— Приведите мне... ну, хоть бы вон тех слепых.
Люди бросились к калекам, подняли их и на руках доставили к Юрасю. Толпа смотрела со священным ужасом на бугристые, видимо, от старых язв, веки. Сомнения не было.
— Но прежде всего я хочу спросить у них, хотят ли они сделаться зрячими? На такой паскудный мир, может, лучше не смотреть... Люди, хотите вы начать видеть?
— Батюшка, — застонал первый, — спасай. Дети малые! Хоть пару лет. Били меня люди пана Жабы плетью по голове.
Народ умолк. Он не знал, что это мошенники, но свято им верил, слишком уж обыкновенные вещи они говорили:
— Ради тебя выжгло мне глаза в московском походе.
— Боже! — вопил третий. — Ради тебя в пыточной мне светом в глаза целую неделю били.
Толпа ощетинилась. И тут, понимая, что дело пока идёт не в пользу сотника, попы начали голосить.
— Не слушай, люд новагродский!.. Это еретик, а не Христос!.. Вор!.. Схватите! Выдайте святой службе. Не испытывайте Бога чарами чернокнижными... На дыбу их!
Кто-то стал перед ними:
— А я тебе, поповское отродье, сейчас дам, так ты и задницу небу покажешь. Не мешай. Христос или нет — сами глаза имеем. А слепых не тронь — видишь, веки какие? Да не у тебя ли ещё в пыточной, доминиканская ты стерва, его и ослепили.
Люди молча надвигались на рясников. Воцарилось молчание.
Юрась шепнул Тумашу:
— Ну, брат, если выпутаемся, я им покажу. Думал ещё, делать ли нам тот фокус. А раз они, церковные крысы, так с нами — ну, мы им...
— Прости, люд новагродский, — в тишине сказал доминиканец.
— То-то же... Давай, человече.
Христос склонился, черпнул из-под ног грязь и левой рукой взял «слепого» за руку. Золотой перешёл «слепому», и тот молча склонил голову: «Хватит». И тогда Христос мазнул грязью всех трёх по глазам.
— Идите. Обмойтесь. Будете видеть свет небес... Люди, отведите их к ручью, оставьте на минуту одних.
Если бы он знал, какую ошибку он едва не допустил, он бы похолодел. Но всё, к счастью, обошлось хорошо.
...«Слепые» умылись у родника.
— Вот холера, — отметил один. — Как плеснул по глазам! А что, хлопцы, если мы сейчас его бросим да убежим? Золотой у нас.
— Не говори, — вымолвил тот, который смотрел на Юрася. — А вдруг догонят. Скажут, он вас излечил, а вы вместо благодарности его — на дыбу. Нет, брат, доведется вернутся.
— Да и грязь какая-то вонючая, — продолжил третий.
— Ничего, — предположил инициатор. — Мы с него за эту грязь да за то, что не убежали, лишние золотые возьмем.
— Бедный, — усмехнулся первый.
— Чёрт с ним. Да ещё и со зрителей сорвём. Пошли. Доставай горох.
Они достали из-под век положенные туда половинки горошинок, проморгались и, закрыв глаза, пошли назад.
Корнила с тупой иронией смотрел на бродяг. Увидел, что слепые приближаются, что глаза у них сомкнуты, и улыбнулся:
— Что, выкручиваться хотел? Не помогло!
Слепых подвели. Юрась перекрестил их.
— Зри! — повелел он. — Зри на Бога во славе его!
Слепой «с тяжестью» приподнял веки.
— Господи Боже, — тронулись шёпотом губы. — Вижу... Вижу, Господи Боже... Созерцаю светлый лик твой!
Взглянул на сотника:
— А это что за богомерзкое рыло?
Сотник растерялся. Два других бывших слепца смотрели на него с плохо скрываемым отвращением.
— Чёрт, — сказал один.
— Ясно, что сатана, — уточнил Раввуни. — Только рога под волосами.
Два мещанина подошли к сотнику.
— Н-ну, рыло. Это как же? На Бога руку поднял? Савл, паче кала смердяй.
Корнила налился багрянцем. Вырвал меч.
— Ти-хо, хлопы!
Это он сделал напрасно. Новагродским мещанам, как и вообще тогдашним мещанам, оружием угрожать не стоило бы. Рык толпы дошёл до бешеной разъярённости. Звучно хлопнул о голову Корнилы пустой горшок. Всадники потянули из ножен мечи. И тут белое, синее, красное, златовласое, пёстрое от молотов, палок, кордов, клевцов и копий море бросилось на них со всех сторон. Полетели кадки, поленья, зафыркали в воздухе брюквины.
Испуганные криком, ослеплённые, кони ярились и вставали дыбом, а потом во весь дух пробились через толпу и полетели прочь. Вдогонку им для устрашения пустили с десяток стрел. Магдалина в отчаянии смотрела на бешеное бегство латников, знала, что раньше, чем через пару дней (и тo, взяв подкрепление в Любче), Корнила сюда не вернётся. Знала, что Христос теперь навострит отсюда лыжи, и значит, снова дороги, самые глухие, где даже голубиных станций нет, значит, надо идти и бросить Ратму.
Если бы она знала, что это обстоятельство спасёт её, она думала бы иначе. Но она не знала и потому пошла глухими улицами к замку, чтобы, возможно, распрощаться с Ратмой и взять клетку с голубями про запас. Клетку она получила, но парня не увидела. Сторожевой сказал грубо:
— Ступай-ступай. Он под замком.
— За что?
— Ну, стало быть, хороших дел натворил.
Эта весть наполнила её тревогой. Что такое могло произойти? Неужели за ночное приключение? А может, он всё открыл отцу? Ну нет, не может ведь он быть так глуп, чтобы вот так сразу. Всё это надо было долго готовить.
...Она не знала, что Радша и оказался именно таким «глупым». Взбесившийся, обезумевший от счастья, любви и страсти, он открыл отцу Мартелу, что с невестой у него всё покончено, что он не хочет из-за земель быть посмешищем и решил жениться на другой. Отец урезонивал его, что всё это чепуха, что родовитые не хозяева себе, что, женившись, можно потом иметь хоть сто любовниц. Юноша взбесился. И тогда воевода приказал взять его под замок.
Ей было очень тревожно, и какое-то словно предчувствие мучило, и тянуло, и сосало под сердцем.
...Между тем общий энтузиазм достиг апогея. Юрась видел, что на другом конце площади уже стоит над ручной коляской, уставленной закупоренными бутылочками, желтозубый Бавтромей. Ждёт, и лицо — как плохая трагическая маска. И ещё Христос видел, что никто к нему не подходит, все смотрят на них, и, стало быть, фокус пока выгорает. Всё шло хорошо.
И тут к нему вновь подошли два бывших слепца. Народ встретил их дружескими криками.
— Ну как, стали видеть? — спросил он.
— Да, — скалился взявший монету.
— То хорошо, идите с миром, — дружелюбно произнёс Христос.
— Мир не дёшево достаётся, — шепнул мазурик. — Давай еще три золотых.
Они шептались с ласковыми улыбками на губах. Народ с умилением смотрел на эту сцену.
— Нет у меня больше. Слово. Потом, может...
— Крикнем, — пригрозил слепой.
— А я вот сейчас тоже крикну, — ответил Петр, — что вы за излечение ещё и денег просите. Тогда вам глаза выбьют, а второго Христа — дай вам Бог, голубочки, дожить до его появления.
Братчик с трогательной нежностью обнял их:
— Идите к дьяволу, возлюбленные братья мои. Пока не посыпались звёзды из глаз ваших. Не хотели по-доброму обождать. Устрашаете? Копну вам в зад.
В толпе возникли вздохи умиления. Братчик подвёл «братьев» к ступеням паперти и незаметно дал им сильного пинка в задницу. Те с кометной скоростью полетели через толпу.
— Вишь, побежали как, — прокомментировала баба. — От радости, милая!
— От радости побежи-ишь.
Магдалина шла, и тревога её делалась нестерпимой. Что ж, наконец, произошло? Она вдруг почувствовала тоску и ужас. Ей хотелось поскорее добраться к тем, кого она час назад едва не отдала в руки святой службы. С ними не так опасно, они что-нибудь придумают.
Готические, поперечно-дымчатые дома нависали над нею, кажется, следили острыми маленькими окошками, утихли. Она физически чувствовала, что за каждым углом её ожидает опасность.
Наконец в самом конце улочки она увидела на ступенях храма Христа с сообщниками, почувствовал это с внезапной радостью и... остановилась.
Между нею и Христом стояла и смотрела на неё небольшая, преимущественно женская, толпа. Были тут костёльные желтые «девотки» и красные молодицы с тупыми и злыми глазами, были вечные ««девушки» с улицы святой Цецилии, смотревшие жадно, с ощущением безопасности, было несколько пожилых мужиков в переломном возрасте и монахов с блудливыми зрачками. Было даже несколько непростых женщин в богатых платьях.
Её глаза с удивительной резкостью видели всё это.
А впереди стояла дородная женщина в девичьем шляговом венке. Расставила ноги, сложила на груди безобразной мощи руки. Грибастый рот усмехался.
«Гонория из Валевичей, — поняла она. — Всё. Открыл ей старый хрыч воевода».
Она осматривала общую и Ратмину невесту и невольно иронически думала: «Бедный Ратмир. Ну, эта его научит».
— Колдунья! — бросила Гонория тихим голосом. — Опоила чёртовым зельем. Искусительница...
Магдалина двинулась вперёд, глядя ей в глаза. Та смутилась, и поэтому, кажется, наглость её ещё возросла.
— Ну, — потребовала Магдалина, — очисти дорогу.
Толпа ханжески молчала. Боялась смелых глаз.
— Распутница, — прятала глаза Гонория. — Самодайка. Колдунья. Тварь. Женихов чужих сводить?..
— Ты уж кто? — с усмешкой парировала «лилия». — Дорога ярмарочная.
Она отставила клетку, чтобы вдруг не растоптали.
— Приходят тут гнилые... Хамка... На дворян замахиваешься? Не по чину.
— Отойди.
Голос был таким властным, что наглая бабища отступила было, со свойственной всем таким подлой боязливостью, но вокруг зашептали:
— Не пускай... Не пускай.
Магдалина поняла: пройти не удастся. Теперь надо было совершить большущую перебранку — может, услышат свои и освободят, пока не поколотили.
— Чародейка... Отравительница... Глаза выцарапаю, шлюха ты, — бросала Гонория.
— Молчи, общественный колодец... Заживо гниёшь, а на молодого рыцаря грязным глазом бросаешь... С тюремщиками тебе спать, с прокажёнными, с палачами! И он ещё с тобою пойдёт, святой парень? А шиш.
— С тобою разве, с шалавой? — спросила хозяйка Валевичей.
— А и со мною. Орёл такой гусыне грязнохвостой не пара.
— А ты кто, хлопка?