Мурза Селим вошёл на полусогнутых ногах, беззвучно, как кошка, и одновременно нагло. Дёрнул тысячника за нос в знак того, что всё же настоял на своём.
Осмотрел церковь. Сорвал по пути с иконы бесценное «обетованное» ожерелье из рубинов, пощёлкал языком и засунул за пазуху.
Потом осторожно подошёл к «вратам», прислушался, ударом ноги отворил их. Осмотрел бегающими глазами.
— Что? — резко спросил у толмача.
— Престол.
Мурза словно вспоминал что-то. Потом усмехнулся высокомерно и вскинул голову:
— Престол. Сыдеть тут хочу.
И сел.
— Мыня слушай, властители Го-ро-ды-на. Киназ Джикамон нет — вы кыназ... Ваш ответ... что надо отдадите — татар не пойдут. Что надо не дадите — татар пойдут. И пыль от Городына достигнет неба. И смрад от этой земли достигнет неба. Белый киназство — будет кара, чёрный киназство.
В ответ легло молчание. На лицах людей в притворе нельзя было ничего прочесть. В глазах людей из стражи ясно читались оскорбление, неописуемое отвращение, ужас и гнев.
Мурза вытянул губы, словно для поцелуя, поднял руку, сжатую в кулак, и медленно начал отгибать пальцы. Один за другим.
— Золотых четыре тьмы, по одному на воина, ибо сорок тысяч нас. Рабов четыре тьмы — на каждого войн раб. И тьма рабов — мурзам и хану... И коней — четыре и четыре тьмы. И скота — четыре и четыре тьмы. — Он показал на оклады. — И золота ещё вот такого четыре горба, ибо оно блестит.
— Мы не из богатых, — начал было Лотр. — И в скромной бедности живём.
— Лицо твоё — пятка, не имеющая стыда, — оскалился крымчак. — Потому что не краснеет пятка. Что врёшь? Смотри!
По стенам, иконам, статуям плыло золото. Властители молчали. Селим медленно доставал саблю из ножен. Она выползала из них почти невидимыми рывками, как змея.
— Мгновение каждое добавляет к вашей дани. Я вырву саблю, и что тогда спасёт вас?.. Мгновение каждое добавляет... Ибо татары — пошли!
И такая наглая сила была в этом голосе и в медленном выползании стали, что все словно услышали далёкое гиканье, неприглядный гул бубнов, рыдания верблюдов и ослов и яростную дробь копыт неисчислимой орды.
Сабля выползла почти до конца.
— Дан, — оскалился мурза. — Дан давай — будешь.
Люди в притворе переглянулись. И тут Босяцкий ласково, с чувством собственного достоинства поднял руку.
— Стой.
Мурза улыбнулся и с лязгом забросил саблю назад в ножны.
— Не угрожай нам, мурза. Мы достаточно могущественны, чтобы растоптать вас.
Стража у двери вскинула головы.
— И если мы всё же дадим тебе то, о чём просишь, то не из боязни, — плоские глаза смеялись, — а потому, что так повелевает нам наш Бог. Сказано ибо у Матея: «И кто захочет судиться с тобою и взять у тебя рубашку, отдай ему и верхнюю одежду».
— Хорошая вера, — одобрил мурза. — Удобная для могущественного вера.
— Ты что же, не тронешь тогда земли? — спросил Гринь Болванович.
— Зачем «земли»? Вашей земли не трону.
Синклит думал.
— «Просящему у тебя — дай», — тихо промолвил Лотр.
— По весу дай, — уточнил крымчак.
Жаба тихо забубнил:
— «Неверные весы, — сказал Соломон, — мерзость пред Господом, но правильный вес угоден Ему».
— И женщин дайте нам. Ибо нам нужны женщины, рождать сильных вояк... для нашей веры.
Кардинал и мних переглянулись. Понял их также епископ.
— Разве что... несколько монастырей, — поднял он грозные брови. — Всё равно из монашек толкового, как из кошки шерсти.
Мних тихо предложил:
— Машковский... Игуменье сказать, чтобы кого уж кого, а ту выдала басурманам, — и улыбнулся. — Ничего, они там с их опытом не одну, а три орды сразу изнутри разложат.
Татарин смотрел на шептавшихся, ждал.
— Дадим, — вздохнул Лотр. — Только чтобы сберечь мир.
— Будет мир, — коварно усмехнулся крымчак.
Корнила зашептал Лотру на ухо:
— А как обманут? Денежки ведь на ремонт стены возле Лидской башни вечно кто-то в карман?..
— Ну-ну.
- А стена там такая, что я каждый раз с ужасом смотрю, когда к ней собаки подходят да подмывают. Денег не даёте.
— Рада пускай платит, — нашёл выход кардинал.
— Вы однажды уж магистратские деньги тю-у, — возразил, прослышав, Юстин. — А городская рада всегда была бедна, как церковная... простите, как магистратская крыса.
— Тем более откупиться надо, — беззвучио подытожил Лотр и вслух добавил: — Мы покажем тебе, где вы будете иметь право брать женщин, мурза. Первым можете Машковский кляштор...
В этот момент сильно отдался под готическим сводами звук смачного плевка.
Плюнул молодой человек лет двадцати пяти, стоявший среди стражи. Худой, но долговязый и сильный, в тяжёлых латах от шеи до ног (шлем он почтительно держал в руке, и длинные пепельные волосы его лежали на стальных наплечниках), он теперь вытирал тыльной стороной узкой и сильной ладони большой и твёрдый рот — рот одержимого.
Серые, красивой формы глаза смотрели с возмущением, саркастической усмешкой и почти с фанатичным гневом. Прямой нос словно окостенел.
— Тьфу!
— Эй, ты это что, в храме?.. — спросил Корнила.
— Кор-чма это, а не храм, — бросил человек. — Торги! Кто со мною? Мы им...
Несколько человек двинулись за ним.
— Будут воевать? — обеспокоено спросил мурза.
— Отступники, — возмутился Лотр. — Сказано — «не убей». Тысячник, прикажи, когда закончим, затворить врата и не выпускать из города мещан.
Так закончился самый постыдный торг с басурманами, какой когда-нибудь знала Земля Белой Руси. С тем, кто плюнул, с вождём осуждённого заслона, успело выйти, ради спасения совести и достоинства, не более трёхсот — четырёхсот человек, преимущественно без коней. Вышли на верную смерть.
К чести городенцев стоит сказать и то, что, после того как тысячник затворил врата, где-то человек около пятидесяти умудрились спуститься со стен и всё же убежать за ратью.
Глава XXX
САРАНЧА
...но в людях рыцарских, которых там множество погибло, большой убыток корона претерпела.
«Хроника Белой Руси»
СЛОВО ОТ ЛЕТОПИСЦА
«И вторглись, и ворвались татарове крымские в наши края, и случилось так, что не было им, упущением Божиим, преграды, и рассыпались они там и там. О войско великое, много тысяч ездовых! О горе великое! Не надеялись на то, всегда с покорностью Бога великого о мире и спокойствии умоляя, в мире проживая.
И земля горела, и хаты, и людей в плен вели, и клейма на лоб ставили, как скоту.
И рассыпались татарове по земле нашей, как саранча, о которой в Откровении святого Яна Богослова, Апокалипсисе тож, пророчено. Всё, будто у него, исполнилось. По облику даже: «По виду своему саранча была подобна коням, приготовленным на войну; и на головах у ней — как бы венцы, похожие на золотые, лица же её — как лица человеческие... На ней были брони, как бы брони железные, а шум от крыльев её — как стук от колесниц, когда множество коней бежит на войну». И исполнилось то, что: «В те дни люди будут искать смерти, но не найдут её; пожелают умереть, но смерть убежит от них».
Но ещё пострашнее было, нежели Апокалипсис. Ибо шли они, летели они, а вместе с ними летел зверь из бездны, нареченный слонь. Латиняне говорят — лефант, а наше — слонь. Та слонь толстомясая, поперёк себя толще, в высоту себя длиннее, ноги — словно деревья и толстые, как кадь, бесшёрстая, страховидная, большеголовая, горбоспинная, с задницей вислой, будто у медведя (без шерсти только), и походкой, как медведь, и вместо носа как словно хвост и два зуба, как у вепря, так и этак и вверх, и уши, словно одеяла, а в носу-хвосте — цепь побивающая.
Слишком зверообразная и ужасу подобная слонь!
Измяли они со слонью людей, и летели, и жгли. И убегали от них бедные и богатые, и церковные люди бросали всё и убегали.
Из всех рясофорных — изумление! — один дьякон Несвижской деревянной Софии, закрывающей свижскую знаменитую ярмарку, церкви деревянной не то по бедности, а по смирению своему, оказался человеком. Пытали. Пачкали мёдом и сажали на солнце, где мухи и осы. Душили между досками. Жгли. Щепки забивали под ногти. Но он, мучение смертное приняв от поганых, ни тайника казённого, ни входа в ходы подземные и пещеры, где прятались люди, не показал. И тогда привязали его к диким коням и пустили в поле.
А людей в пещерах сидело, может, тысяча. А имя того дьякона было Автроп».
Пылали деревни, пылали города. Рушились в огне деревянные башни крепостей. С гиканьем, под гул бубнов мчались всадники. Реяли бунчуки. Ужасающим, страшным облаком стояла пыль. Рыдали верблюды и ослы.
Гнали на арканах полунагих людей, женщин с синяками на груди. Запрещали снимать с пленных лишь кресты. Так как один, когда сорвали с него, стащил крымчака с седла и ударил кандалами по голове, и тогда Марлора — хан — вспомнил завет и запретил. А ударившему вогнали в живот стрелу и бросили.
И всех метили. Подносили ко лбу клеймо, стучали по нему, и оставался на лбу кровавый татарский знак.
Грабили, луп тащили. С воплями мчались орды. А впереди них, болтая цепью, бежал боевой слон.
Пожары... Пожары... Пожары... Тянулись арбы и фуры с данью, тащились рабы.
А в городе городов продолжались богослужения, продолжались молебны. В Доминиканском костеле... В костёле францисканцев... В простой, белой изнутри, Коложе.
И одни у доминиканцев говорили:
— А Я говорю вам: любите врагов ваших, благословляйте проклинающих вас, благотворите ненавидящим вас и молитесь за обижающих вас и гонящих вас.
А другие говорили в Коложе:
— Ибо Он повелевает солнцу своему восходить над злыми и добрыми... Недостойны те, кто деяниями своими подменяет волю его.
И летели в кровавом дыму всадники из Апокалипсиса.
Лишь через несколько дней получили они первый и последний отпор. Вырвались из кустарника на безграничную известняковую пустошь, покрытую редко пятнами, шуршащей травою, подняли копытами тучу едкой белой пыли и остановили коней, поражённые.