По шелесту травы можно было судить, что кто-то сделал шаг вперёд.
— Великий властелин рода земного, всех нас, — cказал человек. — Ещё позавчера никто из нас не думал идти сюда. Прости нас. Мы несли наше бремя и надеялись и терпели. Твои гонцы уговаривали нас, но мы оставались верными сынами триединого нашего Бога.
Голос из тьмы едко захохотал.
— Нас загоняли в смертный загон, нас влекли туда баснею о райском клевере, а мы жили, как в аду. И нас пугали адом. Нас, верных. Мы голодали и умирали с голода, а нас пугали адом, ибо не могли мы кушать ни индульгенцию, ни мессу. Нас били, как хотели, а потом пугали адом за отсутствие смирения. Нас гнали в рай силой, а мы видели, что место и там купили богатые. Костры горят на наших площадях, нас пытают, дети наши умирают с голода, не совершив ещё и первого гpexa. На земле этой господствует зло... Ничего не может Бог. Он бессилен против им самим поставленной власти, против собственных слуг. Он бессилен против тебя, властелин зла. Он пытает, гонит и распинает лучших своих сыновей, лучших своих защитников, либо просто не может защитить их. Ты, по крайней мере, не мучишь верных своих слуг. Ты не будешь, как он, гнать светлых умом и душою, лучшую надежду, цвет творения своего. Знаем, что тебя нет тут, что это лишь голос твоего первосвященника, но ты услышишь, властелин. Твой слуга — не клирик. Твой храм — не церковь. Ты услышишь... Мы изнемогли. Мы не можем больше. Мы поможем тебе низринуть того, чтобы на этой земле было что-то одно. Не всё ли равно, с кем строить хорошее?
Он передохнул.
— Бери нас. Мы больше не можем. Мы умираем всю жизнь в наших сложенных из навоза хатах. Чем больше они гонят нас к святости и будущему райскому клеверу — тем нам труднее, тем больше мы жаждем тебя. Они добьются, что все мы сделаемся твоими. Всю жизнь мы заживо умираем, Чернобог. Дай нам царствие твоё, дай нам хоть откуда-нибудь облегчение в этой жизни. Нам неоткуда больше ожидать его. Дай нам отблеск хоть какого-то света, пускай себе и чёрного. Либо — если нельзя и этого — дай нам на своих тайных шабашах хоть одну минуту забытья. Дай нам забыть вот тут, хоть на минуту, нашу страшную жизнь. Мы больше не можем. Забери нас.
Юрась почувствовал, что рука Тумаша холодна, как лёд.
— Что это? — спросил он.
— Тихо, — одними губами шепнул Фома. — Иначе — смерть. — И одним вздохом ответил: — Чёрная месса [12].
Легла длинная пауза. Возможно, властитель голоса думал. Потом снова металлом пропарили во тьме слова:
— Люди! Вы, которые из деревень Красовица, Хитричи, Березина и других, числом двадцать. Хозяйки ваши — верные дочери мои. Именем своим повелеваю — они дадут вам немного света. Именем Чернобога заклинаю их запретить сгон, отменить ставной невод и пригон откормленных кабанов. Пусть сбросят денежного взноса по двадцать грошей с каждой копы. Клянётесь?
— Да, — вразнобой вздохнули женские голоса.
— В знак согласия дадите сегодня подпись собственным телом с тем своим подданным, которого изберёте... Другие слушайте. Великий властелин подумает и о вас. Вам не надо ожидать их страшного суда, которого будет. А его не будет! Я обещаю вам это.
Эхом задрожала ложбина.
— Я исчезаю. Вам скажут, что делать. Сожгите крест. Я исчезаю...
Ярко побежали вверх первые языки пламени. Через минуту над насиженным гнездом пылал огромный, из целой сосны, крест. Огонь вырвал из тьмы ложбину, окружающие заросли, привидения сухих деревьев и многочисленные лица людей.
Их было множество. Несколько сотен. Целое море. Отчасти совсем нагие. Крест пылал над их головами. Огненными и чёрными птицами метались над ними свет и тень.
Возле креста стоял человек в чёрном плаще. На лице — грубо нарисованная маска, на шапке — турьи рога. В руке — длинное копьё.
— Неофиты, где ваше обещание?!
Над головами людей поплыл большой, весь неровно, пятнами испещрённый красный лист пергамента.
Мужчина средних лет, весьма похожий на того, седого, которого сожгли сегодня, возможно, брат, взял eго в руки. Сказал уже знакомым голосом, тем самым, который говорил «забери нас»:
— Мы вырвали его из самого большого Евангелия, когда брали жертву. И каждый оставил на нём каплю крови. Вот.
Он поднял большой палец левой руки. И за ним начали сям и там подниматься руки с отставленными пальцами. Десять... тридцать... сто... ещё и ещё.
— Он красный, — провозгласил мужчина. — Кровь вызывает кровь. Злоба не рождает доброты, а гнев и злобу. Напрасно стараются.
Рогатый поднял на копьё пергамент и поджег его
— Гори, — хрипло произнёс он. — Пепел — вместе. Кровь — вместе. Гнев — вместе.
Все молча смотрели, как кожа коробилась в огне.
— Клянись, — предложил рогатый, когда пепел осыпался на землю.
— Клянусь за всех, — чеканил слова мужчина. — Клянусь в этом выжженном месте, клянусь на пепле похищенных и похороненных, что мы отдаём свою душу, помыслы, всех себя и детей наших тебе, Чернобог. Научи нас быть стойкими, как ты, научи нас побеждать, как ты, научи нас не стонать даже тогда, когда вся кровь в наших жилах начнёт гореть от их железа, как сгорели эти капли. Именем твоим отрекаемся от Бессильного, его городов и даже Небесного Града, в которых, как и в сердце слуг его, как и в их городах, нету ни сожаления, ни пощады, в которых нету ничего святого, ничего человеческого. Он не дал нам ни капли света, ни искры надежды. Потому реки нашей крови, огонь нашей лютости мы отдадим, чтобы помочь тебе свергнуть его, Чернобог. Верь нам. Мы с тобою до конца и, в знак этого, приносим тебе жертву.
Толпа немного отошла от огня. Плечи Христа дрожали.
— Что с тобой? — шёпотом спросил Иуда.
— Какое достоинство! Какое бедное быдло! Какое мужество! Какой мрак!
Перед огневым крестом лежал на плоском камне кто-то, укрытый грубой холстиной.
— Откройте, — попросил рогатый. Развяжите ему хлебало.
Кто-то дёрнул с лежащего покрывало. И тут Христос закрыл ладонями рот, чтобы невольно не крикнуть.
На камне лежал генеральный комиссарий доказательной инквизиции Большая грузная туша.
Когда у него снова вытащили изо рта кляп — отдался тот самый, что и раньше, животный крик.
— Судил и судим будешь, — объяснил Рогатый. — Говори, что хотел еще сказать, иначе будет поздно.
— Отпустите, — с клокотанием в глотке сказал тот. — Видите, вы есть. Значит, нельзя сказать, что мы ведём войну с безвинными. Повсюду война за души, и в этой войне я — солдат. Пленных не убивают.
Белокурые волосы того, который присягал за всех, спутанными копнами падали на яростные глаза. Лицо запало в щеках. Губы побледнели так, что почти не отличались от цвета всего лица.
— Значит, и еретики — пленные солдаты? — Глаза его остекленели. — А что делают с ними? А уничтоженные деревни и города? А разорённые страны без людей? В чём виновны были перед тобою и Богом те, сожжённые сегодня? Тот старик с курочкой? Нас не было. Это ты нас выдумал. Ты жестокостью сотвори нас. Кто пошёл бы сюда, если бы не толкнул ты и твои братья в убийстве? Может, я? По доносу хватал безвинных, насиловал женщин, истязал и жёг — и ты солдат? Не было бы тебя — не было бы и дьявола. За жестокость — жестокость... Готовься. Мы дадим тебе скорую смерть. Не как ты.
И тогда, поняв, глава доказательной инквизиции вновь неистово закричал. Брат сожжённого приставил ему нож к сердцу и налёг на рукоятку.
— Не хо-чу! — крик захлебнулся в каком-то бульканье, умолк.
Человек выдернул нож, исступлённо посмотрел на всех.
— Б-берите эту пад-даль.
Он стоял, качаясь, и внезапно упал, словно ему ударили под коленки. Его отнесли. Народ стоял в суровом молчании. Тихо-тихо. Угрожающе тихо. И тогда рогатый подошёл к подгоревшему кресту и одним ударом ноги свалил его на труп. Взлетел ураган искр.
— Жри... Чтобы ещё из одного бандита не сделали святого.
Ковёр углей засыпал лежащего. Вскинулось пламя. На него набросали ещё сушняка. Вокруг были суровые, почти безнадежные, медяные лица с резкими чёрными тенями.
И тут за спинами людей, где-то в темноте, начали медленно бить барабаны, реветь дуды, вздыхать бубны. Запели смыки.
Полилась медленная музыка. Ритм её всё учащался. В нём было что-то угрожающее, дьявольское и, однако, полное жизни, страстное.
Вспыхнули вдруг ещё два костра... Ещё. Вместе с возрастанием языков огня ускорялся темп звуков.
В этом ритме было что-то такое заразительное, что даже Христос с большим трудом подавил невольные движения своих ног и заставил себя сидеть неподвижно.
Всё меньше делались паузы, всё больше прибавлялось мерцающего света. Нагие люди начали медленно покачиваться. Толпа, заколдованная всем этим, словно забыла о жизни, о том, что ожидало в хатах из навоза, пришла в движение.
Руки искали другие руки, сплетались. Ноги начали сначала медленно, а потом быстрее и быстрее попирать землю.
Ещё огни... Ещё... Всё более нестерпимой и дьявольской делалась музыка и удары барабанов. Бубны звали, увлекали, вели.
И вот потянулась между костров человеческая цепь. Впереди тащили за большущие рога козлов, и густой козлиный мех мешался с краснотой человеческой кожи.
Дуды... Трубы... Стремление... Полёт.
Всё быстрее и быстрее, в неудержимом хороводе между огней и вокруг главного, наклонённые вперёд, порывистые. Возгласы, крики, опьянение.
Ритм стал невыносим. Летели развеянные в неукрощённом полёте волосы, мелькали ноги, руки, закинутые лица. Кое-где, не выдержав экстаза, бега, яростного стремления, начинали падать люди. Но в вихре, в винно-красном свете, в ярости и безумстве, в криках мчалось неспособное остановиться человеческое колесо.
Словно взнесённые адским ветром, словно действительно в вечном Дантовом хороводе, в ежеминутной кончине и во взлёте и как будто в воздухе, не чувствуя ногами земли, мчались они.
Вихрь ураган, ветер самих веков на лице. Забытьё разума и самого себя. Ад, вечное пламя, яростный вечный полёт самой жизни.