— Да. Образ Христа — вещь неизменная, настолько великая и вечная, что Иисус не позволит себе вечно изменяться, как этот паршивый свет. Одна вещь не может быть в двух местах. Подлинность реликвии Людовика честью своей утвердил Рим. Стало быть?..
— Стало быть, надо произвести у этого плута проверку согаm populo и заодно убедиться в ином, — зaсмеялся Бекеш. — Вряд ли это подтвердится.
— Хуже другое, — едко и печально продожал Кршитофич. — Наместники Христа считают, что они выше eго. Что подходит Христу — не подходит им. Христу можно было не иметь крайней плоти, папе — никак нельзя, и на то есть строжайший закон. Я совсем не за то, чтобы такое производили со всеми людьми, я — христианин. Но, сооственно говоря, почему? Помилуйте, где тут справедливость?
Умолкли трубы. Тяжёлые половинки врат начат расходиться, в толпе послышались вздохи
— Так и не проверим, — притворно вздохнул Бекеш. — Взгляните, как их Лотр провожает... Со слезой.
И в этот момент Клеоник с улыбкой предположил:
— Слушайте, хлопцы, не может этого быть, чтобы Лотр не хотел быть папой... Надеется, видимо?
Друзья, уловив ход его мысли, захохотали. Бекеш представил себе такую картину и, поскольку имел живую фантазию, даже залился смехом.
— А хорошо было бы, хлопцы, ему те надежды обрезать.
— А что, при случае, может, и сделаем, — согласился Клеоник.
Врата выпустили Христа с апостолами. Народ бросился было за ними, — стража, налегая на железные половины, со страшными усилиями затворила их.
— Всё же ненадёжно это, что выпустили, — тихо подал голос палач. — Им бы ходячие клетки. У меня есть очень миленькие.
— Цыц, — возмутился Босяцкий. — Не надо им этого. Весь мир — клетка. А уж такой клетки, как княжество Белорусско-Литовское — поискать, так не найдёшь... Прощай, Господи Боже.
Дороги, дороги, белорусские дороги. Дождливая даль. Дороги. Монотонные, нежные и печальные, как лирное пение. Чёрные поля. Лужи. Курные редкие хаты среди полей. Кожаные поршни месят грязь.
Четырнадцать человек одни на грязной дороге.
Перед ними — даль.
Глава XVIII
ЛАЗАРЬ И СЁСТРЫ ЕГО
...всюду по сёлам проходя, чудеса, чары и заклинания какие-то совершали, подобно чернокнижникам... Умерших воскрешали... что многим людям в большом удивлении было.
«Хроника Белой Руси»
Был болен некто Лазарь из Вифании, из селения, где жили Мария и Марфа, сестра её.
Иоанн, 11:1
И ходили они по земле белорусской, и, не слишком обнаруживая себя, смотрели, что происходит на ней. И Христос искал, и не мог найти, и всё больше верил, что единственная в мире женщина коварно бросила его. И дошло до того, что стал он говорить, что не любит её, а хочет отыскать и отомстить. А Иуда не верил этому, ибо всё время видел глаза Христовы.
Магдалина то шла, а то и ехала на муле. Не забывала из каждого селения голубей отпускать. А апостолы от тоски понемногу ругались. Коток, например, доказывал Шалфейчику, что Тадей — апостол выше Якуба, а тот на это резонно замечал, что это даже только взглянув, и так ясно, кто выше. Он, Якуб, дьяконом был, а те почти сплошь рослые. А Тадей — скоморох бескостный, сморчок. После чего крепко пожалел Тадей, что у него ходулей нет, ибо иначе такому верзиле и в морду не плюнешь...
И приуныли они.
Но уж близок был час, когда снова пришлось им доказать способность свою творить чудеса.
Пришли они в горячий вечер в весь Збланы возле Немана и увидели, что лежит посередине улицы и переваливается в пыли с боку на бок богато одетый человек. И крестьянин и будто бы не крестьянин. А над ним квохчут две бабы: постарше и помоложе. И окликают они его. «Лазарь! Лазарь!», а тот только: «Жел-лаю ум-мирать. Отвяжитесь!»
— Лазарь! Это ведь я, Марта! А Боженька мой! А то ли он набрался, как жаба грязи, то ли он умирает? Марилька, поддержи ты его, лихонько наше горькое, последнее.
— И умру, — пробормотал Лазарь и брякнулся в пыль.
И бросилась тогда Марта к пришлым людям, и начала вопить:
— СпасайтелюдидобрыепотомучтоумербратнашЛазарьизгородавернувшись — иосталисьмывдвоёмссестройсиротынесчастныеинезащититнасникто!
А Христос зажал ладонями уши. И увидел младшую, удивительного смака деревенскую женщину. И улыбнулся.
— Лазарь, брат наш, умирает, — обратилась она. — А ты кто?
— Я? Я Христос, — и он склонился и приподнял голову лежащего. — Лазарь... Восстань, Лазарь...
Лазарь, услышав это, раскрыл глаза. Плыло над ним чёрное солнце, а в стороне, над окоёмом, весело прыгал тёмно-багряный серпик молодого месяца.
— Солнце превратится во тьму и луна в кровь, — шепнул он.
— Лазарь, это я, Христос.
— Христос? Господи Боже, в руки твои отдаю дух мой.
А потом возникли перед ним два Христа... Потом ещё два... Сорок... А за ними — бесчисленное количество апостолов.
— Легионы Господни, — провозгласил он, и упала его голова.
Тогда Мариля, сестра Лазаря, начала горестно плакать и стонать, а Марта, заламывая руки, завопила:
— АговориливцерквинексмертиболезньтанокславеБожьейдапрославитсячерезнеёсынбожи-и-ийВотвидишьгосподибожееслибытыбылтутнеумербыбратмой.
— Не умер, но спит... Где тут ближайший родник.
— Там, Господи мой! — и Мариля показала им в овраг, заросший кустарником.
— Хорошо, — решил Братчик. — Ну-ка, Иаков, Пилип, Богдан, берите его за белы руки, несите за мной.
А родник тот был изумителен. Песчаный, обнесённый срубом, весь под крутым склоном.
Падала в него вода тоненькой, чистой, как стекло, струйкой из трубочки болиголова, вставленной прямо в жерло.
И посадили они его в родник по шею, и так, чтобы струйка падала на голову, а сами отошли и стали ожидать Божьего чуда.
— Ты откуда узнал, что пьян? — спросил Пилип из Вифсаиды. — Я... эно... ни за что бы не узнал.
Юрась потянул носом:
— Да это и отсюда слышно. Сливянка... Мёд... Ржаная горелка.
— Подгоревшая, — Якуб очищал стебли лопуха и ел их. — Уж я знаю.
Тумаш чистил саблю.
— Ну и дуралей. Это не от неё дымком тянет, — он облизнулся. — Это зельвенская ржаная. Они нарочно делают, чтобы с дымком.
- А я говорю — подгоревшая, — утверждал Якуб.
— С дворянином он ещё о горелке будет спорить. Хам!
Неизвестно, чем бы всё это закончилось, но в это время мертвец в роднике защёлкал зубами.
— Б-б-боже, в-в-воз-зри на меня. В по-по-порубе сижу... Ть-тьма непросве-тимая, скре-скре-скрежет зубовный.
И начали смотреть в ту сторону Марта и Мариля, которых позвал Бавтромей, и появилась надежда в глазах их.
— Лазарь! Ступай прочь! — возгласил Братчик.
— В-в-в, — ответил Лазарь и, густо-синий, появился из зарослей.
— Господи Боже... — Марта упала в ноги Юрасю.
— Н-н-ну, Б-б-боже, н-навеки я теперь р-раб твой. На крест затащить позови — приду.
И повёл их Лазарь в хату, и выбили они днища из бочек, и зажарили откормленных тельцов, и начали пир силён. И села Мариля у ног Христовых и слушала его. А Марта не села, ибо такую ораву накормить да напоить — это вам не байки слушать.
И всё меньше верил Иисус в то, что девушка из лунного сада похищена кем-то, а всё больше верил, что обманула она его.
А было между тем не так. Было то, что новую монахиню никто никакими средствами не мог заставить жить так, как жили все в Машковском монастыре. На мессы не ходила, в хоре петь отказывалась, высоким гостям и прислуживать не хотела. Тихая и скромная прежде, держала она себя теперь так, словно в неё вселился бес. И наконец игуменья не выдержала, сама пришла к ней в келью и завела последний разговор. Не послушает — пускай пеняет на себя. Сказала, что если овладевали ей дьявольские мысли, так надо поститься, а не то — бичеваться, a не слушать старшее поколение — это уж cовсем никуда не годится.
Анея не смотрела на неё.
— Так что, прислать бич?
— Пришлите его городенским отцам церкви. Он из них немного похоти выпустит. А я ни молиться, ни бичеваться не буду. И вы не делаете — и я не буду.
— У нас дьявольских мыслей нет.
— У кого ж они тогда есть? Говорю: бич оставьте себе.
— Что ж это, пани такая?
— Нельзя поднять руку на плоть Божью. У меня может быть сын.
— Отку-уда?
— Не знаете, как бывают дети? Странно, мне казалось, что именно вы должны знать это лучше всех... Его сын.
Лицо игуменьи покрылось пятнами.
— Не могу... Не могу, — она вдруг засмеялась. — Так ты думала, что он Бог? Шалбер он, проходимец, школяр, из коллегиума вылетевший. Апостолы его — воры да конокрады. Его под бичами заставили Богом быть. Христо-ос! Да он с воскового Христа в храме за грош портки снимет.
Женщина посмотрела ей в глаза и поняла — правда.
И внезапно зазвучала музыка ночного сада, шелест деревьев, звуки поцелуев. И услышала она вновь его слова о том, что он школяр, что «ради его самого», что «а если бы я был другой». И увидела она лунную дымку, и небо, и услышала звон далёких колоколов, и пение ангела, говорившего о том, что боязни нет, и другие песнопения, в которых гонец с любовью и печалью говорил: «Люблю».
Он не хотел обманывать её. Он говорил обо всём, и лишь она была глуха, была дурёха и ожидала призрака... А призрак был живой. И он шептал ей чудесные слова, никогда поныне не слышанные на земле, взятые с неба... И, стало быть, было всё равно, кто он.
— А призрак был живой, — тихо молвила она, и глаза её с ненавистью взглянули на игуменью.
Та не поняла ещё, что проиграла:
— Понимаешь? Проходимец!
— А мне всё равно, — улыбнулась Анея. — Возможно, я и хотела пасть. И именно с ним.
Лицо было несокрушимо-независимое. Игуменья ещё нашла силу иронизировать:
— Пасть? Так шла бы сразу в наш кляштор.
— А мне ваши воры с большой дороги без надобности. У меня — мой. Мне всё равно, кто он, — она подбоченилась. — Сравнить с вашими валетам, так он выше Бога. И его вы не отнимете у меня, доброго, сильного, нежного. И меня нельзя у него отнять. И я не подниму руки на его плоть!.. А кляштор ваш не во имя Марты и Марии, а во имя великой блудницы и самого сатаны, у которого другое имя — Лотр.