— Ну вот, — приободрил он. — Спи. Зажарим рыбу — тогда уж...
И она действительно как провалилась в дрёму. Издалека доносились глухие звуки разговора. Иногда сознание возвращалось, и тогда одна-две мысли проплывали в голове, и она чувствовала, что лёгкая словно слабость, боязнь и дрожь оставляют её. От сна на воздухе, от звуков вечера, от присутствия этого человека рядом.
Юрась смотрел на пруды, на синих стрекоз, летаюших над водою, на лицо спавшей. Странно, что-то звало его, что-то словно не давало сидеть на месте, но вечер успокаивал и заставлял сидеть. Из монастырских врат вышли несколько десятков молодых монахинь в белом, чернобровых, глазастых. У одной на плече была лютня.
Своим на удивление чутким слухом он улавливал громкие, над водой, обрывки разговора:
— Чего это она и сегодня раздобрилась да нас выпустила? И уже третий день.
— И у игумений...
— Сердце... Знаем мы, что за сердце...
— Наверно, опять этот, мордастый, у неё будет...
— Девки, чёрт с ним... Девки, пускай себе... Хорошо идти... Вечер. Рыба плескается.
На поверхности прудов вправду расплывались круги. Женщины шли, и их белые фигуры печально и чисто отражались в воде. Кажется, и сам бы остался тут, если бы вокруг были такие.
Одна девушка внезапно подала голос:
— Смотри, парни какие. Сидят, не знают, а чего бы это сделать. Это я их нашла.
— А раз нашла, то тащила бы сюда.
— Да, вишь, они неказистые какие-то. На ходу спят.
Юрась поднял руку. В ответ над водою долетел тихий смех.
— Ой... сёстры... Будет от игуменьи...
— А пусть она на муравейник сядет, как я её боюсь.
- Нет, это парни особенные.
— Каши наелись... Осовели...
Апостолы переглянулись. Потом Тумаш, Сымон Канаит и Пилип махнули рукой и поковыляли в сторону девчат. Крякнул Якуб и тоже поднялся.
Догоняя, бросились другие. Раввуни задержался.
— Ступай, Иосия, — повелел Братчик. — Ты ведь знаешь.
Иуда побежал. Христос остался один. Сидел над панвами, ворочал куски.
— Вот как уложу сейчас один этих угрей, — тихо, про себя, прошептал он. — Будете вы тогда знать девок, пиндюры вы такие.
Магдалина услышала. Жалость шевельнулась в сердце. Скованная сном, она думала, что надо сделать.
«Ага. Надо сразу же открыться, сказать ему, где дочь мечника. Дурень, она ведь тут, тут. Может, в этой башне. Может, в другой. В молчании. Под досмотром одной этой игуменьи, которая почему-то действительно выслала всех своих монахинь из строения. Почему?»
Это тревожило её. Такого, да ещё без надсмотра, действительно не должно быть. Да ещё третий день подряд.
«А, всё равно. Может, вправду крутит с кем-то? — Мысль проваливалась. — Что надо сказать ему сей час же».
Христу показалось, что у неё лёгкая горячка. Он положил ей на лоб ладонь, но руки были горячими с огня, ибо он ворочал рыбу, — не разберёшь, есть горячка или нет. И тогда он склонился и приложил ко лбу уста. Нет, всё хорошо. Просто огонь и свежий воздух.
Она почувствовала прикосновение его гу6 на лбу. И этот простой жест вдруг неоспоримо сказал ей, что она никогда не откроет ему, что ждёт его за этой стеной. Будет ненавидеть себя, презирать себя, но никогда не скажет. И не из-за пыточных Лотра.
«Не надо мне ни поселений панцирных Ратмы, ни никого другого. Ничего мне не надо».
Одно это прикосновение заставило её понять чём она целый месяц — а может, и больше — боялась себе признаться.
От далёкой рощи, куда пошли апостолы с монашками, долетел сильный и страстный женский голос, полный ожидания и печали. Зазвенела лютня.
За валами, за чёрными вежами —
Воля, ветер, солнце в гаях.
Каждый вольный стрелок Беловежи —
Вот мука и радость моя.
И она вдруг вся затряслась от неодолимого, острого, последнего влечения к этому человеку, который сидел рядом и не думал о ней. Да нет, она не могла сама, своими руками... отдать. Вся постепенно вытягиваясь, она словно умирала от всего, свалившегося на неё Словно пронзённая сокрушительной стрелой.
Как буй тур, он промчится вихрем,
На скаку остановит коня.
Ах, зачем он всё грабит мнихов,
И не схватит монашку, меня?
Взять бы его в руки, в обнимки, и не выпустить, пока не придёт конец света, пока не рассыплются земля и небо и не останутся они одни в пространстве, где нет ни мрака, ни света.
Теперь пели и мужские голоса. Они изменили бег песни, и она звучала даже угрожающе, словно в топоте копыт неслыханное нашествие летело на бедное человеческое сердце, которое и без того совершало последние удары.
Окликну — и он прискачет с мечом,
Он бросит хаты с зари,
За его прекрасным белым конём
Сотня всадников спустится с грив.
Как архангел, придёт он к этим стенам,
Затрубит — и падут они.
И пускай тогда моё сердце сгорит,
Пускай моё сердце сгорит.
«Любимый, — молча молила она. — Наклонись, обними, мне уж нельзя. Даже грубость, лишь бы не равнодушие. Я уж больше не могу жить без этой моей любви, без этой печали».
Ещё мгновение, и она сказала бы это вслух. И кто знает, чем бы это закончилось. Потому что она любила, а он уж несколько недель назад поверил, что никого не найдёт и что дочь мечника действительно не изменила ль ему.
Но в это время мягкие вечерние сумерки прорезал многоголосый девичий визг и крики.
— Что у них там? — встал Христос. — Вот, черти, околачиваются всюду, шляются, как собаки.
Крики и визг умолкли.
— Непременно это они раньше времени от теории к практике перешли, — предположил Христос. — Ах, белорусский народ, белорусский народ! Слабоват в теории, глуп. И не учится.
Галдёж между тем поднялся снова. Яростный, будто женщин там, в роще, окружили полчища мышей.
Крик приближался. Христос смотрел в ту сторону, как раз на запад, и вдруг понял, что это не просто полоса зари горит на небосклоне. Да, это была заря. И, однако, не только заря. Багрянец сям и там шевелился, был более дымным, чем надо. Почти как закат в жестокий мороз.
Внезапно он понял. И уже не мог сообразить, почему не видел, если не понимал. На западе, в отблесках зари, где-то далеко полыхало пламя. Что-то горело ярко и безнадежно.
Потом он увидел их. К стенам издалека бежали несколько десятков мужчин и женщин в белом. Убегали яростно, заминаясь, падая и снова вскакивая на ноги. Убегали во все лопатки, вскачь, намётом, как можно убегать лишь от чего-то смертельно опасного и чудовищного.
Потом довольно далеко за ними появилась какая-то смутная масса. Некоторое время он не мог понять, что. А потом увидел блеск стали, хвостатые бунчуки, гривастые тени коней — и понял.
Бежавшие могли удрать. Надо только, чтобы были отворены врата.
Он схватил Магдалину, поставил её ноги себе на плечи, а потом вытянул руки вверх, как мог.
— Прыгай, за внешнюю стену! Прыгай!!!
— Я не...
— Руки мне развязываешь! Прыгай!
Магдалина перепрыгнула.
— Беги к внутренним вратам! Стучи! Зови!
Сам он бросился к вратам в этой внешней, низкой стене. Схватил за верёвку колокола, которым вызывали сестру-привратницу. Ударил раз, второй, третий... Со всей силы, близко уже, со всех ног летели беглецы. А за ними, прямо из зарева, мчалась орда, сотни две татар.
- Иги-ги! Иги-ги! Адя-адя! Иги-ги-и-и! — визг их холодом отдавался в спине.
...Игуменья в своей келье услыхала это и подняла голову с кровати.
— Ну вот, кажется, всё кончено.
Человек, лежавший рядом с ней, тот самый богатырь Пархвер, который когда-то вёл Христа и апостолов на истязание, лениво раскрыл большие синие глаза:
— Ну и хорошо. Недаром я тебе приказ привез да три дня исполнения ожидал.
— А мне грех, — ответила та, одеваясь.
— Три дня — и уже грех, — улыбнулся тот.
— Я ведь не о том, — игуменья погладила его мокрые золотые волосы. — Я ведь их сама три дня отпускала. В какой-то из них, мол, и схватят.
— Ты не спешишь?
— А зачем? Я так и вообще с этим делом не спешила. Один день не пришли за ними — ах, как хорошо! Второй - ну, просто изумительно! Третий... И если бы ещё не приходили — слава Богу. Я ведь знаю, разве ты на меня позарился бы? Так просто, от тоски три дня ожидая. Да ещё в соседней келье замкнутый.
Мощная грудь Пархвера затряслась.
— Ересь, — со снисходительной ласковостью промолвил он. — Ты баба ничего. Просто мне, видимо, всю жизнь от одной к другой идти. Пошутил Бог, наделил росточком. Обнимаешься где-нибудь в роще, а она тебе хорошо если под дыхалом головою... А что, есть, наверно, страны великанок.
— Наверно, есть... Хорошо, пойдёшь так пойдёшь. Идем, девку ту из башни выпустим.
— Идём. А как ты её вытуришь?
— А просто. Выведем за большую стену, а потом воротом я из-за неё врата внешние подниму. Не думай, поймают.
— А нас они не поймают?
— В той башне поймают? Глупость! Там одному можно против всей орды продержаться. Припасов хватит, — она улыбнулась. — Вот и посидим.
— Ну-ну, разошлась.
— Я тебя, голубчик, не держу. Понадобится — в тот же день ходом выведу — и гони в Городню... если по пути нехристи не перехватят.
Они вышли.
Христос всё ещё бросался возле стены. В глазок врат увидел лицо Магдалины.
— Не отворяют!
— Беги, — голос его одичал. — Бей, грохай, руки разбей — достучись!
Вновь начал яростно дёргать веревку колокола.
Между беглецами и всадниками всё ещё было расстояние. Христос не знал, что они были уверены в том, что врата не откроют, и потому не спешили. Да и лезть на рожон не хотелось: Тумаш и ещё пара апостолов иногда останавливались и бросали во всадников камни.
Но дверь не открывали, а он уже видел не только лица своих, но и лица крымчаков, преимущественнее широкие и мускулистые, горбоносые, с ощеренными пастями. Шеломы-мисюрки, малахаи, халаты поверх кольчуг, челноки стремян.
Ноздри его уже ловили даже запах врага: дикий чужой, смесь полыни, бараньего жира, пряностей, потa и ещё чего-то.