Глава XXVII
ЯЗЫЧЕСКИЙ АРКАН
У каждой вещи есть две стороны. Ненужным обрывком пергамента можно растопить камин, а можно и написать на нём индульгенцию, продать и купить за те деньги дом с камином. На вертеле можно жарить кур, а можно и устремить его в печень торговцу индульгенциями. У каждой вещи есть две стороны, но видит их искушенный и знающий, остальные же смотрят, как совы на солнце.
Средневековый аноним
Стоя лицом к солнцу, мой друг, мочиться негоже.
Гесиод
Никогда ещё до сих пор не были они так близко до цели своих поисков, как в этот день. От местечка, в которое пришли они на ярмарку, было до монастыря не больше дня упорной, с летнего восхода до заката, ходьбы. Но знала, что они идут в этом направлении, одна Магдалина. И она одновременно радовалась, что скоро закончится её путь, что она искупит свой грех, и непонятно печалилась.
Падали на толпу звуки храмового колокола. Ярмарка была как ярмарка. Меняли, продавали, покупали. Как-то особенно хорошо были слышны после той неимоверной, будто во сне, ночи обычные человеческие голоса, будничные разговоры. Апостолы радостно толкались между людей. Лишь на одном лице, на лице Христа, лежало мучительное, не вчерашнее и не позавчерашнее раздумье.
Звенели макитры. Звенели въедливые женские голоса от мясных лотков. И неподвижно, как идол, стоял среди толпы богато одетый крымчак с саблей. Чалма вокруг полукруглого, с шипом, шелома, насурьмленные брови, зоркий взгляд презрительных холодных глаз. Молодое ещё, красивое, горбоносое лицо. Кафтан стоит лубом, очевидно, от поддетой кольчуги. Неизмеримо широкие в штанинах аксамитные шаровары не гнутся. На ногах потёртые от стремян сафьяновые чёботы. Стоит, словно ничего его не волнует.
На самом деле крымчак слушал. Так сидит на кургане по-царски неподвижный хищный сапсан, не шевельнётся и словно спит, а сам слышит подземное визжание землеройки у подножья.
Говорили два мужика. Один молоденький, прозрачно-красивый, с овальным иконописным лицом, округлым подбородком и некоротким носом («Якши, — сказал про себя крымчак. - Для Персии наилучший был бы товар»), второй — пожилой, но сильный ещё, с хитрыми глазами, тонким крючковатым носом и седыми, даже снежными, усами.
— Городенец один приезжал, — глазёнки молодого были полны наивным удивлением перед чудесами Божьего мира, — так он говорил: Христос вышел из города. И вот будто бы это как раз они вон ходят по рынку. Ве-ели-кого могущества люди.
— По рылу непохоже что-то, — не согласился седоусый. — Мазурики, по-моему.
Татарин осмотрел глазами апостолов, пожал плечами. Пошёл через толпу к храму. Люди расступились, увидев страшненького.
— Бар-раны, — сквозь зубы процедил крымчак.
Он шёл независимо, зная, что закон местных городов — за всех чужеземцев и не даст их в обиду. Шёл и играл концом аркана, привязанного к кушаку.
Как хозяин, поднялся по ступеням, вошёл в притвор, устремился было далее, в сам храм. Кустод стал у него на пути.
— Нельзя.
И сразу независимость словно куда-то исчезла. Татарин льстиво приложил руку к сердцу и склонился, отставив широкую, расплющенную вечной скачкой, тяжёлую задницу.
— Из дверей посмотрю, бачка, — елейно улыбнулся крымчак. — Входить мне сюда скоро. Зопсем скоро-быстро.
— Оглашенный, что ли?
— Оглы-лашенный.
— Ну, смотри, — с сытой снисходительностью согласился кустод. — Это ты правильно. Вера наша настоящая, правдивая.
Крымчак начал присматриваться к правдивой вере.
«Возле входа толпятся с блюдами, на которых деньги, со свечами, с иконками, чётками.
Всюду красиво и хорошо пахнет, но на стенах, супротивно аллаху, подобие людей. Сколько же это душ отобрали они этим у живых?! Нечистые!
А вон кто-то опорожняет ведёрную кружку».
Узкие глаза осматривали золотые и серебряные раки, ризы, оклады икон, тяжёлые серебряные светильники. Потом хищно переползли на статуи. В парче, серебре и золоте, в драгоценных каменьях. Со всех, словно водопад, льётся золото. Золотые сердца, руки, ноги, головы, детородные члены, туловища, маленькие статуэтки животных — коров, лошадей, свиней... Улыбка пробежала по лицу:
— Бульбд добыре, бачка... Сюда сыкоро приходить буду.
Кто-то дотронулся до его плеча. Крымчак прыгнул в сторону, как огромная камышовая кошка. И успокоился, отступил ещё, дал дорогу Христу. Тот сделал было еще шаг и неожиданно остановился. К нему тянулась рука. Густо-коричневая, испятнанная почти чёрными и почти белыми пятнами, перетянутая сетью жил, чёрная и иссечённая в ладони, словно каждая песчинка, перебранная ею за жизнь, оставила на ней свой след.
— Милосердный, подай, — умоляла старуха в лохмотьях. — Стою и стою. Не хватает.
— Дай ей, Иосия.
Старуха радостно заковыляла к старосте. Высыпала перед ним пригоршню медных полушек.
— Батюшка, коровушку мне бы... Маленькую хоть
— Тут, родненькая, у тебя на коровку не хватает.
— Время дорого, — ловила его взгляд. — Потом отдам.
— Ну вот. Что за глупость бабская!
— Батюшка, коровка ведь наша умирает. Лежит коровка.
Неестественно светлые, удивительные, словно зачарованные, смотрели на это поверх голов Христовы глаза.
— Говорю, не хватает.
— Б-батюшка... — старуха упала в ноги.
— Н-ну, хорошо, — сжалился тот. — Осенью отработаешь. На серебряную. Не та, конечно, роскошь, но — милосерден Господь Бог.
Старуха ползла к иконе Матери Божьей. Стремилась ползти проворнее, ибо слишком хотела, чтобы корова поскорее встала, но иногда останавливалась: понимала — неприлично. Молодое, красивое, всепрощающее лицо смотрело с высоты на другое лицо, сморщенное, словно сухое яблоко. Старуха повесила свою мизерную коровку как раз возле большого пальца ноги «Тиоти».
Глаза Христовы видели водопад золота... Коровку, одиноко покачивавшуюся под ним... Скорченную старуху, которая, преклонив колени, даже дрожала... Лицо старосты, который светлыми глазами смотрел на всё это.
Магдалина схватила было Христа за руку. Тот медленно, едва не выкрутив ей рук, освободился. И тогда она во внезапном ужасе отшатнулась от человека, у которого дрожали ноздри.
Юрась поискал глазами. Взгляд его упал на волосяной аркан, обвязанный вокруг пояса у крымчака.
— Дай!
— Ны можно. Ны для того.
— Ты просто не рассмотрел, к чему это ещё применимо, — сквозь зубы ответил Юрась. — Дай!
Он дёрнул за конец. Татарин яростно завертелся, как волчок, подхлёстнутый кнутом.
— Бачка!
Но аркан уже разрезал воздух. На лице старосты пролёг красный рубец. От удара ногою упала стойка. Золото с шорохом и звоном потекло под ноги людей.
— Бог в помощь, отец, — басом отозвался Фома. — Да и я помогу.
К ним бросились было. Но они работали ногами и руками, будто одержимые. Змеем свистел в воздухе аркан. Сыпались деньги. Хрустели, ломались под ногами свечи.
— Торговцы, сволочь! — Глаза Христовы были белы от ярости. — Торговцы! Что вам ни дай — вертеп разбойничий устроите. Крести их, Фома! Крести в естественную веру.
Они раздавали пинки и оглушительные оплеухи с неимоверной ловкостью. Через окна, через двери, со ступенек летела, сыпалась, скачивалась, выла толпа. Тумаш загнал старосту в притвор, и тот, отступая, упал в купель с водою. Фома дал ему светильником по голове.
И произошло чудо. Двое разъярённых вытеснили из храма, рассеяли, погнали, как хотели, толпу торговцев.
У ступенек сидел с невинной рожей Раввуни и иногда молниеносно высовывал вперёд ногy: ставил подножки бежавшим. Преимущественно толстым. Некоторых он успевал ещё, во время их падения, ударить ступнёй в задницу.
Христос отбросил аркан.
...Перед храмом стоял остолбеневший народ и смотрел, как человек сыплет в ладони старухе золотых лошадей, коров, свиней... Крымчак в стороне держал свой аркан и удивлённо смотрел на старуху, на золото, ш школяра.
— Бабушка, бедная. На, купи коров, купи всё. Никто нам, бедным, не поможет. Брешут все. Брешут все свете. Брешут.
Молодой осторожно сжал седоусому локоть:
— Говоришь — мазурик?.. А я думаю — правду говорили. Бог пришёл. Бог. Мы люди битые. Никто, кроме Бога, не пожалел бы, не спасал. Я их знаю.
Татарин, услышав это, начал медленно толкаться через толпу к своему коню... Вскочил... Пустил коня в намёт, прочь от храма.
Юрась закрыл ладонями глаза. Всё — от кобылы, на которой он лежал, от костров, от чёрной мессы и до этой минуты драки, — всё это переполнило его. Он не хотел, не мог смотреть на белый свет. Потом его поразила тишина. Медленно сползли с глаз пальцы.
Люди стояли на коленях.
Глава XXVIII
ПИЩА ДЛЯ МУЖЧИН
Года того же... имея вожа дорог, известный под Марлора именем... ворвался и, побив людей, что (каждое) человеческое селение до основания сжёг...
«Хроника Белой Руси»
Кто не ест свежего мяса и не пьёт свежей крови — того охотника класть и уздечкой с бляшками либо и нагайкой хорошей сыпать в то самое место, кабы знал и приучался.
Устав сокольничего пути
Татарин мчался нагим полем, как бешеный. Дважды пересаживался уже на заводного коня, давая возможность другому отдохнуть.
Вокруг было безлюдье. Ни души. Насколько хватает глаз, нигде не было видно ни человека. Лишь парили где-то впереди, возможно, над каким-нибудь оврагом, вороны. Кружились чёрными чаинками, но не садились — что-то тревожило их.
Крымчак подумал, взял немного правее и подъехал к пологому отрожку. По дну его скатился в овраг.
Никто бы не мог даже и подумать, что мёртвое безлюдье может быть таким обманчивым.
...Овраг, насколько взором можно было окинуть до поворота, на версту и наверно ещё дальше, был набит людьми. Стояли нерассёдланные, космоногие лошадки простых воинов, ели сухой клевер арабские скакуны сотников. У большинства коней были на ногах овчинные мокасины, а на храпах — перевязки.