И всё же они шли на север не только потому, что были целы хаты и хлеб. Даже совсем не потому. Если бы лишь это — Христос пошёл бы в Городню. Просто за ними шли по следам. Видимо, повсюду были разосланы приказы, ибо несколько раз их хотели схватить, и спаслись они только чудом.
Рыскали дорогами разъезды. Проверяли возле околиц. Ночуя в лесу, не раз слышали они собачий лай. И стоило им ткнуться сначала на северо-запад, а потом — на запад — начиналась безумная облава. Наверно, по какой-то линии были выставлены посты.
Часто слышали они на ночных дорогах шаги, голоса, топот, иногда истошный вопль. Они прятались ото всех людей и потому не знали, что не одни они 6eгут на север.
Бежали толпами. Бежали от холода и разорения, от бичей и податей. Бежали, чтобы не умереть. Странствовали целые деревни. Некоторых останавливали и возвращали назад. Но Юрась и его сподвижники не знали этого. Им не было до этого дела. Их бросили в момент, когда больше всего им была нужна помощь. Вера возвела их на вершины, вера и сбросила. Все знали, что Христос — всемогущественный.
...По очереди несли ослабшую женщину. Стократ в день умирали и оставались живыми, и в недоразумении были, когда же родится правда. Где-то около недели бежали они.
И Христос понял в эти дни, что в сеть попадают большие рыбы, а малые выскальзывают из неё. А в сеть жизни, в невод, поставленный могущественными, попадают одни малявки, а для большой рыбы она не существует.
Он также был мелкой рыбой. И лишь косяк таких, как он, мог прорвать бредень, заведённый судьбой. Нельзя бесконечно отступать.
У самой дороги было гнездо перепёлки. Кони и коровы могли растоптать его, пастушки подобрать яички, чибисы разнести достойные жалости стебли, из которого оно было свито. Но из каждого целого яйца мог вылупиться гнев.
...Их гнали, как малявок на отмели, как перепелок во ржи. Надо было остановиться и хоть слабым клювом начать клевать, чтобы не погубить навеки души.
Нельзя больше было бежать. Следовало показать зубы, пускай себе ценою жизни.
Глава XXXV
«ПРОСТИ, МАТЕРЬ! ТЕБЕ НЕ НАДО!»
...Ко образу Пречистой Девы, который в том краю так славен был чудесами. Потом те шалберы заблудшие оного своего заблудшего (Христа) к алтарю Пресвятой Богородицы привели, где был образ чудотворный. А имел тот безумный двойственное платье...
«Хроника Белой Руси»
И вошли они по раскисшей, страшной дороге в предместье Вильно и подошли к Острой святой браме.
Бурлила перед вратами толпа. Толкались, галдели, слышались проклятия, божканье, смех. Но чем дальше они проталкивались к арке, тем больше было тихо и чинно, словно люди, как они есть, на глазах превращались в ангелов. Глаза скромно опущены или возведены, на головах нет шапок.
А люди были те же. Та же разномастная, оборванная толпа, среди которой — суконные уборы мещан богатых да золотые пятна доспехов и богатых одеяний.
Били колокола. На всём пространстве города.
— Сбрось шапку, — попросила Христа Магдалина.
— Ну нет, — с нехорошей улыбкой отозвался тот. — В своей хате что хочу, то и делаю.
— Собьют.
— А я вот им головы глупые посбиваю, — сказал Фома.
Не сбрасывая шапок, они прошли через врата. Им повезло: никто не прицепился. Возможно, просто никто не заметил, какая это цаца пришла с Мядининской дороги.
— Вот тут и начнём, — предложил Христос. — Если уж не услышат грома небесного возле святыни, то нигде не услышат.
...Почти голый, он стоял за аркой глухого переулка, входившего на Татарскую улицу. Редкие прохожие не обращали на это внимания. Мало что можно увидеть на улицах святого города. Может, так пропился человек, что это шинкарка с него за долг платье снимает.
Между тем Магдалина занималась странной работой, Раввуни только что всунул одно верхнее платье в другое и расправил их на плитах мостовой. Магдалина лихорадочно замётывала оба платья у воротника, сшивала их одно с другим. Потом она зашила их по бортам, оставив на груди распор, в который могли влезть два кулака. Раввуни тем временем особенно сильно сшил оба платья возле пояса. Всунул кулак в распор, попробовал разорвать зашитое — дудки. Не удалось даже Фоме. Потом оба платья заметали по краям пол. Теперь платье было двойственное.
— Ну вот, — подытожил Раввуни. — Теперь платье двойственное.
— Как душа человеческая, — елейно сравнил Ян. — В истине ходят дети Божьи, а на дне смрад.
— Милый брат мой, — обратился к нему Якуб, — что же ты в нашем княжестве живёшь, жрать хочешь, а за правду стоишь? Что-нибудь одно.
Христос между тем дрожал в одной рубашке; всё ещё было промозгло после дождей. На него натянули двойственное платье и сильно перепоясали его.
— Ну вот, — сказал Юрась. — Ну-ка, Пилип, набери камешков. Да сыпь их мне между рубашкой и платьем, за пазуху.
— Эно... Да зачем... Холодные.
— Порассуждай мне ещё, балда, — льстиво произнёс Петро. — Бог, он знает.
Пилип нагрёб горсти камешков.
— Куд-да ты, — разозлился Христос. — Не в распор, не между платьями. За платья, голова еловая. Между ними и рубашкой. Чтобы лишь пояс держал.
...Полагаю, что в нашей стране не один я являюсь любителем нашего древнего белорусского языка, его очаровательного, лаконичного и немного наивного слога. Поэтому я не могу не порадовать остальных, отступая сям и там от моего нескладного многословия и давая слово человеку, который сам видел это и рассказывал об этом золотым по скромности, народности и юмору тогдашним языком. Наши летописцы были удивительными людьми. Даже ложь их была прозрачной и давала возможность увидеть на дне правду. Возможно, они не напрактиковались во лжи либо, может, нарочно делали это. Но, даже метая громы и молнии, они самим слогом своим показывали, что симпатии их на стороне горластых, дерзких, находчивых людей, умеющих обвести вокруг пальца даже самого Бога, а уж служек его и подавно.
Один из летописцев больше всех напутал вокруг истории лже-Христа, если не считать, конечно, Мартина Бельского. Вслед за Бельским он, возможно, не по своей воле, смешал Братчика с коронным самозванцем Якубом Мелштинским, мошенником, на котором пробы негде было ставить. Даже историю с платьем он отнёс в Ченстохов. То, что произошло с лже-Хрисгом потом, сделано так, что даже воспоминания о нём стали смертельно опасны!
Но рассказ о платье написан у него таким чудесным грубым и плотским языком, так по-белорусски говорят, горланят и спорят в нем участники этой истории, так они живы, несмотря на расстояние веков, что я не могу лишить вас, друзья мои, радости подержать его в руках, потрогать его вместе со мною, попробовать на вкус.
Я не могу обокрасть вас, сделать вас беднее, отняв у вас эту маленькую жемчужину, потерянную в старой пыльной книге. И одновременно честь моя не позволяет мне вырвать кусок из «Хроники Белой Руси» и поднести его вам как своё. Потому буду говорить я, а там, где слабым будет мой язык, я дам слово летописцу, который напутал и кое-где наврал, но оставался гением слога, гением языка, гением хитрой иронии и солнечного юмора.
Дам слово белорусскому летописцу Матею Стрыковскому, канонику, который больше ладана любил живого человека и едкий человеческий смех.
И вот он говорит про это:
«А меў той шалёны дваістую сукню, на тое ўмыслене ўробленую, дзе межы разпора могл улажыць, што хацеў, а камыкаў яму межы ў сукню і кашулю наклалі, ад цела».
Они пришли к Матери Божьей Остробрамской. Снова в шапках. Нарочно. Чтобы видели.
Получилось так, что первый человек, подскочивший к ним, был тот седоусый, который видел Христа во время изгнания торговцев из храма и первым признал не мошенником, а Богом, став на колени.
— Шапку сбрось, басурман!!! Ибо-о!..
На крик оглянулись ближайшие, и тут Христос с удивлением увидел, что в толпе многовато знакомых.
Был тут молодой сподвижник седоусого, старуха, когда-то молившаяся о корове, ещё кое-кто и — он не верил глазам — тот самый руководитель волковысских мужиков, который тогда защитил его от Босяцкого и Корнилы, а потом бросил, сказав: «Ты с весною приходи. Как отсеемся».
— Мир тесен, — удивился Христос. — Тебя что, ветром сюда занесло?
Седоусый всё ещё лез. И вдруг ахнул:
— Господи Боже... Христос...
— Я, — признался Христос. — Ну как, отсеялся?
Тот низко опустил голову.
— Как будто я не говорил, что сеять можно... когда есть чем. Почему это тут так быстро? Управился молниеносно. И сюда раньше меня попал.
— Не бей по душе, — взмолился тот. — Всё у нас забрали. Ни на грош подати не убавили... Да тут много наших... Едва не половина... Деревнями бегут от голода. Половина страны на север сыпанула. На Полотчину, в Городню, сюда, на Мядель. Повсюду, где татар не было, как удвоился народ. Всё ж, может, кусок хлеба заработаешь, не умрёшь.
— Ну и как, заработал хоть первую коврижку?
— Густо нас слишком, чтоб была коврижка, — ответил седоусый.
— Едва не мрут люди, — жаловался мужик. — А что ж будет зимой? Душу бы заложил, чтобы добыть семян да хоть немножко хлеба. Под пнём зимовал бы. Как медведь. Половина страны на север сыпанула.
— Кому она нужна, твоя душа, — отметил седоусый.
Христос имел достаточно деликатности, чтобы не напомнить им всего, не рассказать, как самого его травили собаками. К тому же, толпа уже заметила человека в шапке. Отовсюду толкались радетели о святости места.
— Шапки долой! Шапки прочь! Ну-ка, сбейте! — громко покрикивали они.
— Сто-ой! — завопил седоусый.
Кричать, чем более горланить, тут было не положено, и потому толпа удивлённо смолкла.
— Этому позволено! Он татар разгромил. Это Христос!
Тишина. Оглушительная тишина. И вдруг гурьба взорвалась таким криком, которого даже в самые страшные осады и сечи не слышали эти седые стены.
— Христо-ос!!!
Вскинулось с колоколен вороньё.
— Пришёл! При-шёл! — тянулись руки.