...Марта и Мариля утром следующего дня проводили их до перепутья. И Мариля спросила, придёт ли Христос ещё... к ней. И он ответил ей, что, видимо, нет; что слишком далеко простирается его путь. И та пошла домой, удивляясь его непонятной святости. Потому что она не отнеслась бы к нему жестоко. А Марта шла и в душе радовалась её неудаче.
...И снова дорога. Полные сумы за спиною. В ящике у Иуды звякают деньги, и, стало быть, можно идти далеко-далеко. И перед Илияшем бежит свинья. Одна из двухсот Лазаревых. Так как Лазарь — сальник. Свинья хорошая, пегая.
Радостно смотреть на Божий свет. Но не всем.
У Петра болела голова. Шёл и гавкал:
— В благодарность за воскрешение поднесли они нам болезни.
— А младшая была ничего, — высказался Андрей.
— Не с твоим... эно... рылом... — оборвал его Пилип. — Она... эно... от Братчика не отходила. Даже старшая... взревновала. И куда смотрел человек?
Магдалина улыбнулась слегка презрительно. В ближайшем местечке надо выпустить голубя и написать, что Юрась, даже если и не ищет схваченную, никого не желает, и, значит, это слишком серьёзно. Значит, если он узнает правду — гневу его не будет предела.
И всё же он был не такой, как те, с кем сводила её судьба до сих пор. Она чувствовала даже непроизвольную заинтересованность в нем. Тень уважения, если она способна была к уважению.
Глава XIX
ИНДУЛЬГЕНЦИИ
Он не только торговал благодатью Божьей. Еженедельно обрезая свои сатанинские когти, он каждый коготь продавал как ноготь одного из святых. У него был список патронов разных церквей, и он заранее знал, куда он пошлёт завтра кровавые и грязные завершения своих гнойных пальцев и какую церковь ограбит за них.
Из проповеди Криштофича
Говорят, одному человеку наплевать было на веру и ад, а нужна ему была безнаказанность. И этот один купил индульгенцию и тут же дал балдавешкой по голове соседу.
«Хроника Белой Руси»
После этого пошёл Христос со своими апостолами в сторону Любчи. Ноги их были в пыли многочисленных дорог, и не могли они уж идти дальше и решили остановиться на ночь тут.
Повсюду спрашивал он о женщине, которую искал, и нигде ни слова не услышал про неё, и в отчаянии всё больше злился на подлость рода людского. Но злоба — плохой советчик. Иногда она может толкануть благородного в то болото, в котором сидит его подлый враг.
Он шёл, опустив глаза, ибо не хотел видеть лиц человеческих. На всех лицах, казалось ему, лежал отсвет близкого ада. Рыла, морды, грязные рожи, а не лица.
И всё время хотелось ему совершить с кем-либо какую-нибудь злую шалость.
И, приблизившись к Любчанскому замку, взвёл он глаза и увидел большую толпу народа, и понял, зачем они тут, и понял, что тут он, наконец, сможет на ком-либо отвести душу.
Среди толпы стоял большущий лоток, крытый белым шёлком. За ним, в нише стены, стояли два сундука, полные серебром, и столик с огромной стопкою пергамента. Пергаменты с печатями висели и на лотке. А под навесом стоял непомерный в заднице и брюхе доминиканец, напоминавший по этой причине лютню либо мандолину на коротких толстых ножках. С ним были два служителя.
Даже по одному наглому поведению этого человека, по развязным словам его Юрась догадался, кто перед ним. Но для верности всё же переспросил:
— Брат Волесь Гимениус?
— Да, — молитвенно ответил тот. — Преподобный брат Волесь Гимениус, великий Очиститель.
И тогда они стали слушать Очистителя. К счастью, они не очень опоздали. Тот не успел ещё даже покраснеть.
— Вот что тут написано, — тыкал он толстым пальцем в пергаментный свёрток, под которым, как кровавый плевок, висела и качалась печать мудрого и великою Отца. — Написано самым великим львом нашей мысли. «Да простит вас тот, кто принял смерть на кресте за грехи ваши». Я! — И тут он широко распахнул грязную толстощёкую пасть. — Я, сам Валентий Гимениус, властью Христа, блаженных святых апостолов Петра и Павла освобождаю вас от всех церковных нарушений, грехов, проступков, чрезмерностей, как бывших, так и будущих, какими бы они ни были большими... Купите индульгенцию, и вступите вы в ряды воинствующей церкви, которая все будущие грехи ваши отпустит. И причислены вы будете к святым подвигам воинствующей церкви нашей, хоть бы ни хрена не совершали! Будете восславлены ею и вместе с нею будете когда-то, похоронив врагов ее, господствовать над землёю.
Люди молчали. Часть, видимо, верила, часть боялась сказать слово против. Но кто-то невдалеке от Христа негромко отметил:
— Хорошее будет господство. Господство сов. Над падалью и руинами.
И тогда Братчик понял, что полностью, возможно, люд не возьмёт ничьей стороны. Злоба всё ещё кипела в нём. И на это быдло, и на этого мазурика, не платившего, как они, ужасом за каждое мошенничество. И он понял, что задохнётся от этой злобы, если не осмеёт это стадо либо не разложит этого монаха и не всыплет ему в толстую задницу.
— Купите индульгенцию, носите её в колите всегда с собою и постоянно будете правы перед еретикам и разным хамьём, не купившем её. Ибо написано: «Я приобщаю вас к святым тайнам, к чистоте невинности, равной чистоте крещённого новорожденного; и да будет ад затворён для вас, и да будете иметь рай на земле, a врата будущей роскоши тоже отворятся для вас после смерти. Аминь!»
Он крякнул и изменил тон, перешел, как говорится, к разговору «по душам».
— А вы, остолопы, думаете, что надо быть светлым и всегда безукоризненным, чтобы проповедовать святую идею? Глупость. Мы — люди, и царство Божье тоже делается руками людей. Наш великий Отец понял это. Пользуйтесь!
Некоторые зазвенели деньгами. Но ещё раньше их к монаху подошёл человек в чёрном с золотом плаще (золотой меч приподнимал край плаща), в богатой чуге и кабтях чёрного с золотом сафьяна. Широкое грубое лицо с недобрыми глазами было насторожённым, словно постоянно ожидало удара из-за угла.
— Воевода новагродский, — признал кто-то. — Мартел Хребтович.
За воеводой шёл юноша, почти ребёнок, очень похожий на него, но с чистым и наивным ещё лицом и прозрачными от любопытства к миру глазами.
— Сын, — добавил тот же комментатор, — Ратма по имени. Или Радша. Ратмир.
— Молоденький ещё, — уточнил кто-то.
— Чего? Девушками интересоваться начал. Да недолго ему интересоваться. Мартел, даром что сам богат, как сатана, сосватал ему Гонорию из Валевичей.
— Чего-о? Да это ведь чёрт знает что! Общая... — и человек отпустил нецензурное слово. — Она ведь его, если не убьёт, за одну ночь такому научит, что... А Боже, мальчишку как жалко! Либо надорвётся с такою, либо...
— Либо быстрее будет похож, как сто оленей. Да Мартелу что? Посчитал возможным продать сына. У него, брат, весьма поверхностное представление, что такое нравственность. А у той — богатейшие земли в приданом. И вот... жених богатой самодайки... Золота мало.
Магдалина прислушивалась к разговору чутко, как коза в ночном лесу. Мальчишка стоял возле отца и благожелательно смотрел на него, на индульгенции, на монаха и толпу. Встретился с Магдалиной глазами, и внезапно губы содрогнулись, рот приоткрылся. Она смиренно опустила веки.
— Дай мне вот что, — мрачно говорил воевода. — Вот то отпущение на невинность и чистоту до конца моей... ну, на сто лет... На жену, святую дурёху, ничего не давай — ну, может, мелочь. Молока там в пост выпила по слабости...
— Будет сделано, — суетился Волесь. — Чего ещё?
— Полное отпущение на этого. Ему-то столько, ангелочку, не прожить... бабы заездят... Но давай и ему на сто лет... Это верно?
— Как удар ножом в спину.
— Ну... на всякий случай давай ещё нам вечное освобождение от чистилища, а жене на сорок восемь тысяч лет. Ей всё равно гореть больше года, а ей это даже полезно за то, что иногда со мною спорила. Накажу немного, поднесу ей последнее моё приказание.
— Ещё чего? — мних был в восторге.
— Давай ещё «личную» мне.
— Понимаю вас-с. Чтобы десяти лицам, по вашему выбору, девяносто девять раз в год могли грехи отпустить.
— Во-от! Это — как раз.
— Завернуть? — спросил Волесь. — В новую молитву за убиенных?
— Давай, завёртывай, — отдышался воевода. — За те же деньги.
И бросил на лоток тяжёлую колиту.
Мальчишка ожидал, куда он пойдёт. К счастью, Мартел двинулся в ту сторону, где стояли апостолы. Тяжело шёл, прижимая к груди свёрток. Стал невдалеке от них, запихивая его в сумку, висевшую через плечо. Юрась звериным своим слухом уловил бормотание:
— Ну, погоди теперь, кастелян... Клещами всё мясо спущу... Возьмите меня теперь голыми руками.
Потом он заговорил со служками. Радша стоял и смотрел на Магдалину, которая всё ещё не поднимала глаз. Увидел возле её ног платочек, склонился, спросил, покраснев:
— Ваш?
— Спасибо, — шёпотом поблагодарила она.
Делая то, что ей было приказано, она не видела причины, отчего бы ей не склеить и какого-нибудь своего дела, если человек сам летит на огонь. Богатый человек. Кроме того, ей было немного жаль парня, которого ожидала тяжкая чаша. Он был весьма привлекателен и летел сам.
— Коней приведи, — обратился к служке воевода.
И это заставило Ратму поспешить. Он был наивен, и это рождало в нём искренность, в чём-то похожую на воинственность, смелость.
— Мы едем. Мой отец — воевода новагродский. Как жаль, что я никогда уж не смогу увидеть вас.
— Я иду с этими людьми. Вон наш провожатый. Он святой человек.
— Я так и заметил, что вы свято веруете, — торопился он. — У вас лицо, полное чистоты. Куда вы идёте?
— Не знаю. Ведёт он. Может, отсюда пойдём на восток. Может, на юг. А может, двинемся в Мир.
— В Мир?! Этот путь идёт через Новагродок. Как я был бы счастлив, чтобы вы, если пойдёте через мой город, дали мне знать. Я понимаю, это неожиданно... Я не имею... Ах, что там... Но верьте, мне очень хочется ещё раз увидеть вас.