— При чём тут синагога, козел?! — завопил Раввуни.
— Нет, — всё ещё не мог успокоиться Петро, — как так дальше жить?! Ты, Иисус! Ну-ка, давай нам деньги и пищу, раз учеников набрал! Хоть роди, хоть из колена выломай, а дай.
— Торговать надо, — предложил Бавтромей. — Вон церковь индульгенциями торгует, опять же, мощами, и никто их не бьёт.
— А напрасно, — возразил Христос.
— Ну? Так что? Что?!
— Погодите, — утомлённо попросил Христос. — Есть план.
...Через некоторое время пришли они в Новагродок и там, не заплатив вперёд, ибо не имели денег, но надеялись их добыть, разместились в гостинице, находящейся в приходе Святой Троицы. Легли с молитвою об удаче вместо ужина.
Магдалина же, показав кому надо перстень, добилась верного слуги и передала с ним Ратме, что остановилась в гостинице. Она очень надеялась, что он явится сразу, и не ошиблась в своих ожиданиях.
Ратма пришёл и теперь стоял в этой комнате, румяный от волнения. Смотрел на достойную жалости мебель, на скупое мерцание свечи. Это была святая скромность. И, однако, он видел, что перед ним знатная дама. Магдалина успела вытащить из сакв парчовое покрывало, распятие слоновой кости и чётки из рубинов.
Его удивляла такая скромность. Он был от неё без памяти. Это была не Гонория из Валевичей.
— Вы... пришли. Вы обещали мне... и не обманули.
— Я не обманываю никогда... И особенно таких людей... Прошу прощения, я даже не могу поднести вам бокал вина. Я три дня постилась, и вот мы опоздали сюда, хотя пост мой закончился с закатом солнца. Лавки на замках, рынок пуст, в корчмах угас огонь. Невольно мне доведётся отдать Богу и эту ночь. Я собираюсь не спать. Хорошо, что вы разделите неспание со мной.
— Боже мой! — удивлялся юноша. — Какая скромность! И, вы думаете, я дам вам поститься лишнюю ночь? Богy достаточно и того, что он получил. Я хочу ужинать с вами... Вы будете меня слушать... Ну!
И он позвал слугу Хроля и повелел, чтобы тот принёс всего необходимого и вина, что быстро было исполнено, а потом они сидели рядом, и ели, и наслаждались вином.
— Видите, я вам подчинилась, — молвила она. — Хоть это и не говорит в пользу женщины: сидеть ночью в одной комнате с мужчиной. Но я верю вам... Вот, отпейте от моего кубка. Это будет причастие вечной нашей дружбы.
И опечалилась:
— Скоро мы идём дальше за своим святым.
— И вы бросите меня? — побледнел он.
— Дурачок, это обещание. Но я вернусь, — она положила руку ему в ладонь. — Как только доведу его к цели. Возможно, мы встретимся снова.
— Да, — у него раздувались ноздри. — Иначе мне хоть не жить.
— Какой вы. А ваш брак?
— Я отошлю их в преисподнюю!..
— Что вы?! — с ужасом прошептала она.
— Простите, я забыл, кто вы... Но я отошлю их... Я ненавижу свою так называемую невесту... Мне тяжело и страшно с нею. Всю жизнь я искал такую, как вы... Как я долго искал!
«Долго, — подумала она. — Сколько тебе там было ещё искать?»
Он был в гневе, но он даже руки не протянул к ней.
— Я хочу вас... Я хочу в жёны только вас... Я умру, если этого не будет... Я добьюсь этого... Завтра же.
— Вы опасны, — вздохнула она, словно с силою отводя глаза.
Руками она словно отталкивала его, и он невольно схватил эти руки.
— Только вас... Пожалейте!
— Пожалейте вы меня... Мне тяжело... Это выше меня.
У него дрожали плечи, срывался голос. И этим голосом с неслыханной нежностью он прошептал:
— Что мне ещё сделать, чтобы вы были моею?
— Я полагаю, что вам надо запереть дверь, — ответила она.
Утром вся компания занималась тем, что толкалась на ярмарке, подыскивая, как бы тут смошенничать на пищу. Не было лишь Сымона и Бавтромея, которые рыскали повелением Братчика по городской свалке, выкапывая из отбросов наиболее старые, упаси Бог, не сегодняшние, пузырьки, бутылочки и бутылки, а потом до слёзной чистоты отмывая их и реке.
У всех хорошо крутило и животе от голода. В желудках сидела словно стая голодных волков.
Магдалина, правда, передала утром Братчику золотой, но он не сказал друзьям, сберёг монету. Мало что могло случиться. На его приманку могли и не клюнуть.
Ярмарка лежала на площади меж чёрным, диким Новагродским замком и огромной корчмою. Плыла толпа, свистели свистульки, вели свой напев слепые нищие, словно душу из козла тянули. Толкались мужики, девушки, богатые женщины. Изредка степенно, как каравелла под парусами, плыл сквозь толпу дворянин в плаще.
Магдалина не находила себе места. Даже ночью, доводя любовника до безумства и потери сознания, сама задыхаясь от его объятий, она думала краем мысли, сможет ли исполнить приказ, освободиться, возможно, навсегда остаться с этим. Нe женой, так любовницей. Ибо этого она не отпустит. Этот никогда, благодарный ей, не сможет забыть её и эти ночные поцелуи.
Тревога возрастала. Успеет ли сотник? Получили они зов? А может, голубя встретила стрела или ястреб?
На рынке было всё дорого. Какой-то скряга — по роже видно, что при случае ростовщик, как муж каменной бабы, торговал яйцами. Юрась присматривался к нему сначала с улыбкой, потом — с брезгливостью.
— Почём? — спрашивает бедная баба.
— Два гроша сотня, — голос такой, славно глотка полна заноз.
— А Боже мои, это ведь за свинью столько...
— А ты вот и купи, и жри эту свинью, если так богата. Да ещё достань её. А яйцо — пища панская. Не для твоего холуйского хлебала. Вишь, яйца! Р-распустился народ.
— Два гроша? — спросил Юрась. — Бога побойся, человече. Срам.
— Срам, собачий ты сын, людям лишь в бане виден.
В глазах Христа загорелось внезапно хитрое, язвительное и плутовское.
— Хорошо. Уговорил. Держи подол — будем считать.
Люди, удивлённые огромной покупкой, начали собираться вокруг. Бесстыдный торговец поднял подол длиннющей сорочки. Христос начал класть ему в подол яйца.
— Пять... Десять... Двадцать...
И тут Магдалина с радостью, даже упало сердце, увидела.
За толпой сидел на коне, похожий на самовар, красный Корнила и осматривал народ. Шелом держал в руке. Подстрижённые горшком волосы падали на низкий лоб.
Искал мрачно и не находил. Она хотела было подать ему знак, но побоялась.
— Пятьдесят, — считал Христос. — Двести...
Торговцу было уж тяжело держать. И тогда Христос, нагнувшись, чиркнул ножом по очкуру его порток. Портки упали. Скупердяй, весь красный от позора, боясь выронить яйца, до белых суставов вцепился в подол. Убегать он тоже не мог: портки связывали ноги у самой земли. И потому он показывал людям и дальше свою неприглядную наготу.
— Видите? — под общий хохот объяснил Юрась. — Срам в бане.
И тут Магдалина с радостью увидела, что Корнила услышал хохот и смотрит сюда.
...Увидел. Тронул коня в толпу. А за ним, клином раздвигая гурьбу, двинулись всадники. Пошли перед ними поп и два ксендза.
— Срам, видите, лишь в бане. А срам твой и в толпе можно купить. Всего за две сотни яиц. Ну-ка, люди, бери остальное. Бери, баба, малышу в ручку дашь.
Хохот даже оглушал... Магдалина видела, что pядом с конем Корнилы идут поп и два ксендза. Ясно, зачем. Чтобы огласить приказ о взятии от имени церкви. Обо всём подумали. Она поняла, что сегодня же будет свободна, что сегодня же устроит свою жизнь. Ратма не забудет её — она твёрдо знала это.
Юрась хохотал вместе со всеми, оскаливая белые зубы. И вдруг умолк — это толкнул его Тумаш. Исчезла улыбка. Разрезая толпу, приближался к ним закованный в латы и кольчуги конный отряд. Беспощадные, дремучие глаза Корнилы встретили неестественно большие и прозрачные глаза Христа. Сотник усмехнулся.
Поняв что-то, умолк и народ. Теперь железный конь возвышался над самим Юрасём. Сотник положил одну руку на эфес меча.
— Отыгрался, шалбер. Цепь сюда!
И протянул руку в железной перчатке:
— Взять!
— В чём дело? Кто? За какой грех? — шептали повсюду голоса.
И тогда запели голоса священников:
— Приговор духовного суда... Вор... Богохульник... Позорящий Бога и церковь... По повелению святой службы...
Услышав страшное название, люди начали отступать. Вокруг небольшой группки людей легла широкая полоса отчуждения и ужаса. И тут внезапно диким голосом, словно на судный день, завопил Раввуни:
— Я тебе дам цепь, босяк! Ты на кого руку поднял, ты на кого!..
Мрачная, неживая усмешка снова раздвинула губы сотника.
— Н-ну... На кого?
— На Хрис-та! — вдруг нестерпимо возвысил голос Юрась.
Толпа ахнула.
— Да, на Христа! — рявкнул Фома. — Слышали, в Городне?
— Ти-хо! — поднял перчатку сотник. — Это не тот. Это самозванец и шалбер по имени Якуб Мелштинский, беглец из Польши, которого давно ищет за ересь и преступление доказательная инквизиция.
О Мелштинском многие слышали. Это действительно был самозванец, неудачно выдавший себя за мессию. Мессии в то время росли как грибы.
— Обман! — ответил Братчик. — Истинно я — Христос.
— Если он Христос, — обратился к толпе сотник, — пускай публично сотворит чудо.
Юрась молчал. На этот раз его, кажется, действительно поймали. На этот раз не выкрутишься. Всё. Молчала и толпа.
В этот момент взгляд Христа упал на слепых, сидевших возле одного воза. Страшные бугристые верхние веки, безучастные лица. Возможно, вырвут глаза и ему.
И тут он удивился. Один из слепых, пользуясь тем, что на него никто не обращает внимания, во все глаза смотрел на беспорточного торговца, на сотника и на него, Юрася.
С радостью чувствуя, как возвращается жизнь, Юрась незаметно показал ему золотой (какое счастье, что его не проели!) и спросил глазами: «Достаточно?» — «Достаточно», — опустил «слепой» глаза и начал шептать что-то соседу, человеку такого же бандитского вида, как и он.
Ноздри Христовы раздувались. Он вскинул голову, и в притихшую толпу ударами топора упали слова:
— Будет чудо!
Ярмарка замерла. На лице сотника было недоумение.