Одну ночь, заметая следы, они шли прочь от Новагродка, на север, ночевали в пуще, а потом двинулись окружным путём, направляясь на Вселюб. В полдень следующего дня приблизились они к селу Ходосы.
Магдалина шла с Христом, словно боясь, что вот теперь он может взять и исчезнуть. А он, опустив голову, думал о своём, не замечая ничего вокруг... Всё ж это были слухи. Вновь слухи. Лишь слухи. А миновали недели, и лето вошло во владычество своё. И неизвестно, то ли действительно Анею спрятали, то ли она сама бросила его.
И тревога разрывала его сердце. И ничего он не замечал. А замечать было что. Деревня словно вымерла. На гуменнике возле первой хаты дикий на вид человек потрошил корову с вздутым животом, выбирал какие-то куски, и мухи вились над ним тучею.
На хатах нигде не было крыш.
Они шли через чёрное от горя село. Христос смотрел в землю. Апостолы болтали о чём-то своём. А сзади всех тащился долговязый и, однако, небольшой ростом нескладный Иуда с денежным ящиком через плечо.
Мрачные глаза на худом и тёмном лице ворочались туда и сюда.
Иудей никак не мог уразуметь, в аду он или на земле, пока не понял:
— Голод!
Голод. Чёрная грязь на дороге. Чёрные хаты. Чёрные сады.
И возле каждой хаты сидели дети, похожие на стариков. Безнадежно проводили взором проходящих апостолов.
Не просили. Лишь смотрели.
И вспомнил он всех брошенных и голодных, и возмутился в сердце своём.
И, проходя мимо каждой очередной хаты, делал он незаметный жест рукою. Сколько детей — столько и жестов.
Дети с недоразумением смотрели в кулачки на маленькие жёлтые солнца. И всё ниже и ниже, в бессилии своём, опускал голову Раввуни.
...Только за околицей догнал он Христа.
— Ты что это такой лёгкий? — спросил тот.
Иуда взглянул на небо и прерывисто вздохнул:
— Нашему слонимскому раввину — а он, надо вам сказать, был прямо-таки царский дурак — каждый вечер клали на брюхо горячую мокрую холстину. Так он имел привычку говорить, когда его упрекали: «Мясо мирной жертвы благодарности должно учителю съесть в день приношения её, не должно оставлять от него до утра». В этом смысле он знал Библию и Талмуд даже лучше меня.
Ненароком он встряхнул ящиком, и в нём зазвенела одинокая монета.
И тут Христос, вспомнив, что идут они всё же навстречу невесте, предложил:
— Надо, Иуда, холстины купить. Ты посмотри на всех. Это ведь компания бандитов, а не апостолы. Девушки смотрят на них и хихикают и, глаза платком прикрыв, поглядывают из-под платков.
Тогда Раввуни покраснел, ибо его поймали на месте преступления, за растратой общих денег, и ответил:
— Купить. За что купить? У тебя есть лишние деньги? Главное, чтобы была голова и чтобы в этой голове была идея холстины, где её достать, как сказал... А кто это сказал?.. Ну, пускай Хива.
Он высказал взгляды некоторых философов о том, что лишь человеческие представления — реальность, но не гордился, так как не знал, какое это открытие.
Глава XXI
ХРИСTOC И КАМЕННАЯ БАБА, ИЛИ «ПРОРОКИ ПРОРОЧЕСТВУЙТЕ...»
...где, к одной шляхтянке пришедши в одном селе, молвили ей: «Христос к тебе, о невеста, со своими апостолами наведывается. Поэтому готовь ему жертву, да будет спасена душа твоя».
«Хроника Белой Руси»
Завесили уши каменьями драгоценными и не слушают слова Божьего.
«Моление Даниила» о женщинах
Шляхетский хутор немного на отшибе от деревни Вересково был богат. Сеновалы, конюшни, дровяники, бесконечные гумна, мельница-ветряк. Большущая дубовая хата под толстой многолетней крышей. На откосе к самой реке тянулись, снежно белели на зелёной траве полосы полотна.
Петро, потягивая трубку, с уважением смотрел на них.
— Шляхетский дом, а богатый какой, — загордился Тумаш.
Попали в сени, повертелись там и, наконец отыскав дверь, стукнули в неё.
— Конавкой, голубчики, конавкой своею... Макитрой, — отозвался из хаты визгливый голос.
Вошли, всё же не воспользовавшись советом. Хата с выскобленными стенами топилась по-белому. Висело над кроватью богатое оружие. Саженная, поперёк себя толще и здоровее хозяйка с тупым лицом — очень уж похожая на каменную бабу — месила в квашне тесто.
Тесто было белёхонькое, оно пищало и ухало под ударами страшных рук. Как будто страдало и просило о милосердии.
— Белое, — отметил Тумаш неверный.
— А рядом в Ходосах люди мрут, — дополнил Иуда.
Баба подняла широкое, каменно-неподвижное лицо:
— Пускай мрут. И так этих голодранцев развелось. Скоро на земле этой плюнуть некуда будет, чтобы в свинью какую-либо двуногую не попасть.
Осмотрела пришлых людей:
— Надо что? Ну?
— Христос к тебе, о невеста, со своими апостолы наведывается, — с не слишком большой решительной отрекомендовался Христос.
— Ступайте-ступайте, — буркнула она, — Бог подаст... Какой ещё Христос?
Илияш, он же Сымон Кананит, шарил цыганскими глазами по хате: по покрывалам скамей, бутылкам на столе, кадкам.
— Действительно, баба ты глупая, с неба, — уточнил он.
Та вытащила руки. Тесто соединяло её пальцы с квашнёй, тянулось. И одновременно наливалось, наливалось кровью каменное лицо.
Тадей понимал, что дело тут может не закончила добром. Поэтому он постарался стать так, чтобы шляхтянка не видела его, сделал два неуловимых движения руками, словно бросал что-то, и застыл. За миг до этого его грудь была выпукла, словно у женщины. Теперь хитон лежал на груди ровно.
Баба обводила глазами грубые хитоны, мошеннические страшноватые морды, но не боялась. Может, по тупости.
— Какая я тебе баба? Я дворянка! Хам ты! Мужик!
Тумаш крякнул, словно в плохом зеркале увидел себя. Зато мытарь Матей не выдержал. Сказал со страстной язвительностью:
— Я с таких дворян мытарем последние штаны снимал. Быдло горделивое.
Баба оторвала руку и языками теста хлестнула Матея по роже. Потом почему-то Петра. Потом — вновь и вновь Матея.
— Ходят тут. Ходят тут воры. — Бац! — Ходят всякие! — Бац, бац! — Шляются. — Бац! — Полотно не положи — стащат.
Необъятной каменной грудью она надвигалась на апостолов, и те медленно отступали.
— Стой, баба, — вскрикнул Якуб. — Тебе говорят — Христос пришёл.
— Пускай бы и сидел в своей церкви! — кричала та. — Нечего ему бродить, как собаке.
Илияш уже засунул в карман бутылку со стола и собирался юркнуть в дверь, но тут Коток-Тадей поднял руки. И вид его был таким странным и страшным, что каменная баба заморгала глазами.
— Жено! — могильным голосом предупредил он. — Роптательница! Хлеб ставишь, а хлеба уж готовы в пещи твоей.
И он лопатою из печи выбрал две буханки. Ударил по одной ножом — пошёл пар. Баба ойкнула:
— Которых же там никто не сажал...
— От Бога всё, — грозно указал пальцем Тадей. — От него!
Баба бросилась в ноги.
— Господи Боже. Прости меня, дурёху.
— Давай холстину, — взял быка за рога Бавтромей. — Сажай за стол. Давай Христу жертву, будет спасена душа твоя.
У бабы алчно забегали глаза:
— А голубочки! А я ведь знаю, что не те вы ходосовские голодранцы. Уж вам бы я дала. Не скупа... Но мужа дома не имею. Не могу так без воли его совершить, хоть бы и хотела.
Якуб с тоской посмотрел на тщетно отданный хлеб.
— Вы уж лучше, голубки, ступайте далее. По дороге в деревнях не останавливайтесь, тоже дохнут. А ступайте прямо на Вселюб. Так там, может, у кого и муж дома будет.
— Имеешь какую холстину либо лён для освящения? — спросил Пётр.
— Пога-аненькая, — она подала гибкий сувой.
— Так мы с собою возьмём, — Якуб улыбнулся. — А Христос тебя будет благословлять, лишь бы тебе кудель побыстрее прялась.
— Показывай другое полотно, натканное, если имеешь, — коварные глаза Петра словно колдовали. — А мы тебе будем освящать.
— Люди мрут, — тихо напомнил Юрасю Раввуни. — А эта... Вот кабы горела она синим огнём.
Баба с сомнением подала Петру толстенную штуку полотна. Петр взвёл глаза и зашептал что-то про себя. Никто не увидел, как он незаметно выбил в середину сувоя огонёк их трубки:
— На. Будь благословлена за доброту к нам.
— И к соседям, — с иронией добавил Раввуни.
О, если бы он знал, что слова те надо говорить не с иронией, а с угрозой!
...Баба положила полотно в сундук и снова начала ласково надвигаться на них грудью.
— Прости, Господи Боже. Простите, Божьи гостьюшки. Я уж и задержать вас не могу.
Она выдавила их в сени, а потом во двор.
— Ни на минуточку не могу. За коровками в стадо бежать надо... Хоть какие уж там коровки. Два десять какие-то раз по семь. Вы уж если когда-нибудь ещё пойдёте, может, то заходите, заходите.
И хотя все — и она сама — понимали, что за коровами идти рано, все сделали вид, что так и надо.
— Мужик когда вернётся? — коварно улыбнулся Петр.
— Завтра, миленькие, завтра.
— Так передавай ему привет от Христа с апостолами, — улыбнулся Петро. — Ещё раз будь благословлена за доброту.
Он знал таких людей.
Они двинулись своей дорогой, а баба побежала своей.
И когда они отошли уже очень далеко, Левон-Петро внезапно захохотал. Все начали расспрашивать, и тогда он рассказал им всё. Христос даже побледнел.
— Вернёмся.
— Поздно. Теперь, наверно, она с лозиной к стаду идёт, а из сундука, из всех щелей, дым валит. Пока дойдём... Пока то... А ты что, Иисус? Погони боишься? Мужик завтра вернётся.
— Может, она это потому сказала, чтобы мы вечером не вернулись, — боязливо предположил Андрей.
— Глупость! — возразил Петро и вдруг снова засмеялся. — Если бы она не была так умна да не выжила нас сразу из хаты. Ну, начала бы кадка тлеть — учуяла бы! А так... «коровки». «Пускай поды-ха-ют...» Вот, теперь она, наверно, к стаду подходит... А дым уж из окон...
— Вот что, — сказал Христос. — Правда, возвращаться поздно. Так садись, женщина, на мула и езжай. А мы за тобою. И — бегом! Чтобы все эти деревни cтороной обойти, за собой оставить. Чтобы ночевать во Bceлюбе, а то и дальше. Поймают — голову оторвут. А тебе, Петро, за такие дела я в другой раз все палки обломаю о плешивую твою пустую конавку.