Далеко-далеко, белые на белом, появились растянутые в редкую цепь точки.
...Небольшое войско стояло на пути орды. Люди того, который тогда плюнул в храме. Их было очень мало, но лица, в предчувствии конца, были суровы.
Все пешие, в латах и кольчугах, с обычными и двуручными мечами в руках, с овальными щитами, в которые были вписаны шестиконечные кресты, в белых плащах, они стояли на белёсой известняковой земле, под горячим последним солнцем. Белые на белом.
Весь окоём перед ними шевелился. И тогда кто-то запел древнюю «Богородицу». Страстным и грубым голосом:
Под твою милость...
Под твою милость прибегаем, Богородице Дево,
Молений наших не презри в скорбех,
И от бед избави нас,
Едина чистая и благословенная.
Печальные, прозрачные голоса подхватили её, понесли:
На твердыню твою мы уповаем, Богородице Дево.
Плыл над ними, над пустошью страстный хорал. Словно на мечах, поднятых вверх. Тянулась по пустырю длинная цепь.
Впереди, сильно оторвавшись, шли военачальники в белых плащах.
Яко имя твоё!
Яко слава твоя!
В последней мужественной и безнадежной тоске взлетали голоса. А глаза видели, как вырвался вперёд слон, страшная, будто преисподняя живая гора, как полетела конница.
О всепетая...
О всепетая Матерь,
Родившая всех святых святейшее Слово.
Нынешнее наше приемши приношение,
От вся-акия избави напасти всех
И будущие изми муки тебе вопиющих.
Аллилуйя.
Аллилуйя!
Аллилуйя!!!
Слон ворвался в ряды. Со свистом разрезала воздух цепь.
...........................................................................
Через час всё было закончено.
Последние звуки хорала умолкли. В окружении бурых, жёлтых и серых тел лежали на белёсой земле, на редком вереске белые тела.
Только в одном месте группировалась толпа конных и пеших крымчаков. В их полукруге трубил, как струны, напрягая верёвки, взбесившийся слон.
А перед ним, так же распятый верёвками, лежал глава осуждённого заслона. Две кровавые полосы расплывались по белой ткани плаща. Одна нога была неестественно, как не бывает, подвёрнута. Пепельные волосы в белой пыли и крови.
Сжат одержимый рот. В серых глазах обреченность, потерянность и спокойствие. Он совсем не хотел смотреть. И всё же видел, как высится над ним, как переступает на месте, грузно танцует слон, как косят его налитые кровью глазки. Он не боялся его теперь.
Он не хотел видеть и другого. И всё же видел склонённое над ним, редкоусое лицо Марлоры. Хан скалил зубы.
— Готовится кто-нибудь ещё на бой? Нет? Одни?
— Не знаю, — равнодушно сказал он.
Ему куда интереснее и до последнего значительнее было то, что высоко над ним, над xaном, над слоном кружились в синем небе и обитали вороны. Когда эти, в конце концов, отстанут и уйдут — вороны рискуют опуститься. Они думают, что напугают его тем, что готовят. А это ведь лучше, чем живому, без возможности двигаться, почувствовать глазами дуновение крыльев.
Да и разве не всё равно?
— Отвяжитесь, — промолвил он и добавил: — Два у нас сокровища было: земля да жизнь. А мы их отдали. Давно. Чужим... Нищие... Всё равно.
— Чего ты добивался?
— Я хочу умереть.
Марлора подал знак. Морщинистая, большущая слоновья нога повисла над глазами.
— А теперь что скажешь?
— Я хочу умереть, — повторил он.
— Бог у вас, говорят, появился? Где он? Что делает?
— Его дело. Он жив. А я хочу умереть.
Марлора взмахнул рукою. Слон опустил ногу.
Глава XXXI
ВИНО ЯРОСТИ БОЖИЕЙ
Тот будет пить вино ярости Божией, вино цельное, приготовленное в чаше гнева...
Откровение, 14:10
От твоего державного бега по поднебесью в ужасе трепещут созвездия! Ты поведёшь грозно бровью — и в небе загрохочут молнии, властелин!
Гимн Озирису
Ты чего ещё хочешь? От Бога пинка?!
Поговорка
Где-то дня через три после битвы на известняковой пустоши апостолы под началом Христа подходили к небольшому монастырю среди дубовых рощ и клеверных полей. Речушка окружала подножие пригорка, на котором он стоял. Перегороженная в нескольких местах плотинами, она образовывала три-четыре пруда, отражавших бледное предвечернее солнце.
Тринадцать мужчин и женщина шли над водою, вспугивали с диких маков кузнечиков и думали лишь о том, чтобы где-нибудь найти пристанище.
До них доходили слухи о появлении на юге татар. И хотя они не верили, что никто их не встретит, что тот же самый Лотр не поднимет против них людей, — приходилосъ беречься. Теперь нельзя было ночевать в беззащитных хатах либо в чистом поле. Надо было забираться поглубже в лес. Но тут и леса были досмотрены, чисты от хвороста и ветробоя.
К тому же они не могли долго сидеть в безлюдном месте. Люди — это был хлеб, который им, пускай себе и нечасто и не помногу, удавалось покупать.
Потому сегодня, увидев белую игрушку кляштора, Юрась обрадовался. Можно заночевать под стенами. Если ночью случится татарин — неужели не пустят даже в женский? Быть такого не может. Монастыри ведь поэтому и строят, для убежища.
А утром можно будет купить хлеба, а может, и рыбы (вишь, какие пруды, непременно в них будут и линь, и тёмно-золотой, с блюдо, монастырский карась, и угорь). И Юрась отдал распоряжение раскинуться табором под пятью-шестью огромными дубами, почти возле стен.
Когда под дубы натаскали сена, когда горшок со щами начал булькать на огне, Юрась заметил, что Магдалине как-то не по себе.
— Тебе что, нездоровится?
— Немного есть.
— Тогда ложись на сено да укройся. Я тебе принесу.
— Спасибо тебе, Господи мой.
Она легла под плащ. Ей действительно было не по себе, но не от недомогания. Прижмурив глаза, она слушала разговоры и... боялась. Вот вернулся с охапкой хвороста телепень Пилип из Вифсаиды.
— Что за кляштор? — спросил безразлично Христос.
— Эно... Машковский какой-то... Во имя Марты и той... Марили.
Магдалина вздрогнула под плащом. Она знала это. Только стена отделяет его от той.
— Интересный кляштор, — удивился Христос. — Смотри, Магдалина, что на стенах.
На низкой, в полтора человеческих роста, внешней стене стояли деревянные, в натуральный рост, статуи. Пропорции их были нарушены: туловища толстые, мясистые, глаза вытаращены, головы большие. Статуи были окрашены в розовый (лица), чёрный или рыжий (волосы), синий, голубой, красный и лиловый (одежды) густые цвета. У большинства были разинуты рты, и возле них что-то вилось. Наподобие дымка. Так было у святой Цецилии, святых Катарины и Анны. Среди них стоял святой Никола с трубкой, и у того дымок вился над чубуком. У деревянного Христа дым кружился над прижатой к сердцу и немного отставленной ладонью.
Рты, чубуки и ладони были летками, статуи — ульями, дымок — пчёлами.
Святые смотрели на Магдалину непохвально. Она не знала, бредит она или нет. Стояли вокруг идолы, колыхался дуб (а может, это было древо Добра и Зла?), свешивался и шевелился в воздухе громадный лоснящийся змей, похожий на толстую длиннющую колбасу.
В ужасе раскрыла глаза и увидела, что это не змей, что это Сила Гарнец, Якуб Зеведеев, хлопает плотоядным ртом и блестит сомовыми глазками, показывая Христу здоровенного лиловатого угря. В корзине у него было ещё несколько рыбёшек помельче: украдкой наловил в пруду.
— 3-змей! Это чтобы та конавка глупая, Петро... куда ему? А тут его испечь на угольях — м-м-ух! А копчёный ведь каков! Нету, братец, где закоптить. Житьё наше житьё, вьюны ему в брюхо.
«Ну и что? Существует где-то Лотр. До сих пор не поймал. Можно зашиться так глубоко, что и не поймает. Целые деревни живут в пущах и никогда не видят человека власти. Можно убежать на Полесье, в страшные Софиёвские леса под Оршей, к вольной пограничной страже, к панцирным боярам. Они примут. Они любят смелых, прячут их, записывают к себе».
Почему она должна, считаясь с их преосвященством Лотром, молчать? Надо сказать ему, что Анея тут. Похитить её либо взять силой, по пути вырвать из когтей ханжей и алчного отца Ратму и убегать к панцирным боярам. Хата в лесу за частоколом, оружие, поодаль вышка с дровами и смолою. Можно жить так двадцать — тридцать лет, подрастут дети и пойдут сторожить вместо отца. Будут богатырями... А можно и через три года ухнуть — как повезёт. Заметить издали огни, зажечь свои, увидеть, как в двух верстах от тебя встанет еще один черный дымовой султан. И тогда спуститься и за волчьими ямами и завалами с луками и самострелами ожидать врага, драться с ним, держаться до подхода других черноруких, пропахших смолою и порохом «бояр».
Зато обыкновенное утро, Бог мой! Ровный шум пущи, солнце падает в окошко, в золотом пятне света на свежевымытом полу играет с клубком котёнок. Ратма, пускай себе и не слишком любимый, но привычный, свой, вечно свой, кушает за столом горячие, подрумяненные в печи колдуны.
Или ночь. Тихо. Звёзды. И тот же самый вечный лесной шум. Немного нездоровится, и от этого ещё лучше. Только страшно хочется пить. И вот Ратма встаёт, шероховато черпает воду. И она чувствует в гy6ax глазурованный край кружки. И Ратма говорит голосом Христа «попей», и отчего-то сразу тёплая, горячая волна катится по всему телу. Такая, что она от удивления едва не теряет сознание. А может, это не от удивления?
— Ты просила пить? — обратился Христос. — Пей. Напилась? Так сейчас кушай. Щи, холера на них, такие ядрёные.
Она молчала, чтобы дольше задержать в себе то, что пробудило её.
— Э, да ты совсем поганая. Плохая, как белорусская жизнь. Ну, давай покормлю.
Он царапал ложкой в мисе. Потом она почувствовала зубами мягкое и пахучее грушевое дерево, вкус горячих, живуще-жидких, наперченных щей. Она поймала себя на мысли, что с тех времен, когда живы ещё были родители, когда сама была мала — не было так спокойно, хорошо и доверчиво.