Сидели и с восточным ненарушимым терпением ждали люди. Возле каждого десятка и сотни торчали воткнутые в землю бунчуки, подпёртые круглыми щитами. Блестели сталь копий и серебряные ножны кривых татарских сабель.
Из глубокой котловины, выкрученной, видимо, весенней водою, высились бока, горбатая спина и лобастая голова громадного слона. Морщинистая кожа его была как земля в засуху. Темнокожий погонщик-индианин охрою и кармином наводил вокруг его глазок устрашающие, жёлто-багровые глазницы. Оружие погонщика — острый анк — и оружие слона — отполированная, толщиною в руку возле плеча и длиною в две сажени цепь — лежали в стороне. Слон вздыхал.
Крымчак спешился и куцелапо с развальцей пошёл к невысокому белому шатру, возле которого сидел на кошме плотный, ещё не старый татарин. Сидел неподвижно, как божок, смотрел словно сквозь подходящего.
Молодой довольно нерадиво склонился передним:
— Отцу моему, темнику, хану Марлоре весть. Благая весть.
Только теперь возле глаз татарина сложилась сетка улыбчивых морщинок. Продубленная всеми ветрами и солнцами кожа у рта и редких усов пришла в движение.
— Весь день скакал, сын мой, первородный Селим-мурза?
— Спешил, отец мой.
— Дай мне, Селим, — попросил старый хан.
Сын отбросил потник со спины своего вспененной коня, достал из-под седла тонкий и большой, ладони на четыре, ломоть сырого тёмного мяса. Протянул.
— Ты всегда подумаешь об отце, сынок.
— А как? Три дня и три ночи сидеть тут и не видеть этого в глаза.
Конина была вкусной. Вся измочаленная и отбитая за день скачки, тёмная от хорошего конского пота и пропахшая им. Нет на свете лучше запаха, чем запах конского пота — это знают все... Хан ел.
— Садись, сын. Ничего нету вкуснее под небом аллаха такого вот мяса. Натрудится за день. Пахнет полынью, степью возле голубых холмов, где пасутся наши табуны.
— Пища для мужчин, о мой отец.
— Так вот, говори, Селим-мурза.
Молодой словно омыл ладонями лицо. Мягкая, кошачья грация была в неспешных его руках.
— Край богат, о отец. — Губы его, когда он заговорил, сложились словно для поцелуя. — Но в простых хатах, как всегда тут, можно брать разве одних лишь рабов. И они покладисты, ибо позволяют своим муллам, даже не воинам, брать у себя почти всё... Живут тут белорусы, немного иудеев и даже татары, взятые в плен ещё во времена Бату и позже.
— Этих уничтожить, — сказал хан. — Убрать с этого света. Это будет лучше для них. Магометанин, по закону пророка, должен отдавать преимущество смерти перед пленом. Они уж не мужчины.
— Грех.
— Заставь их убивать неверных. Потом неверные убьют их. Тогда наши попадут в рай за убийство христианских собак, а христианские собаки пойдут в эдем к своему Богу, ибо тот повелел им уничтожать неверных.
Марлора засмеялся от своей шутки.
— Всем будет якши.
— Всё золото имеют они в их мечетях. Хорошо это сделали они для нас... Стража пьёт. Ханы — скорбны головою.
— Ханы у них всегда толоконные лбы.
— Крепости недосмотрены. Очень просто будет пройтись поступью гнева и ужаса по ковру их покорности, превратить их землю в пепел отчаяния и разметать его нашими арканами.
Марлора оторвал кусок мяса и запихнул его в рот сыну, который прижмурил для этого глаза и по-гусиному вытянул шею.
— За благие вести. Иди в Го-ро-ды-ну. Скажи — не будет ясака, не будет рабов, не будет золота, не будет сафьяна, знаменитого в этой земле, мы выделаем сафьян из их шкуры.
— Есть и грустное, — предупредил мурза. — У них... только что... Только что у них объявился и сошел на землю их Бог. Иса бен Мариам-мн, Иса Киристу.
— Ты видел? — непочтительно спросил хан.
— Как тебя. Он взял у меня аркан. Вместе с одним своим пророком он разогнал этим арканом целую толпу. Кто ещё может такое?
— Б-бог, — хан щупал аркан. — Нет Бога, кроме аллаха. Но помни: даже Бату избегал рушить шатры чужих богов. Мало что! Эт-то может нести ветер опасности. Когда столкнёмся — Бога брать первым. Даже если впереди битва... Скачи в Го-ро-ды-ну, сын.
Селим вскинулся на коня. Хан улыбнулся ему:
— Беседа беседой, посольство посольством и ясак ясаком. Но я думаю: нам нечего медлить. Ужас — хороший помощник. А дадут согласие на дань — мы остановим тогда.
— Идёт.
И, когда мурза тронулся с места, хан хлопнул в ладони:
— Сбор!
Глухо зарокотали бубны. Стан пришёл в движение.
Глава XXIX
ПЯТКА НЕ ИМЕЕТ СТЫДА
И тогда этот паршивый нечестивец созвал к себе — тайно и под покровом ночи — ещё десятерых, чьи имена да не осквернят вашего слуха.
Восточная сказка
Всего через два дня этот самый грохот нестерпимо рассыпался над домами и улицами Городни. Нестерпимо, хотя тут его извергали всего два барабана и с десяток бубнов в руках стражи.
Звук был нестерпим, потому что большая, мёртвая тишина стояла на заполненных народом улицах города.
Шли посланцы от крымчаков, а это означало, что и сама орда где-то тут и уже льётся кровь, лязгают, бряцают мечи, свистят арканы и вопль стоит в воздухе.
С ужасом смотрели на чужаков дети, с беспредельным отвращением женщины, с гневом — ибо кто же их когда-нибудь звал на Белую Русь — мужики и мещане.
Правда, татар заставили спешиться ещё на Малой Скидельской, но им оставили всё, даже бубны. И вот победные, варварские звуки чужой музыки, той которую пограничные люди слышали во сне даже ночью, оглашали Росстань, потом Старую улицу, потом Старый рынок. Никто не предупредил о появлении крымчаков ни раду, ни даже духовный суд, как раз сидевший в дворцовой церкви, в первом восточном нефе замка. Татарин приказал тысячнику Корниле не тянуть часами и днями, если не хочет, чтобы его тысяча встретилась с тьмою, а сразу вести его «к властелинам». Иначе будет хуже. Каждая минута — лишнее сожжённое село.
И Корнила решил вести мурзу на свою ответственность.
Ударяли, грохотали бубны. И шёл с развальцей впереди своей дикой обликом стражи посыльный татарин. Ноги в сапогах с загнутыми носами уверенно попирали землю. Одна рука — на эфесе, вторая — баранкой на тугих витках аркана. Голова закинута, глаза смотрят сверху вниз. И нагло, высокомерно усмехается рот.
Лишь однажды выдержка изменила ему. Увидел золотые кисти рук и длиннющие усы Тихона, и они так поразили его, что он засмеялся и ухватился за них, словно ребенок за игрушку.
— Хор-роший баран. Мой будышь!
Друзья бросились было на крымчака. Гиав развернулся, чтобы ударить. Вестун поднял молот. Но тут замковая стража, сопровождавшая посланцев, выставила копья и гизавры.
— Вы что, хамы? — спросил тысячник. — Посла?!
...А знаменитый городенский синклит сидел между тем в северном притворе дворцовой церкви и ничего не знал о неожиданной «радости», которую готовила ему судьба.
Перед почтенными и благородными рясниками стоял гонец, запыленный до того, что казалось, словно он всю жизнь до сих пор прожил на мельнице. И вот его вытащили оттуда и, кое-как почистив (недоставало времени), послали с поручением.
— Надо похвалить вашу службу, — очень тихо обратился Лотр к Флориану Босяцкому. — И как ваши голуби?
— Прилетели, — мрачно ответил проиезуит.
— Интересно, — продолжал Лотр. — Интересно было бы знать, почему вы посчитали лучше ввести нас в обман насчёт того, что всё хорошо, оставив при себе вести о событиях в Новагродке, о попытке помешать святой службе, о том, что исчез генеральный комиссарий и что в исчезновении этом, возможно, тоже виновны они? Наконец, о последних событиях... Это была ваша идея с голубями?.. Вы что-нибудь употребили?
— Употребил, — мрачно сказал мних-капеллан.
— Интересно было бы знать, что?
— Я употребил этих голубей. Жареных в масле. Помните? Вы ещё помогли мне их употребить. Было вкусно. Moгy также напомнить, что была среда.
Кардинал поперхнулся.
— Пожалуйста, — почти беззвучно попросил он, — молчите.
— Отчего мне молчать, если не молчите вы?
— Но ведь...
Лицо капеллана обтянулось кожей. Беспощадно и жестоко он бросил:
— Голуби возвратились без записок.
— Может...
— Все три голубя возвратились без записок, — повторил мних.
— Магдалина? — поднял Лотр недоуменные глаза.
— А вот это уж была ваша идея, — свалил вину на кардинала доминиканец. — Я только высказал мнение «а может». И тут вы ухватились за него, как клирик за бутылку, как папа Александр VI за собственную дочь, как пьяный за плетень...
— Хватит, — прервал Лотр. — Давайте действовать.
Флориан Босяцкий кашлянул и ласково обратился к гонцу:
— Так что ж это ты нам такое сказал? Как это торговцев разогнал?! Как позволили?
И тут сунул свой нос Рыгор Городенский, в миру Гиляр Болванович.
— Сами говорили: «мошенник», «безопасен».
— Был безопасен, — возразил мних. — Был.
— Говоришь чёрт знает что, — встрял епископ Комар. — Это что ж будет, если каждый вот так, в храм? Рассуждать надо.
— «Мерзость пред Господом — человек рассудительный», — как всегда, ни к селу ни к городу подал голос войт.
Гонец мучительно боялся принесенных плохих вестей.
— Отцы, — заговорил он, — и это ещё не всё. Ещё якобы заметили татар. Татары идут.
—Замолчи! — вспылил Лотр. — «Яко-обы», «яко-обы» Татары пришли и пойдут. А тот, кто покушается на народные святыни, это тебе не татары?
Шевельнулся в тёмном углу бургомистр Юстин. Открыл глаза. Хотел было сказать, но только зло подумал: «Ясно, почему вы так. Вас даже в рабы не возьмут из-за полной неспособности, лодыри. Так вам что?!»
И вновь под скобкою волос погасли угли его глаз.
— Ты понимаешь, на какие основы он посягнул?! — побагровел Лотр.
Неизвестно, чем бы всё это закончилось для гонца, если бы не послышались на переходах шаги, какие-то приглушённые удары и звяканье. Все насторожились. Послышалось что-то вроде перебранки. Корнилов голос уговаривал кого-то немного подождать. Потом тысячник вошёл, но не успели они спросить у него, что произошло, как с грохотом отворилась дверь. Хлынула в церковь дикая какофония звуков. Бубны аж захлёбывались в звяканье и гулких ударах.