А потом он увидел, что над ним высится, стоя в челне, этот Христос, тот, кто впервые в его жизни поднял руку на честь его лица. И ещё почувствовал, что ноги засели и погрязают ещё быстрее.
— Шайтан! — бешено вскричал Марлора. — Сын ишака! Осквернитель гробниц, мазаров, мечетей.
И с удивлением услышал, что в голосе врага тоска и почти жалость.
— Дурак, — невесело произнёс Христос. — Ну кто из нас когда-либо опоганил мечеть? Татары тут живут. Молятся по-своему. Добрые, мирные люди. Честные, чистоплотные. Кто их хоть пальцем тронул? А ты их как?.. Они нам — ничего. Вот ты зачем сюда пришёл? Зачем кричал о крови, о жаждущем Боге? Зачем Джанибека зарезал? Лишь чтобы доказать? Нас этим не доведёшь, не испугаешь... Только... какое же вы быдло... Что у вас, что у нас...
Марлора старался незаметно, под водой, вытащить из тула стрелу (лук был также под водой). Он не подумал, что сверху видно.
— И тут стрелять хочешь? Не научили тебя? Даже когда... Ну, стреляй.
Жалостно звякнула подмокшая тетива. Стрела упала возле челна, рыбкою вошла в воду, всплыла и закачалась стоя.
— Смерть несла, — отозвался Христос. — Как ты. А теперь? Вот все вы так, могущественные, когда встаёт на вас земля и вода. — И с какой-то ненасытностью зашептал: — Слушай, бить тебя противно. Слушай, окончим дело миром... Дашь слово не приходить — пущу.
Хан плюнул:
— Пожиратель падали! Тут не только мои! Тут лежат и твои. У сына большое войско. Насторожённый, он не попадёт в капкан, как я. Всё равно конец тебе. Сдавайся! Даю одно слово: не убью тебя, даже рабу ушей не проколю.
Закрыв глаза, Христос спустил стрелу, и она вошла Марлоре в лоб.
Над озером догорало жестокое истребление.
Прослышав о разгроме и смерти отца, мурза Селим предал смерти плохого вестника, и вот уж четвёртые сутки отходил, кружил, не ввязываясь в бой, отрывался, совершал ложные выпады, проходил стороной и нападал на деревни, жёг местечки.
Крымчаки зарезали весь плен, перерезали захваченные стада, награбленное золото рассовали по саквам. Проходя сквозь леса, стремились пустить палы.
И всё же Братчик, у которого повсюду были уши, неуклонно нагонял, находил, теснил всё ещё могущественные и угрожающие остатки орды. Их и теперь было лишь немного меньше преследователей. Но у белорусов было мало конницы, не все были в латах (довольно небольшие татарские кольчуги налезали далеко не на всех высоких собою лесных людей). Не из лучших было и оружие.
Нечего было и думать взять хитростью ещё и этих. Приходилось искать открытого боя, и сердце Христово болело при мысли о том, сколько будет убитых (он уже всё знал от Магдалины об Анее, и от этого было еще хуже). Но как бы ни болело сердце, он видел, что без сечи не обойдёшься. Не бросили бы оружия сами люди, задетые за живое опустошением, обидой и убийствами. Все словно молча решили: не выпускать.
Наконец сами начали жечь лес и перестоявшиеся сухие травы.
Малые отряды рассыпались вперёд, чтобы поджигать там, где орда могла прорваться. Отрезая путь огнём, заставляя орду сворачивать туда, где ей не надо было, рать постепенно стягивала вокруг крымчаков огромную петлю.
Люди шли чёрные от дыма, лишь зубы да глаза блестели. Повсюду день и ночь, день и ночь пылали леса, и низко висело над землёй подернутое дымкой, знойное небо.
В конце концов им удалось затянуть мешок. Они прижали мурзу Селима к Неману, возле деревни Берёза. На том берегу так же, как и на этом, со сторон ярко горели леса и курились болота. Идти рекой Мурза не рискнул. Помнил, чем закончилось крещение на озере.
Он не боялся. Его люди не отставали: отстать означало умереть. А люди Христа, стерев ноги или обессилев, охотно оставались среди своих. Куда лучше вооружённый, хоть и равный по количеству людей врагу, татарский загон знал, что победит.
Они не учли гнева и желания победить в сердце хозяев земли. Когда утром снова возникла на широком поле белая цепь и снова зазвучала «Богородица», они поняли, что не та эта цепь и не тот хорал. Там стояли сотни, которые хотели умереть. Тут шёл народ. Иуда сказал по этой причине, что Бог помогает лишь тогда, когда поможешь ты себе сам.
Христос впереди цепи — был народ. Иуда с вечным своим свитком и стило — был народ. Фома с двуручным мечом, равным ему по длине, — был народ. Народ, который двигался, ощетинившись копьями. И когда взвился над рядами крик, ещё до того как татары и белорусы столкнулись, Селим понял, что он погиб.
...В четырёхчасовой лютой сече белорусы взяли поле. Взяли большой кровью, но не выпустили с него ни единой души.
В этом не было утешения. Не было утешения в том, что и те погибли, ибо и то были люди, и много у кого из них была лишь сопревшая рубашка под кольчугой. Ибо и над теми был свой Лотр и необходимость ежедневно доказывать, что ты предан ханству и ему. Они просто искали свой кусок пищи. Искали не там, где надо, а там, куда вела их сабля, занесённая над головой.
...Теперь об этом можно было думать. И Юрась думал, рассматривая клеймо, которое держал в руках. Вот это обещал ему на лоб Марлора. Вместо этою сам получил стрелу в лоб.
Между бровей у Юрася была длинная морщина. Вчера её ещё не было. Он был тот же, но большинство апостолов и Магдалина очевидно начинали его побаиваться.
Под вечер сквозь толпу привели на аркане Селима. Он не успел прорваться далеко.
Но ещё до того, как Христос начал говорить с ним, перед Юрасём стали избранные от мужицкой рати и попросили отпустить их. Лето клонилось к осени, хаты были сожжены, нивы выбиты, врагов не было. Надо было успеть подобрать хоть то, что не вытоптали, да успеть выкопать кое-какие землянки.
— С озимью, думаю, не опоздали... Сеять надо. Мужики мы.
— А дадут вам это сделать? — спросил Христос.
— Должны бы... Но всё равно... Земля зовёт... Требует: «Сеять!»
— Пойдёте, — предположил Христос, — а нас тут, беззащитных, заколют.
— Тебя? — надо всей толпой разразился хохот.
Юрась увидел, как один из мужиков, подобрав ятаган (а он, изогнутый, сечёт, как известно, внутренней стороной, словно серп), рассматривает сталь, щупает её пальцем.
Наконец мужик радостно ухмыльнулся, склонился и начал проворно резать ятаганом траву: догадался, к чему он применим.
И тогда Христос понял: удержать не удастся. Значит, как бы теперь ни искали, как бы ни гонялись (а сейчас будут гоняться неистово, как за зверем, потому что после двойного разгрома он страшен им) — доведётся убегать, прятаться где-то в избушках лесников либо даже мчаться ногами за границу.
— Хорошо, — согласился он. — Идите, люди. Чего уж.
Селим смотрел на него полным триумфа взором. И несмотря на то, что лицо его было в земле и дыму, казалось, что победитель — он, а не человек, который стоял на склоне и протянутыми руками (появился у него с недавнего времени такой жест: распростёртые к людям руки), с внезапной чугунной усталостью и безразличием прощался с толпами, плывшими с поля в разные стороны. Они кричали к нему радостно, но шли быстро. Уверены были, что с ним ничего не случится, а вот неоплодотворённая земля может отомстить.
Силуэт его на вечернем небе был словно поникший. Как будто стержень достали из него.
В конце концов разошлись почти все. Под пригорком стояли ещё лишь два отряда: один — остановленная на днях стража из Мира, беглецы, все в железе и с хорошим оружием, хоть и немногочисленные по количеству, и довольно большая мужицкая толпа.
— Волковысские мужики, — показал Тумаш.
А Иуда добавил:
— Отпустил — напрасно.
— Почему? — удивился Братчик.
— Мысль о севе бросили шептуны. И, кажется, не из того ли мирского загона. И пусть мне не дожить до следующего куска хлеба с гусиным салом, если я не догадываюсь, чья это рука.
— Думаешь, следят? — спросил Юрась.
— Мало того. Знают, что земля зовёт.
— Брось, — успокоил Братчик. — Сейчас все равно.
Садилось холодноватое солнце. Немного зябли без огней и ожидали чего-то люди под пригорком.
— Дурак ты, — продолжал Фома. — Осёл, ременные уши. А что, если капкан?
— Достаточно, — показал на толпу Юрась. — Хватит крови. Если уж она их ничему не научила.
И тут засмеялся мурза:
— Вот! Вот тебе и конец дороги твоей, Бог. Вспомни Джанибека, который прошёл уж по лезвию райского моста, теперь лежащего среди гурий! Могло у нас быть такое, чтобы, победив, сразу думать, не придётся ли отдавать аллаху души свои? — Он захлёбывался. — Ых-ых-ых!.. Чудом вырвал победу, чародейством, а не мужеством. Аллаху пожелалось.
Христос не выдержал. Вновь словно появился хребет, выпрямилась спина.
— Что-то у тебя, мурза, память кошачья. Часто же он вам изменяет, Аллах. Часто же мы чародейством вас побивали. Забыли, как вы, Киев взяв, на нас, белорусцев, шли?! Как тогда под Кричевом простой мужик Иванко Медовник с ратью своей вас гнал?! И как мы вам ещё под Крутогорьем наложили?! Помни теперь. Но ты на нас больше не пойдёшь.
— Убьёшь? — нагло спросил Селим. — Ну-ну. Мы смерти не боимся.
Юрась всё ещё держал в руках столбик клейма.
— Зачем? Просто клеймённый позором — не хан. Его не дворцы встречают. Ты помни Кричев! Помни Крутогорье! Помни Волхово болото! Помни это поле! А вот тебе и метка, на память.
И он с силою ударил клеймом в лоб мурзе.
— Ступай теперь к себе. Сиди с женщинами на их половине. Подбирай за лошадями навоз. Чтобы знал, как живут разбоем.
— Убей, — осмыслив всё, с надеждой попросил мурза.
— Ступай. Дайте ему коня.
Мурза побрёл к пригорку. Сел в седло. Пустил коня лишь бы куда.
...И тут встревожились вороны над лесом. Встревожились мужики под пригорком. Встрепенулись мирские всадники.
От пущи тащилась кавалькада: несколько десятков всадников во главе с грузным человеком в латах. Рядом ним ехал кто-то в плаще с капюшоном.
— Корнила, — узнал Тумаш. — И капеллан Босяцкий с ним.
— Что-то они после мессы, — отозвался туповатый Пилип. — Эно, как татарам на головы дубы спускали, так они... А слабы всё же татары. Подумаешь, дерево. Мне так вон столетний...