а возможно, и за чертой лежит «может быть» иль вообще ничто, решили мы, один грамотный, а другой памятливый, рассказать вам, люди, о Юрасе Братчике, которого церковь назвала «лже-Христом».
Ложь и обман! Многих они так били каменьями, а потом канонизировали. Этого — вряд ли. Оболгали и забыли грамотные, оболгали богатые, оболгали книжники продажные имя его. И записали о нём только Матей Стрыковский, да Квангин Алесь-летописец, да Варлаам Оршанский, да Зборовская писцовая книга, да Андроник, Логофил по фамилии, из Буйничей Могилёвских.
Но первых два, книги свои спасая, из-за страха иудейского, о Городне словно и не помнят; кражу Чудотворной из Вильно в Честогов относят; вором одним его делают, шуткой шалберской всё показывают, историей плутовской. А остальные, если и говорят о бунте и большой городенской резне, то, зная мало, строками двумя, от одной буквы красной до другой: «Христос тот наречённый город взял и людей побил, но потом...». И, ещё слова два произнеся, говорят потом, как корова у ратмана на льду ногу сломала и что сено слишком в этом году дорогим было. Нужно разве свиньям непотребным сено?!
Как собираются причислять кого-нибудь к лику святых — вспоминают, сотворил ли он до смерти хотя бы два чуда. И «адвокат дьявола» о тех чудесах спрашивает с сомнением, пробует доказать, что были это не чудеса, а какие-то чары и заклинания и блуд лотровский, и доказательств требует, что дива эти были.
У него, у Юрася Братчика, чудес было больше. И главное чудо — мертвые встали, когда пришёл он.
И потому заблудшим этим, чернокнижникам, довелось бы решать и изрекать вопрос о втором пришествии сына Божьего на землю, а это труднее, чем сколько там дураков в святые записать.
Безмолвствуют они. Безмолвствуют и книгочеи. Кто знает — тот сказать не может иль не хочет. Кто может сказать тот не знает.
А мы можем. Мы знаем. Мы ходили с ним. И старики мы уж. Нечего нам, как коту возле горячего сала, ходить. И сало нам не надобно, и лозина не страшна. Да и прежде мы писали. Только то рукописание исчезло, поворовали его.
И мы бы с адвокатом дьявола согласны были. Не было чудес. И были чудеса. И не был он Бог, а был человек. Но для нас, человеков, даже для знавших его, был он — Бог.
И замыслили мы оставить правду. Может, она дойдет, когда начнут канонизировать не в святых, а в Людей. Так пускай и будет правда.
Аминь!
Глава I
ПАДЕНИЕ ОГНЕВОГО ЗМИЯ
Разверзлось пополам небо, и в огне явился Он. И был Он на вид человек, и весь в огне, и такой непохожий на нас, что мы в ужасе убежали.
«Легенда Коричных островов»
Будут большие землетрясения по местам, и глады, и моры, и ужасные явления, и великие знамения с неба.
Евангелие от Луки, 21:11
«...Год тот был страшный год. И дураку было ясно, что обещает он сатанинские великие беды. По всей земле белорусской творилось такое, чего ни прежде, ни потом не видели даже сведущие люди.
С самого начала года и каждый вечер заряницы были красными, как кровь, а ветра на следующий день не было. И высокие облака ночью светились серебром, и столбы огневые зимой играли в небе, словно это в самоедских проклятых землях, а не у нас. Кто ходил с товарами в Любку, Бремен или Ригу, а оттуда морем на Стыкольню, Христианию, английские земли и на юг от них, как и заведено было, говорили: всадник на «матери моря» скачет как безумный и копьём своим показывает овамо и семо, туда и сюда, на запад и на юг и на восток, лишь бы только не на Звёздный Кол, как и положено.
Разбилось в тот год кораблей — Боже ты мой! Как никогда до тех пор.
И от ужаса, а может, и по воле Бога, который всё это наслал, люди в тот год недомогали. Даже не выпив, вставали поутру с головой, как кадка, с руками, словно бескостными. И потели ночью, и в груди их теснило и ревело, а у некоторых волосы лезли. И на удивление мало в тот год родилось детей, может, потому, что был голод и поветрие, а может, по воле Божьей, дабы не страдали невинные.
Не только людям, но и зверям, и гадам, и чудищам подводным доводилось в тот год тяжело. Как раз тогда подохли в Сенненских Озёрах цмоки, о которых писал Амброзий Кутеянский; которых цмоков он когда-то заклял и загнал в озеро, дабы не пугали людей. Вольнодумцы и еретики говорили, что всё это байки, ибо никто тех цмоков, кроме пьянчуг ночных, не видал. Что ж, и пьянчугам надо верить. Какой это трезвый богобоязненный человек полезет ночью на лесное озеро с худой славой?!
И ещё говорили вольнодумцы, что если бы цмоки были — они бы народ хватали, лапали. И это ересь! Во-первых, преподобный Амброзий тех цмоков заклял, а во-вторых, забыли они, что никогда в те времена не отдавало Лепельское озеро трупов.
А в тот год и вольнодумцы ахнули. Правду говорил преподобный. За одну ночь на отмелях тех ящеров, тех цмоков нашли сорок, да половина того качалась на волнах, как плавающие острова. Да на другое утро нашли ещё немногим меньше половины того, что подохло в первую ночь.
А ещё через ночь всплыл самый большой. Один.
Смолянский лекарь из местного замка милостивой нашей королевы Боны, прослышав, поскакал на то озеро, чтобы того дикого и страхообразного зверя увидеть. Мало ему было, архиневерному схизматику, что госпожа едва его спасла от костра, ибо он трупы выкапывал и потрошил их так, что и Пётр-апостол их потом не узнал бы. И, возможно, много людей таким образом в рай не попало. Мало, видимо, если всё же поехал и, несмотря на ужасный смрад, зверей-цмоков тех осмотрел да записал, утешая пустое и праздное своё любопытство.
Ибо это только для того и надо было, дабы знали все, каких цмоков заклял преподобный Амброзий. И если кто хочет знать, каких, тем я, на минутку в записи лекаря заглянув, цмока того опишу, чтобы знали величие нашей мудрой церкви, да вечно будет с нею Господь Бог.
На вид тот цмок был как зверь фока, такой же лоснящийся, в складках, только без шерсти. И серый, как фока. Но длиннее его куда. Ибо длины в нём было семь с половиной логожеских саженей, а если поинтересуется немец, то восемь и одна пятая фадена, а если, может, англиец, то сорок девять футов и ещё двадцать два дюйма.
Туловище имели те цмоки широкое и немного сплюснутое, и имели они плавники — не такие, как у рыбы, а такие же, как у фоки, толстомясые, широкие, но не очень длинные. Шею имели, по туловищу, так тонкую и слишком длинную. А на шее сидела голова, одновременно похожая и на голову змеи, и на голову лани.
И, ей-богу, смеялась та голова. Может, просто зубы скалила, а может, — над нашими бедами. И зубы были величиной с конские, но острые, и много их было на такую голову аж донельзя.
Глаза огромные, как блюдца, мутно-синие в зелень, остекленевшие. И страшно было смотреть в те глаза, и мурашки по спине, словно Евиного змия увидел, и не по себе как-то, и словно в чём-то виноват.
Лекарю, конечно, страшно было смотреть. Ибо я, Андроник Логофил, случайно тогда пребывавший в Смолянах, возле озера того не был. Лекарю можно, а у меня такого покровителя, как у него, нет. Да и не интересовал меня проклятый зверь. Я в вере твёрд и от любопытства лишнего отрекаюсь. Непохвально оно для христианина, любопытство-то.
Потом только узнали мы, над чем смеялся дохлый зверь. Тогда, когда наречённый Христос в Городню зашёл и людей побил, и ксендзов (исправлено кем-то: «попов». — прим. автора) с магнатами побил. А явился он за грехи католических (исправлено кем-то: «православных». — прим. автора) сыроядцев и особенно за грехи кардинала Лотра (исправлено кем-то: «митрополита Болвановича». — прим. автора).
Большущее лежало на берегу и воняло, которое, дьявол его знает, из каких допотопных времен пришло и вот, по неизвестной причине, издохло. Может, потому, что появился человек... Но это мудрствования начались уже. А христианин мудрствовать-то не должен, дабы не убыла вера. И так пришла в упадок она в последние наши времена.
И было в глазах остекленевших, во всём издыхании уродины этой и в смраде какое-то пророчество. Но какое — слабым мозгам человеческим до сих пор не удалось понять.
...И ещё было в тот год страшное и непонятное. Только уж не на земле, а на небе. Возникали где-то далеко озёра и океаны, и замки плыли в облаках, и неизвестные возле них деревья и пасущиеся стада.
Плыли в небе корабли под кровавыми парусами.
И вставали в небе города, так крупно, что жителей можно было узнать в лицо, и один узнал в этом дьявольском городе друга, а за это его затащили в городскую темницу. Потому что, если у тебя уж друзья в таких городах живут, — ясно, что ты за птица.
А то было ещё тогда в Мстиславле. Вышел только день назад из города шляхетский полк на границу. И вот увидели этот полк жители. Идёт по небу. И через несколько дней вырезали и выбили этот полк до последнего человека. Шли Москву бить, а вместо этого Москва их побила. Шли по небу, куда через несколько дней и отправились. Это, стало быть, Бог знамение подал.
А из Менска в то же время увидели в небе два легиона, которые, схватившись, сражались так, что ясно было: мало кто останется жив. Можно было рассмотреть дым, сабли, ржущих без звука коней и каноны. О горе великое! О ярость человеческая!
А потом выяснилось: видели сечу наших с татарами, теми, которых ещё князь Василий Третий на нас навёл. И сражались за Мозырем. А дотуда от Менска почти сто шестьдесят две менских версты, как птице лететь.
И от ужаса, голода, сечей и знамений небесных понятно было: наступают последние времена, смерть лютая людям и вымирание. Те времена, когда, может, не только на развод людей не останется, но и одного, чтобы плакать над трупами. Те, когда остаётся только и надеяться, что на высший разум.