Средневековая пословица
Там, среди высоких гор,
Валом прёт колдуний хор.
Гёте
Ночь для них была страшной. Они не пожелали и на минуту остаться в злосчастной деревне и ушли прочь. Хотели было добраться до местечка, до соседней деревни, хоть до какого-либо жилья, да сбились с дороги, блуждали в непросветимой тьме по кустарнику, измокли и закоченели от росы.
Наконец им удалось найти какую-то ложбинку. По тому, как трещало под ногами, поняли: хворост, сухостой. Кое-как наломали сушняка, разложили костёр. При его маленьком свете дело пошло веселее, и скоро взревел, зашипел яркий огонь.
И всё же им противно было сидеть возле самого кострища. Они с излишне большой свежестью помнили, что можно сделать с каждым Божьим благословением, даже этим.
И никто из них не захотел есть. Жарить мясо было выше их сил. Даже выше сил Пилипа из Вифсаиды и Якуба Зеведеева. При одном упоминании брала дрожь отвращения. Поэтому они удовлетворились светом, издалека подбрасывая в пламя сушняк.
А когда огонь разгорелся ещё больше — они осмотрелись и увидели, что попали из огня в полымя.
Они сидели на старом, видно было по всему — заброшенном, кладбище. Наклонённые, замшелые кресты, Каменные плиты, укрытые зелёным одеялом мха, толстые обрезки мощных брёвен на всю могилу, с «голубцами», прибитыми к ним. Плиты лёжа, плиты перевёрнутые, плиты склонённые, плиты торчком. И на всём этом — разлив мхов, а над всем этим сухие деревья.
Повсюду какие-то ямы, разрушенные часовни, проваленные усыпальницы. Видимо, тут хорошо похозяйничала чья-то рука, не привыкшая стыдиться или давать отчет перед другими за свои поступки.
За их, маленькой, ложбинкой лежала большая, окружённая довольно крутыми склонами. На ней, по краям, тускло были видны остатки каких-то фундаментов. Вокруг большой ложбины тоже темнели какие-то камни, росла высокая трава (наверно, на месте бывших грядок и цветников). Но всё это густо заросло довольно уже большим лесом. Лес был тёмным, но там и сям в нём мёртво белели высохшие скелеты бывших садовых деревьев.
Они умерли от глуши и безлюдья и вот белели дальше и ближе, окружали ложбину и подступали к ней. Словно вычурные распятия. Словно десятки безобразных привидений.
Страшно было смотреть на это, и люди уменьшили костёр до маленького огонька, освещавшего только их ложбинку, десяток крестов и плит в их небольшом насиженном гнезде.
Обессилевшие, они никуда не в силах были идти, спать не могли тоже и решили кое-как переждать в этом месте ночь.
Говорить тоже никому не хотелось. Только после большой паузы Тумаш сказал:
— Когда жгли их, я всю веру призвал, чтобы исчезли столбы — куда там, чёрта беспятого! Стоят, как стояли. Куда он ведёт нас, Бог?
— Ведёт, — отозвался Иуда. — А куда — не знаю.
— Вперёд, — буркнул Христос. — Под вооруженной охраной, чтобы часом не поворотили, куда не надо.
И вновь долгое молчание. Но Тумашу было очевидно невыносимо. На откосе встала его длинная тень.
— Боже, — с печалью произнёс Фома. — Ну вот я всю веру свою призову. Сотвори чудо. Скажи, что не одна топь перед людьми. Намекни, что не вечно извечное свинство. Подай какое-нибудь знамение.
Он напрягся и бессознательно сжал кулаки. И вдруг... по небу с шипением, разбрасывая искры, промчался огромный огневой метеор. Фома всем задом сел на землю. С маху, как подрубленный.
— Свят, свят, свят
И тут, ещё раньше падения Фомы, вскочил Христос.
— Огонь... — только и успел прохрипеть он. — Ог-гонь.
Неестественно большие глаза с надеждой следили за небесным явлением. Он протянул к нему руки.
Метеор словно остановился над голой грядою далёких холмов. И сразу рассыпался на искры, упавшие вниз и погасшие в темноте.
Медленно опустились руки Христа.
— Небесный камень, — вздохнул он. — Плюнь, Фома. Трясина впереди. О нас давно забыли на небе. Считают, что у нас — рай.
Закутавшись в плащ, он сидел, напоминая огромную больную птицу со сломанными крыльями. Весь как живая бесприютность.
Потом начал покачиваться, словно от боли. Потом начал бессвязно говорить:
— Испоганенная, изгаженная земля... Зачем тут быть, чистому?.. Огонёк в темноте... Огонёк в одиночестве... Дьяволу отданная... Умереть бы — запрещено... Надо идти и умирать, если дал согласие жить.
Все смотрели на него с ужасом.
— Царство фарисеев... Гробы скрытые, над которыми люди ходят и не ведают того... Горе вам, что убиваете посланников... Горе вам, лицемерам... И вам, законникам, горе, что налагаете на людей бремена неудобоносимые... Горе вам, что строите усыпальницы пророкам, которых избили отцы ваши.
Лицо у него было таким безнадежным, что Магдалина вскрикнула:
— Брось... Страшно!
Только тут Юрась словно очнулся. Глядя в землю, глухо вымолвил:
— Простите. Никто из вас не знает, как это тяжело, если тебя не понимает никто. Тут и помешаться недолго. — И добавил с мрачной улыбкой: — Завтра пойду и повешу генерального комиссария. Либо изловчусь и... всю святую церковь. Мне можно. Я теперь — как сумасшедший. Святой... как его там... Голиаф с медведями на безлюдном острове.
— Брось, милый, — впервые посочувствовала Магдалина. — Как ты жить будешь?
— А, как живу. Молчи, Магдя.
— Ну хорошо, ну есть злые пастыри злые законники.
И тут внезапно Христос взвился.
— Есть?! Ты добрых среди них поищи! Где они? Смрад сплошной все дела их! Запугали, загадили... Вы тут сидели, а я надписи на памятниках читал! Я их до смерти не забуду! Нету прощения земле, где даже о покойниках так пишут, о тех, про кого врать нельзя... И писали, и хвостом виляли. И всё равно кем-то уничтожена деревня. Кладбище!
Он не знал, что деревню вправду уничтожили за «ересь и непокорность», а место предали проклятию, что ограбили даже могилы, что даже на кладбище разбили все обыкновенные плиты. Но он и знал это. Подсознательной уверенностью души. И рука его тыкала в памятники.
— Во-он. Так на дух человеческий замахнулись, но перед ними и в смерти боятся, кролики.
Он стал на могилу и прочитал:
— «Ради Бога великого ожидаю... Жизнь прославлению его отдав, не писал я канонами неутверждённых, неподобающих икон».
Теперь он с яростью толкал ногою другую плиту.
— «Не был я арианином, ни богомилом, ни в прочей никакой ереси не был. Сплю спокойно».
Он пнул ногою истлевший крест.
— Вон, дети постарались: «Папа, всегда ты был с истинным Богом, верил в него, милосердного, покорным был наместникам его и власти, а ересь ненавидел чистой душою своей. Спи спокойно».
И Христос оскалил зубы, как вурдалак:
— Он спит спокойно. А вот под какой сожжённой хатой, под которой из них, в каком пепле спят ваши косточки? Да что же это за быдло! Да сколько же умным людям учить вас, чтобы были вы не червями, а людьми? — школяр затряс кулаками в воздухе. — Законники, говоришь? Паны? Тысяченачальники плохие? Брешешь! Не они воняют! Дело воняет! Дело их во вред человеку и земле! Не человек виновен — выводок! «Род лукавый и прелюбодейный! Слепые вожди слепых! Дерево по плодам узнают. Как же они могут говорить доброе, будучи злы!»
— Тихо! — спохватился внезапно Фома. — Слышите?
Воцарилось молчание. Всех поразили не столько слова шляхтича, сколько его вид, настороженный, весь словно наапряжённый, со скрытой тревогой в глазах.
— Тихо... Слышите?
Костёр почти догорел. Тьма надвигалась на маленькую ложбинку. И в этой тьме, где-то внизу, в лесу, на подступах к большой ложбине, они услышали какой-то странный тревожный шелест, какие-то ритмичные тихие звуки.
— Идут, — прошептал Тумаш.
И действительно, это было похоже на приглушённые, скользящие шаги десятков маленьких ног, среди которых иногда выделялись тяжёлые, словно шло большое животное. Приближалось будто бы что-то многоногое, и оно то грузно ступало по земле и мху, то прыгало, то громко наступало на корни. Тихий клёкот, словно от клюва аиста, иногда звучал во мраке, какие-то угрожающие вздохи.
— Кто это? — спросил Сымон. — Или что это?
— Тихо, — попросил Тумаш.
Глухой, будто из-под земли, раздался вдруг какой-то призыв — а может, моление? — и утих. Опять повторился... И неожиданно в ответ на него прозвучал неслыханной силы голос, от которого у невольных свидетелей побежал по спинам мороз.
— Кто там зовёт меня? — бился в большой ложбине голос.
— А-о-о-о-оу-у-у! — пропели из тьмы голоса.
— Кто не боится проклятого Богом и слугами его места?
— Слабые, — простонал чей-то ответный голос.
— Почему слабые не боятся земли, от которой отступился Бог? — лязгал металлом чудовищный голос.
— Ибо отрекаются. Ибо хотят быть могущественными.
— Кто живёт на пустой земле?
— Никто.
— Кто господствует над ней?
— Ты.
— Чего хотите вы?
— Быть твоими. Обман.
— Как это на языке того, от кого отрекаетесь?
— Аминь.
— А вправду?
— Обман.
В тишине прозвучал словно сдавленный, чудовищный хохот многих голосов.
— И учить, — захлёбывались голоса. — И смысл тайный... И в каждом амине — большой обман.
— Имя моё? — спросил голос.
— Сатаниил, — тихо застонали голоса. — Люцифер... Светоносный... Посвист... Чернобог!..
— И-мя мо-ё! — будто главного требовал голос.
— Властелин! — прорыдал чей-то голос. — Властелин!
— Что принесли вы мне?
— Себя. Души свои. Капли крови своей на этом листе.
— Что ещё?
— Слушай, — ответил кто-то.
И тут над ложбиной прозвучал истошный, словно в сонном кошмаре, человеческий крик. Даже не человеческий, а такой, словно ревел под неудачным ножом в предсмертном ужасе бык. Потом кто-то замычал.
— Узнаю голос врага моего и людского. Ожидайте с ним.
Крик ещё звучал в ушах свидетелей. А вокруг давно стояла мёртвая тишина ночного леса.
— Теперь говорите вы, — гулко, словно в бездну, пропарил голос.