Они шли быстро. Они почти бежали за мулом. Но Петро всё равно иногда останавливался и, задыхавшись, смеялся.
— Вот, скотину гонит... Вот, дым увидела...
А через некоторое время:
— Вот, подбежала... Дом горит... Ясным, холера на него, пламенем...
И потом:
— Вот, пластом лежит!.. Вот, ревёт!
Когда они таким образом уже ночью добежали почти до Вселюба, увидели огоньки и, обессилевшие, пошли немного тише, Раввуни внезапно выругался:
— Ну и чёрт с нею... Пускай вся сгорит...
— Ты что? — удивился Юрась.
— А то, — с неугасимой злобой ответил Иуда. — Пускай горит!
И после молчания добавил:
— Те у неё тоже, видимо, просили о милости. А вся милость — кусок хлеба, чтобы душу в теле удержать, в грязном, в паскудном этом мире.
За их спинами было уже весьма много вёрст. Они дошли до Вселюба и переночевали в последней, на выезде, глухой корчме.
...А на закате солнца приближались к Верескову два всадника, один из которых был мужем каменной бабы, а второй — его племянником.
— Видишь? — утверждал старший, вытрясая из колиты на ладонь три золотых. — А ты говорил, чтобы я роста из тех Ходосов не брал. Захотели, так сразу и долг деревенский оплатили... А ты: «пожале-еть, отложить бы немно-ого». Вот тебе и пожалел бы. Сам видел: пьют да едят. Прикидывались всё, конечно... Нет, правильно учит начальство: «Не платит мужик податей — разложи его на гуменнике да колоти, пока не заплатит. Не бойся — найдёт».
— Да я, дядя, и сам теперь вижу, — уныло ответил грибастый племянник.
— То-то же, — и шляхтич засунул колиту за пазуху богатой чуги.
— Батюшки, это что же?! — ахнул племянник.
Из-за поворота они увидели яркое огромное пламя, рвавшееся в сумерки.
Каменная баба сидела около пылающего дома и выла.
— Это ж как, жено?!
— Хри-Хри-Христос! — сморкалась и рыдала она.
— Знаю, что всё от Бога, — нагайка в мужниных руках вздрагивала.
— Ху-у-до в дому Христа с апо-остолы чествовала, за то он на наш дом месть на-аслал...
— Какого Христа, бревно ты?!
— Полотна святи-или. Кла-а-ала в сундук, — морда у каменной бабы была красной, а не текло разве что из ушей. — От которого полотна сундук, а от сундука дом, занявшись, сгорел... Прокляли-и... Словно жакгва с огнём то прокля-атие! У-ы-ы-ы!
Муж начинал что-то понимать.
— Говорили, за её доброту к ним, да-да-да к ходо-со-ов-цам! А тут рановато за коровами пошла, да узрела дом сожжённый.
— Так зачем же ты, холера тебе в живот, за коровами рановато пошла?
— Хри-христа хотела вы-жить.
— Дура! Колода! — в гневе бросил он. — Для Бога... Шалберы какие-то, воры, а не Христос был. — И в гневе, понимая, что всё равно дом сгорел и сейчас никуда не ткнёшься, огрел жену нагайкой. — Чтоб ты пропала, у Бога... душу... святителя... — И обратился к племяннику: — Беги, зови соседей. Чёрта догоним, так хоть напьёмся, хоть морду, рыло это свиное ночь видеть не буду.
Племянник бросился в соседний двор. Потом издалека зареяло:
— Соседи! Со-се-еди!
Через какой-то час кавалькада всадников в сорок, во главе с разгневанным мужем, помчалась в ночь.
В корчме было темновато и дымно. Столы — вековые — уставлены яствами и напитками. Скамьи возле стенок, на одном уровне вытертых спинами до блеска.
Компания пришла поздно. Все боковушки, все конюшни и пуни были уже заняты. Пришлось ночевать в обшей комнате, головою на краю стола. На последний Иудин золотой зажарили трёх баранов, попросили лука, чеснока и репы, чёрного хлеба, двух цыплят для Магдалины, немного вина и три «аиста» водки и мёда. Остальное корчмарь им тотчас же не отдал.
— И что паны будут есть где-то у какого-нибудь там новагродского Шабса? Это ведь, ей-богу, и не иудей. Это ведь чёрт знает что такое! Белоногий стервец, и носится со своим... как... Ну, я не буду ругаться. Но ведь у него не куры, а тихие по старости покойники. И разве у него горелка? Боже мой! Ваш Люцифер мыл ноги — так и то вода крепче была. А завтра паны будут иметь почти то же, что и сегодня, и за те же деньги. А я вам ещё сена на пол...
Посмеялись, да и согласились. Куда спешить?
И вот сидели и ели. Якуб один доедал половину барана. Остальные наелись уже, смотрели на людей.
Пылал огромный камин. Поворачивались в нём на вертеле, шипели в огне каплями жира куры. Корчмарь стоял за загородкой в окружении кружек, мерок, бочек; наливал, мерил, бросал на глиняные мисы. Придерживая платком, отрезал от висящего окорока. Любо было смотреть — кажется, вдесятером не управились бы за одного.
Людей было уже не так и много. Поздно было.
Ян, приоткрыв по-юродски рот, рассматривал на полках, тянувшихся по всем стенкам, для красоты поставленные оловянные и глиняные расписные мисы. Иуда писал что-то на краешке стола.
— Ты... эно... что это? — спросил Пилип.
— А евангелие о нас... Надо ведь кому-нибудь.
— Хорошо тебе, грамотный.
Всем было хорошо. В голове приятныи туман. Шум.
Сидит со шлюхой монах-доминиканец. Смеются отчего-то. А вон в углу пьёт компания шляхтичей. Один уж лежит головой в мисе... Самый среди них пожилой, с иссечённым лицом и безобразными седыми усами, бурчит:
— Нет, не то уж, что было. Чёрт его знает, куда катится свет! А бывало... Ой, бывало!.. Бывало, пища была лёгкая. Поел — через час снова есть хочется... А женщины какие были! Двадцать подряд целовал бы. А теперь? И на одну не смотрел бы... Вы все тут щенки... Бывало, вино, так это вино — все бы, как вот он, лежали бы... И вечная слава у людей тяну-у-лась, тянулась. А сегодня — то-оль-ко объявили вечную славу — бац, умер; бац, завтра никто ни хрена его не помнит.
Постепенно, однако, корчма пустела, и они остались одни. Даже корчмарь пошёл к себе. Кое-кто уже дремал, положив голову на стол, либо на полу, на сене. Не спал с Христом Петро. Было душно, и Юрась открыл окна. И вот тогда, отворив, ещё далеко услышал он в предутренней тишине, приглушённый расстоянием, топот многочисленных копыт.
— Кажется, настигли, — произнёс он. — Ну вот, имеешь, Петро.
Появились огни факелов.
— Хлопцы, погоня!!! — крикнул Христос.
Все заметались по корчме. Только один Иуда, кажется, никуда не спешил. Некоторые скакнули за дверь. Андрей начал лихорадочно протискиваться в подпечек.
...Илияш, выскочив, побежал по огороду, по капустным грядкам, путаясь в тыквовой ботве, которая, кажется, ловила его за ноги.
...Христос вздел руки:
— Петре-Петре, приближается уж ко мне чаша моя. Имеем через тебя взяти. — И внезапно выставил окно, смекнул: — Разве что страдание окном отсюда вынести?
Петро бросился за Братчиком, который уже тискался в окно:
— И я, Господи, по силе моей не отпущу тебя. Но где ты будешь, и я за тобою пойду. Куда ты, Боже, туда и я.
Они убежали через окно и рванули огородами. И тут за их спинами послышался звон стекла и крики — всадники ворвались в корчму.
За стойкою гостеприимно стоял Раввуни:
— Может, сиятельные паны выпили бы? Таких каплунов, такого мёда!
— Где мошенники, корчмарь?! — взревел муж.
— Какие мошенники?.. Э-э... Ну... тут, понимаете, я, а в боковушке — жена, а в подпечке, понимаете, куры.
— К-куры?
— Я ведь не говорю, что львы.
Андрей в подпечке начал квохтать, раздувая толстую морду. Грёб солому и квохтал, словно яйцо снёс. Весьма естественно.
— На улицу, — крикнул муж. — Там они! Н-ну, мы им!
Магдалина поднялась от печки и вышла за ними в сени.
— Слушай, — обратилась она к мужу. — Ты знаешь, что на этих людях?
— Подохнуть, если бы ещё не знать?... Убью стервецов!
— На этих людях дело и дыба самого кардинала. Их вот-вот должны взять. Сообразил?
Шляхтич оторопел.
— Х-хорошо, — наконец ответил он. — Убивать не буду. Но уж д-дам-дам! За мной, хлопцы!
...Апостолы убегали как могли. А за ними, отовсюду догоняя, валили всадники и пешие с палочным кропилом.
Илияш-Сымон, к счастью, успел спрятаться в воде возле бобровой хатки да сидел там, пуская пузыри.
Всадники гнались за Тумашем. Он вертелся с саблей, отгоняя всех, сопел, а потом с кошачьей ловкостью почти взбежал на берёзу. Берёзу начали трясти.
— Я дворянин! — кричал он сверху.
Остальные же сполна испили чашу свою. За ними гнались до тракта самого и ещё дальше и, трепля, спрашивали:
— Пророки, пророчествуйте, в котором лесу те палки росли?
Они, ничего на это не ответствуя, изо всех сил убегали от опасности.
СЛОВО ОТ ЛЕТОПИСЦА
«...пока живота своего поправили, повторяли многократ те слова: тяжело нам страдание панское и апостольские повинности на теле своём носить. Волеем так в своей шкуре ходити, просто жити на свете без вымыслов мошеннических, ибо это нам первый раз заплатили, ибо нам зась не казна другой раз пророчествовать. И там жили в спокойствии».
СЛОВО ОТ ДВУХ СВИДЕТЕЛЕЙ
«И снова солгал летописец... И Бельский написал так... А было не так. Не жили мы и впредь в спокойствии. Не оставили масок своих на счастье для людей, на горе для нас».
Глава XXII
ВЗДОХ ИОСИФА АРИМАФЕЙСКОГО
Язык же при этом высунул сколько мог, а глаза закатил, точно околевающая козa.
Рабле
Когда они вздыхали — стены хат надувались, как бычий пузырь... Таких теперь нету. Вывелись.
Сказка
Пей, но закусывай.
Древняя народная мудрость
Сидели они возле корчмы, и большинство считало синяки.
— Плач и скрежет зубовный, — промолвил женоподобный Ян. — Не наследуй злу, а добру.
— Если око твоё искушает тебя, — щупал здоровья фонарь Петро.
А Тадей достал изо рта зуб и произнёс грустно:
— Фокусы можно было бы показывать.
Петро взорвался:
— Что ж это, каждый раз нас так бить будут? Кудя ж такая работа?
— Сказано ибо: «Будут бить вас в синагогах», — «успокоил» Матей.