— Да уж не ты. К чьему дому в городе самая прямая дорога? — она выдумывала, но знала: с этой всё будет — правда. — Есть ли в Новагродке такая компания, которая бы тебя «нашими жерновами» не называла? Да у него, если он дурак будет, шея сломится от тех подарков, которые ты ему до брака накопила!
— Дрянь! Чернокнижница! Еретичка!
— От кого братья заживо засмердели да Божьего царства пошли искать?! Кто у собственной матери в двенадцать лет законное право жены отнял?
Удар неожиданно попал в цель. Гонория задохнулась.
— В колодце заброшенном у неё поищите, — цедила Магдалина (она хорошо знала нравы женщин такого типа). — Видите, отцы святые непорочной ее огласили. За сколько? А может, натурой заплатила? Можно и так. Те козлы согласятся. Девичий венок бедному доброму Ратме. Да тебе бы позорный колпак, да подол обрезать, да — палками! А лучше крест запретить носить, да дерюгу нашить на плащ, лоскуток, да браслет на ногу.
— Да что?! — не нашлась шляхтянка. — Бейте её! За распутство безбожное! На Евангелии в церкви поклянусь!
Они вцепились друг в дружку. Магдалина первым делом сбила с головы Гонории венок. Обе барахтались. И тут какой-то клирик, с жёлтым, как череп, лицом и чёрными глазами, крикнул:
— Стой! Ну! Вы что, у колодца? А между тем она ведь церковь оскорбила! Оскорбила! Слово, которым костёл заступился за невинность этой девушки. Зачем? Околдовав воеводского сынка, жаждала на других свои проступки сбросить. Между тем это одна из самых страшных женщин Городни.
Магдалина могла ещё вытащить знак, ладанку, данную Лотром. Но при всех этого нельзя было делать. Смерть без суда. Почему она заранее не показала её доминиканцам?
Она поняла, что это все. Теперь ничто не спасет. Потом, на трупе, найдут тот знак; клирика за изобличение и убийство особо доверенного лица, того, которое может повелевать от имени церкви всем, отдадут службе и уничтожат. Лучше ли ей будет от этого? Она сложила руки и отступила.
— Распутница! — взвыл народ.
— Бей её!
— Девки, в камни!!!
Камень ударил Магдалину выше виска.
...И тут, услышав шум, Раввуни толкнул Христа.
— Смотри!
— В чём дело?
— Магдалину, кажется, бьют, — пробасил Тумаш.
Побледневший Юрась бросился к толпе. А гурьба уже лезла вперёд, тискалась, выла. Лезли едва не по головам, чтобы добраться вперёд, визжали. Где-то глупым голосом стенала одержимая бесом. Юрась толкал баб, оттягивал за волосы кликуш — и почти напрасно.
Тумаш хорошо понимал, что такое озверевшая толпа, а особенно женская. Он вырвал откуда-то кол и орудовал им. Тут было не до его «рыцарства к дамам». Кол, по крайней мере, отрезвлял, заставлял хвататься за ушибленное и меньше думать о жертве, а больше о том, как исчезнуть.
Камни летели уже градом. Но у кликуш было кроваво в глазах от ярости, и они бросали свои снаряды как попало. Магдалина видела белые глаза, разверстые рты, красные лица.
Ещё один камень ударил её в грудь. Потом третий — по голове... Повисла рука. Земля под её ногами ежеминутно гуще покрывалась пятнами. Она закрыла глаза, увидев, как здоровенный монах взнёс балду. И тут кто-то прижался к её груди спиною, закрыл.
Юрась перехватил балду, с силою, выкручивая врагу руки, вырвал её и швырнул под ноги наступающим. Там жалобно застонали.
— Ти-хо! — взгляд Христа был страшен. — Бросай камни! Зачем бьете?
— Не бьём! — визжал народ. — Убиваем её!
— Мол-чи-те! Молчать! Замолчите, изуверки!
Он видел, что его неприглядный крик привлёк внимание мужиков из ярмарочной толпы и, стало быть, бабу, пожалуй, можно будет спасти.
Было не до тонкостей. Он взял Гонорию за грудки и отвесил ей страшную оплеуху.
Тумаш сделал то же самое с «мёртвой головою» — даже лязгнули зубы.
— Отступи!
Фанатики замерли.
— Именем Бога бьёте, а в душе что? Зависть?! Или свои грехи на других спихиваете?! «Держи вора»?! Ты, девка, разве действительно не ярмарочный путь?! А ты, череп, за что ей невинность засвидетельствовал?! А у тебя разве не браслет на ноге?! А кто тут из вас по закоулкам не шастал, мужу голову не приукрашивал?!
Гипнотический взгляд неестественно больших страшных глаз обводил гурьбу:
— Вот сейчас венки да намитки у любодеек в небо полетят. Чтобы с простой головой ходили, как шлюхи.
Многие схватились за головы. Тихий смех прозвучал среди мужиков.
— Писание читаете?! А там что сказано? Кто без греха — первым брось в неё камень... Кто бросит?.. Ты?.. Ты?..
Камни начали падать из рук. Лязгали по каменным плитам чаще и чаще.
— А теперь покажите же и вы свою власть, мужики! Берите их, кто за что сможет, да гоните домой, а кого в костёл, ибо там их дом, и спят они, видно по ним, со статуями. Эх, дуры! Не с вашей головою в словах поповских разбираться. С вашей головою — в горохе только сидеть!
Мужики понемногу начали разгонять гурьбу. Где палками, а где и хватая. Визг, шум, топот. Некоторых — по всему видно тех, которые схватились за головы, — мужья вели за косу и толкая под бока. Ожидала их горькая чаша.
— Встань, женщина, — обратился Юрась, ибо Магдалина от слабости упала на колени. — Никто не тронет. Идём в гостиницу.
С виском, по которому сплывали капли крови, с опущенными руками (в одной из них была клетка), она пошла за ним. Апостолы снова расселись на ступенях и стали следить за печальным Бавтромеем.
Намочив губку во вчерашнем вине, он обмывал ей голову. На окне, в лучах солнца, ворковали голуби.
— Ну, на голове только большой синяк... А тут, возле виска, кожу рассекло. Ничего. Вот и кровь останавливается. Смолкой залепим — и всё.
Та вдруг заплакала.
— Вот, дурачина! Брось. И шрам будет под волосами. Будешь так же красива. Очень красива. Красивее всех. Что ещё?
— Грудь. Дышать тяжело.
— Не ребро ли сломали?
— Н-не знаю.
Он почесал затылок:
— Раздевайся.
— Ты что?
— Ладно, брось дурить. Времени у меня нету. Иначе вся эта апостольская банда снова голодная ляжет. А у жителей цыганить нельзя.
Она разделась. Он начал ощупывать бок женщины. Просто и естественно, словно делал это Тумашу либо Иуде.
— Цело, — наконец сказал он. — Разве, может, маленькая трещинка. Сегодня достанем носилки — будем тебя дня два нести. Пойдём, видимо, на Вильно. Убегать надо.
— Откуда носилки?
— Это не твоя забота. Одевайся.
Потом он погладил её по плечу.
— По голове не рискую. Вот тогда, как заживет. Из-за чего у вас там драка была — не моё дело. Но умница, девочка. Смелая. Так уж их трепала! Hу, ляг, подлечись. И успокойся. Мы их, в случае чего...
Он пошёл. Некоторое время она сидела молча. Звучно заворковали голуби. Им было хорошо в лучах солнца, которое она сегодня едва не увидела в последний раз. Ничего. Всё обошлось. Теперь надо увидеть Ратму.
Она действовала машинально, как всегда. С Лотром не шутят. Это дыба, и «велья», и расплавленный свинец во рту, а там и костёр... Голуби... Значит, записи! Она достала маленький свёрток тоненькой бумаги, очиненное воробьиное пёрышко, инкауст в кожаной чернильнице и начала писать кириллическими буквами:
«Эязърпъсоэажътонэсэъфчхчцфснпрпъонмртчхэдпэяфоачыънтяэчфгтсоыспсьчоссюжм...»
Это была «литорея с одной печатью», древняя белорусская тайнопись [11]. Магдалина писала ей ловко и быстро. Машинально двигалась рука. Мыслей не было. Словно какая-то запруда стояла перед ними. Словно палка попала в колесо и застопорила его.
И вдруг она вспомнила теплоту человеческой спины на своей груди. Вначале только спину. Она была непохожа на все прочие тёплые спины. А Магдалина помнила их много.
Она обхватила пальцами голову и, несмотря на боль, сидела так некоторое время. Потом ударилась лбом о подоконник. И ещё. Ещё. Единственная большая капля крови упала на пергамент. Женщина скомкала его.
Лилась кровь. На полях, в пыточных, на улице. Много крови.
Женщина думала ещё некоторое время. Потом открыла клетку, привычно — лапки между пальцев, большой палец на крыльях — достала одного голубя и подбросила в небо. Тот затрепетал крыльями в лазури, покружил и устремился на северо-запад.
Со вторым голубем пальцы словно разучились. Он забил крыльями, вырвался наконец и полетел за первым.
Третьего она просто вытурила из клетки, выпустила, как женщины выпускают птиц на Пасху.
...Три платочка превратились в точки, исчезли за окоёмом. С минуту она думала, не стоит ли открыть всё Христу. И испугалась.
Знала — не тронет пальцем, но не простит никогда. И есть ещё Лотр, который в конце концов всё же поймает и его и — теперь — её. Он учинит ей «велью» не на сорок, а на восемьдесят часов, порвёт вены и всё же сожжёт живою.
Она чувствовала себя преступницею. Только так! Ни чести, ни благодарности не было в душе — только собачья униженность. Она исполнила бы всё, что ни повелел бы ей кардинал. Но не это.
«Пускай грабит, пускай богохульствует, пускай даже повесит самого Лотра или посягнёт на папу — я не могу... Я не могу выдать этого человека».
Бавтромей скалил редкие жёлтые зубы над своими бутылочками:
— Вот товар! Вот святой товар! Навались, кто деньги имеет!
Апостолы с Христом сидели в стороне, грелись на вечернем добром солнце.
— Неужели ему поверят? — спросил неверный Тумаш.
— Всему поверят, — мрачно ответил Христос.
— Хорошо бы поверили, — промолвил Гаргантюа-Якуб. — Кажется, Валаамову ослицу съел бы. Бывало, на озере меней нажаришь, да уха из окуньков...
Тумаш недоверчиво вертел головою.
— Но ведь вера... Вера, она...
Христос разозлился:
— И охота тебе говорить. Ну вера, вера. Болтает. А в писании давно о ней сказано, что вот... если будешь иметь веру величиной с горчичное зёрнышко и скажешь вон той Замковой горе перейти отсюда — она перейдёт.
— Ну, с зёрнышко у меня есть.
Он уставился на башни, напрягся весь и закрыл глаза. Потом раскрыл их — гора была на месте.