— Есть.
— Так бегите туда, закройтесь, нижние бойницы заткните да сидите себе тихонько. Пересидите беду. Не бойтесь. Они штурмовать не мастера. И долго они тут не будут. — Юрась весело скалился. — Они на хапун. Налетят, награбят, сожгут, наложат да назад. Больше недели в одном месте не бывают.
Ему подвели коня, Христос вскочил в седло. Увидел, как несут обморочную Магдалину, как сажают на коня прямо в обнимки Тумашу.
— Ну, таечки, быстрее.
— Дай хоть поцеловать тебя, Боже, — попросила грустно озорная. — Чудотворец ты наш. Впервые я в тебя поверила, сокол.
— Так уж и сокол. Ворона. — Он поднял её, с силою поцеловал в губы и поставил на землю. — Бегите, девчата! Хлопцы, за мной!
Взяли намётом. Поднялась столбом под ногами пыль. Содрогнулась от цокота дорога.
Если бы кто-нибудь взглянул в это время на землю с высоты птичьего полёта, он бы увидел три кавалькады, разбегавшиеся в разные стороны от закрытого на все засовы и будто бы безлюдного кляштора.
Одна (небольшая — два всадника и два заводных коня) бежала в сторону Городни глухими лесными дорогами. Мчались мужчина и женщина. На седле у мужчины неподвижно лежал бездыханный свёрток.
Второй отряд тоже словно убегал, но в противоположную сторону. Там рассуждали так: если крымчаки и погонятся, так никто не подумает гнаться туда, где блуждают их же отряды. Мчался с намерением отдалиться от кляштора, а там, свернув, направиться страшными наднеманскими пущами на север. Кони летели, как стрела с тетивы. В этой кавалькаде на одном седле тоже был неподвижный свёрток.
И, наконец, третья кавалькада, далеко обогнав вторую, ехала едва не по параллельной с нею дороге. Вспененные, загнанные, кони шли поступью. Всадники были фантастически страшными. И без того широкие морды стали неестественно, ещё в два раза шире. И без того узкие глаза сошли на нет. Ехали вслепую, полагаясь на лошадей. Глава отряда изредка поднимал веко пальцем и смотрел на дорогу.
Христос и не думал ввязываться в общие неурядицы. Он не знал о сговоре отцов церкви и мурзы Селима. А если бы и знал, то был бы в недоразумении о того, что сможет он с десятком людей, если в бездействии огромное войско.
Хорошо, что шкуру успели спасти. Приятно, что спасли женщин. Ещё лучше, если бы удалось отыскать Анею — всё равно, изменила либо нет. А насчёт остального — что ж... Ужасно, конечно, жаль людей. Но что может сделать бродяга с дюжиной сподвижников? На это есть войско. Огромное, могущественное войско Городни. Ему будет тяжело — встанет войско Белорусско-Литовского княжества. Кто его побеждал до сих пор? Крестоносцы? Батый когда-то? Другие? Ого! Вот погоди, соберутся лишь, встанут — полетят с татарвы перья. Репу будут копать носом. А он — маленький человек; ему надо выжить, уберечь людей, которые надеются на него и за которых он отвечает. Возможно, найти свою женщину.
Надо кое-как дожить жизнь, раз уж попал в этот навоз. Если увидит, что где-нибудь дерутся, стороной объедет.
...Случилось, однако же, совсем не так. Через какую-то там пару часов он попал в такой переплёт, какого ещё не бывало никогда в его жизни.
...Миновала короткая ещё, на две птичьи песни, ночь самого начала августа. Занимался рассвет. Солнце вот-вот должно было взойти. Предутренний ветерок блуждал по некошеным травам.
Надо было дать коням отдохнуть и хоть кое-как попасти их. Животных не рассёдлывали. Сбросили лишь саквы.
Остановились на самой вершине пригорка. Спускаться вниз не стоило. С высоты ещё издалека можно было заметить приближение орды и убежать. Лес, в который должны были они свернуть, чтобы пробиться на север, был — рукой подать. Туда они и поскачут, если появится опасность.
Перед ними была ложбина. По ней вела, довольно близко приближаясь к гряде пригорков, просёлочная дорога. На юге, где могла быть опасность, дорога выныривала из пущи в каких-то там пятистах саженях: времени, чтобы убежать, хватит по горло.
Магдалину сняли с коня, но привести её в сознание никак не удавалось. Потрясение было таким сильным, что обморок её перешёл в глубокий, беспробудный сон. Дули в нос, слегка хлопали по щекам — ничего не помогало. Юрась приказал бросить. Очнется.
Поставили на стражу Иуду, а сами раскинулись в траве, чтобы хоть немного отдохнуть самим да, может, хоть на минуту вздремнуть после бессонной ночи. Постепенно все умолкли. Задремал и Христос.
Снилось ему, что плыла от горизонта какая-то неясная масса. Потом она приблизилась, и он с удивлением увидел, что это люди в чистых белых одеждах. Они шли то поодиночке, то по двое, а то и довольно большими группками, но не в толпе, потому что между ними плыло бесконечное море животных. Люди вежливо разговаривали между собою, но удивляло не это, не отсутствие гнева, зависти, нервной вражды, а иное. В веренице шли рядом весёлые, улыбчивые волки и смотрели солнечными собачьими глазами на кокетливых оленей и махали им хвостами. У обочины собака играла с кошкой: делала вид, что идёт сторонкой, по своему делу, а потом бросалась, хватала за задницу и мягко «жевала». Кошка, лёжа на спине, вяло, мягкими лапами, отбивалась. Шли ягнята и львы. Последних он сразу узнал. Совсем будто в книгах. Весьма похожи на собак.
Долетали топот ног, блеяние, какой-то непонятный скрип.
А люди шли и дружелюбно поднимали к нему руку в знак приветствия, и смеялись. У них были удивительно светлые лица, совсем не такие, какие приходилось видеть до сих пор. Не ангелы. У ангелов холодные глаза. В этих глазах была любовь, а в жилах — горячее течение крови.
Он страшно любил их. В эту минуту он страшно любил их. Такими нельзя было владеть, таких нельзя было обманывать. Он очень, он страшно любил их, даже сжималось сердце. Он сам удивлялся, как он всем на свете готов жертвовать ради них, ради таких вот.
И ехала на большущем, похожем на собаку, льве Анея. Отчего-то не смотрела на него, и он испугался, что не заметит, и бросился к ней...
Скрип, голоса и крик животных были не во сне. Он увидел на гребне окаменевшую фигуру Иуды, взглянул и ужаснулся.
Бежала толпа. Обессилевшая, обезноженная, она, правдивее, хотела бежать, да не могла. Словно в ужасном сне.
Гнали стада: несчастных коров, запыленных овец. Девочка едва переставляла ноги, поддерживая на руках котёнка. Тащили какие-то коляски, толкали тачки со скудным скарбом. Ехали возы и скрипели, скрипели, скрипели.
Грязные, пыльные, многие в лохмотьях. Опять то, что всегда видел до сего времени: боль, гнев, осуждённая покорность, тупость. Возле ног машинально переступают собаки с высунутыми языками. А эти идут, такие всегдашние, такие грязные и некрасивые. Глаза. Тысячи равнодушных глаз.
И всё же в этих больших от страдания глазах было столько человеческого, столько от тех, что у Христа упало сердце. Эти лохмотья, похожие на ненавистный грязный кокон. Какие бабочки прячутся в вас?!
Он смотрел. Многие скользили по нему мучительным взглядом и снова шли.
— Что же ты не дал знать?
— А зачем? — голос у Иуды был суров. — Я сразу увидел, что не татары. Зачем было будить утомлённых? Чтобы посмотрели?
Глаза его почернели. Мрачные глаза.
Проснулись и другие. Тоже подошли. Толпа не обращала внимания на людей, расположившихся на пригорке. Редко кто бросал взгляд.
Возможно, море так и проплыло бы мимо них, но в нем шли три старых знакомых Христа, три «слепых» проходимца, и один из них заметил его, толкнул друзей.
— Он, — сказал кто-то из них после раздумья.
— А что, хлопцы, не чешется ли у вас то место, куда он тогда... — второй мошенник почесал задницу.
— Да не было у него, наверно, больше.
— Брось. Ну, не было. Так бояться должен. Уворовать, а доплатить... Ну, как хотите. Я не из милосердных.
Остальные в знак согласия склонили головы. И тогда мошенник неукротимо и пронзительно завопил:
— Братья в го-ре! Лю-уди! Никто нам не в помощь! Бог лишь один!
— Вот он! — показал второй. — От слепоты излечил меня!
— Он Городню от голода спас!
Люди начали замедлять ход. Кто миновал — оглядывался назад. Задние напирали... Безумно кричала старуха, державшая за верёвку, намотанную вокруг рогов, корову:
— Торговцев изгнал! Корову вот эту мне дал! Смотрите люди, эту!
— Не надо дальше идти! Он тут! — загорланил кто-то.
— В Городне — слышали?..
Братчик вдруг увидел, что толпа сворачивает с дороги и плывёт к пригоркам. Он слышал крик, но слов разобрать не мог. И лишь потом словно прорезались из общего галдежа отдельные звуки:
— Он! Он! Он!
— Это они чего? — спросил дуралей Якуб. — Бить будут?
— А тебе что, в первый раз? — глаза Сымона искали коней.
— Ужас какой, — возгласил Тадей. — Волны, пенящиеся срамотами своими.
Раввуни пожал плечами.
— Это означает — пришло время, — констатировал он.
Толпа приближалась, постепенно окружая их. И внезапно стон, кажется, потряс пригорок.
— Боже! Боже! Видишь?!
Тянулись чёрные ладони, худые жилистые руки. И на закинутых лицах жили глаза, в страдании своем похожие на глаза тех, во сне.
— Продали нас! Рада церковная с татарином спелась!
— Войска стоят... Не идут!.. Не спасают!
— Один ты у нас остался!
— Оружия!
— Продали... Хаты сожжены.
Тысячеглазая боль снизу ползла к школяру.
— Убиты они все! Стань главою! Спасай!
— Люди! Что я могу?..
— Спасай нас! Спасай!
— ...Я нищий, как вы, бессилен, как вы.
— Покажи силу твою! Детей убили.
Призывали глаза, руки, рты.
— Я — самозванец! Я — мошенник!
Но никто не слышал, ибо слова тонули в общем вопле.
— Спасай! Спасай!
— Что делать? — тихо спросил Раввуни.
— Ничего, — ответил Фома. — Тут уж ничего не поделаешь.
И Братчик понял, что тут действительно ничего уж ничего не поделаешь. И он воздел руки и держал их над криком, а потом над тишиною.
Он помнил, какими он видел их во сне.