Думаю — байки это. Никто ничего не знает. И не Он это, наверно, приходил. Но то, что на небе происходило и что случилось в ту ночь, — это правда, это многие видели. И потому поверили легко. А может, и не потому, а просто отчаяние.
...Весною той, ночью, — а видели это жители из Мира, из Несвижа, и Слуцка, и Слонима, всех тех городов и весей, — с шипом и свистом промчался по небу огневой змий с длинным ярким хвостом.
Ближе всего видели его мужики деревни Вонячье, под Миром. Пролетело сверху, и вниз, и наискось и чебурахнулось за окоёмом. Содрогнулась земля, полыхнуло нечто такое огнём, а потом долетел глухой удар.
Утром наиболее смелые пошли в ту сторону. Увидали огромную яму — шесть, если не больше, хат влезет — со сторонами оплавленными, что-то блестящее на дне и разметённую вокруг, тёплую, как печка, землю.
Яму ту, вместе со всем, потом мирский капеллан приказал, не рассматривая и не копаясь, землёю засыпать — дабы искушения не было и дабы не дотрагиваться до вещей змея. Ибо всем известно, чьим оружием был змий. Но это потом, на второй день.
И тогда увидели мужики под кустом, в тумане, человека, который лежал, широко раскинув руки, ничком, как низринутый, как лежал сатана, когда Господь Бог низвергнул его с небес.
Лежал он неподвижно. Потом крики козодоя то ли разбудили его, то ли привели в сознание. И он оперся на руки, а потом медленно встал и поднял с земли плащ. И тогда все увидели, что он в одежде школяра, и тогда окликнули и подошли, а до того времени боялись.
Спросили, почему он тут, а он сказал, что он странствующий школяр и заблудился и хорошо видел, как падает это с неба... И далеко от него; но так как он и дальше блуждал, то случайно вышел на это самое место и тут увидел, что земля горячая. А поскольку огниво он потерял, а сам весьма намёрзся, то лёг на горячую землю и проспал, как на лежанке. А когда у него спросили, а почему это у него лоб разбит, он сказал, что вчера, по дороге, подрался со странствующим монахом в корчме.
И тогда у него спросили, как это он не боялся так близко от дьявольского места спать. А он сказал, что никаких дьяволов на свете он не боится и с охотой бы на этот вид посмотрел или даже выспался на одной печке — ибо ему это маловажно.
Был он не так уж и молод, лет тридцати пяти, но весьма силён и на голову выше всех. Лицо какое-то не такое и, как те люди мне говорили, чудаковатое, брови густые и длинные, зубы на удивление белые. На поясе у него висел корд в блестящих ножнах. Блестящих, но дешёвых, ибо это не было серебро.
И мужики те пустили его идти своей дорогой, а сами пошли к капеллану. И школяр пошёл.
Хлор Мамонтович, шляхтич, потом говорил мне, что это он первым обо всём догадался. Ибо, возвращаясь из города в поместье и встретив этого одного по дороге в своём плаще, даже ужаснулся, посчитав его Христом. Якобы вдруг и на минуту догадался — даже ноги к земле прикипели и небо показалось с литовский тулуп. Но тут удивляться не надо. Утром, издалека, на грязной дороге — чего не представится. Да и Хлор, конечно, как всегда, был в подпитии. Все знают, почему он так рано из города ходит.
...А потом видели его уже с двумя другими людьми... А потом видели шесть человек... Десять... потом было их тринадцать, и за ними тянулся крытый холстиной фургон».
СЛОВО ДВУХ СВИДЕТЕЛЕЙ
«Так считали люди. Но мы ничего такого не замечали, если оно и было. Иначе почему бы Он был сначала такой, как мы, почему никуда не впутывался и не лез, почему не помог людям?
Напутал тут бессовестно в единственной своей записи о нем, о слухах, которые ходили о начале его, Андроник Логофил. И ничего больше не сказал, полагаясь на других. О главном не сказал.
А было не так. Было вот как. Слушайте, люди».
Глава II
ГОЛОД, И ПОВЕТРИЕ, И МОР
В те дни, когда управляли судьи, случился голод на земле.
Книга Руфь, 1:1
Земля была чёрной.
Вся в сетке трещин, в глубоких расщелинах, сухая, как ладонь земледельца и как порох. Редко, иногда в половине сажени друг от друга, шевелились на ней чахлые ростки ржи.
Ветер порой вздыхал среди зноя, но нёс лишь ещё большую жару, будто из натопленной печки. И тогда по полю бродили карликовые смерчи. Они несли пыль, но такую чёрную, что, казалось, — пепел.
И такой же пепел вился из-под копыт охотничьей кавалькады, мчавшейся по полю, а потом по дороге, к недалёкому селу.
Люди ехали отчасти на чёрных либо мышастых злых мулах, и по этому можно было догадаться, что едут люди духовного звания. Но, если бы не пурпурная кардинальская мантия одного, если бы не епископский плащ второго, если бы не серая доминиканская и не лиловая православная рясы двух других, любой наблюдатель мог бы взять это под сомнение.
Из-под ряс выглядывали кольчужные воротники, под плащами были золочёные латы с солнцем на груди. (В солнце превратилась голова Медузы Горгоны, которую любили чеканить на своих латах язычники; превратилась потому, что, конечно, не к лицу было христианам носить на груди языческий знак. И вот вместо лица Медузы грозился с лат яростный солнечный диск, а вместо змей волнисто разбегались лучи.)
Кажется, против того, что это попы, свидетельствовало и другое. Тут не было ни одного человека, при бедре и в руках которого не было бы оружия.
Еленцовые — полесские, тисовые — западные и страшные белорусские луки из двух скреплённых рогов серого лесного быка, колчаны-тулы, пищали; гигантские, в человеческий рост, двуручные мечи с волнообразным либо прямым лезвием, без ножен, ибо из них невозможно вытащить самому лезвие такой длины; мечи средней длины и короткие корды. Азиатские, прямые, как меч, сабли и сабли булатные, змееподобные; персидские, узкие, как аир, и острые, как жало; турецкие елмани со сталью, идущей голубыми звёздочками; ятаганы, похожие на серпы и предназначенные, как и серпы, для удара вогнутой стороной; приднепровские белорусские копья полуторной длины и потому предназначенные для бросания ногой, с подъёма ступни, и белорусские же иклы — короткие мечи с лезвием широким и толстым, как коровий язык, и длиною в двадцать пять дюймов, с месяцеподобным концом рукояти, для упора в живот либо грудь, когда бросаешься на врага, и двумя упорами для рук, иклы, предназначенные для смертельной рукопашной в тесноте. И на всём этом — рябь золотых монеток, эмали, золота, рубинов, ажурных накладок. А над всем этим, под шишаками, арабскими зерцалами, кольчужными сетками и булатными шеломами, — глаза, которые и минуты не задумаются над тем, употребить эту сталь либо не употребить.
Удивился бы такому только чужеземец. На протяжении нескольких веков, а особенно в то время, дождём сыпались декреты, в которых запрещалось духовным особам носить оружие в мирное время, бахвалиться им, злоупотреблять им. И, однако, никто не обращал внимания на декреты и на угрозы, содержащиеся в них. В крайнем случае, можно было спросить даже и самого папу, где он видел мир.
И поэтому вооружены были все, кроме некоторых женщин.
Да, женщин. Третье, что могло бы заставить усомниться в том, что едут люди, наделённые духовным саном, было то, что с ними на отдельных конях, а то и просто за спинами сидели женщины. Разукрашенные, белёные, с подплоёнными волосами под золотыми с алмазами сетками, с оголёнными почти до сосков грудями, на которых прислужницы мастерски вывели тонёхонькими кисточками сетку голубых жилок. Зубастые, очевидно хищные, очевидно неопределенного поведения — всё равно знатная это была дама или женщина из бесстыдной улицы.
Некоторые женщины были тоже вооружены. У остальных сидели на перчатках соколы.
С гиком, возгласами, хохотом мчался конный поезд. Бежали на сворках гладкие волкодавы и хорты.
Всадники ворвались в деревню, как орда. Замелькали по сторонам серые хаты, халупы, сложенные из торфяных кирпичей, и просто землянки.
Человек, сидевший возле дороги на куче навоза, протянул потрескавшуюся, как земля, руку. Ехавший впереди достал из-под пурпурной мантии, из вацка, привешенного под мышкой, медную монету и бросил.
— Напрасно вы это, — сказал ему епископ.
— Для вас у меня есть фамилия, господин Комар.
— Напрасно вы это, господин Лотр.
— Почему?
— Разве хватит на всё это быдло? Работать не хотят, руки тянут. И потом... если бы это увидели другие — они бы бросились неприглядно. Могли бы и разорвать. И, во всяком случае, довелось бы употребить оружие... Лучше прибавить ходу и теперь.
Кавалькада погнала в намёт. Из-за кучи навоза появилась голова четырёхлетней девочки.
— Что он тебе дал?
— Две буханки хлеба, дочурка. Чистого хлеба.
— А хлеб вкусный?
— Вкусный.
Девочка очарованно смотрела вслед охоте:
— Краси-ивые.
— Конечно, красивые. Это ведь не мы, мужики. Покровителю перед Господом Богом надо быть красивым. Иначе его Господь Бог и во дворец к себе не пустит.
Поезд вновь вырвался в поля, оставив за собой хаты подобные навозным сугробам, и готический стрельчатый костёлик, похожий на друзу горного хрусталя. Кони пошли медленной поступью.
— То, что и двадцать лет назад, когда я оставил эту землю, — тихо произнёс Лотр. — Только тогда тут было куда богаче. Богатая ведь земля.
Комар, нахмурив тяжёлые брови, смотрел на лицо Лотра: испытывает, что ли. Но это лицо, улыбчивое, белое и румяное, благородное, казалось бы, на самый неискушённый взгляд, было просто доброжелательно и красиво.
— Дело веры требует жертв, — уклончиво молвил епископ.
— Конечно.
— И особенно, если учесть, как тяжело болен этот край схизмою.
— Бросьте. Вон та схизма, митрополит Болванович, скачет за нами. Неплохой человек.
— У этого неплохого человека отняли за последнее время две церкви. Вот так. И не потому, что он плох, а потому, что это — чужое влияние на земли, которые ещё не стали нашими.
— Вы разбираетесь, господин Комар... Кстати, спасибо вам за вашу бывшую пасомую. — Он откинул голову назад, будто показывая затылком на женщину, сидевшую за его спиной. Улыбнулся: — Таким образом, вы для меня, в сущности, то, что для мирян тесть.