— Заждались мы! Тоской сошли! — вопили измождённые лица.
— Шкуру с нас последнюю заживо содрали!
— В селитьбах — пепел вокруг! — плакали закинутые глаза.
— Магнаты да попы ненасытны!
— Жизни! Жизни дай! Заживо умираем!
Тогда он начал подниматься на гульбище. Он был уверен: правильно он сделал, что нанесёт удар тут. Он только не знал, что тут столько тех, которые шли с ним на татар, которые знают его, с которыми ему будет легче.
Вот они. Море.
Капеллан стал перед ним, заслонил дорогу.
«Маленький, похожий на бочонок, человек. Определенно в это время должен править тут мессу. А за спиною его — монахи, служки. Этих не убедишь, что не хочет он оскорбить святыню, что он просто хочет сделать то, на что с охотою пошла бы и сама великая Житная баба, матерь всего сущего, которая лишь немного изменила тут своё лицо. Матерь. Хозяйка белорусской земли.
Дающая силу хлебу. Зачем ей жить, если умрут верующие в неё».
— Стой, — остановил капеллан. — Ты кто?
— Христос.
— Если ты Христос, где матерь твоя? Где сестры и братья?
— Я матерь ему! — крикнула из толпы старуха, которая молила о корове.
— И я!.. И я!
— Мы ему братья! Мы сестры! Мы! Мы!
И этот крик заставил Братчика забыть, что за ним охотились, так как люди бросили его. Этот крик сотворил то, что свет как-то странно затуманился в его глазах, и он впервые не осудил свою судьбу.
«Могла ведь действительно быть хата».
И он словно вспомнил хату под яблонями... Стариков на траве... Тихую речку, где водились сомы. Самого себя, который пускал на Купалье венки.
И уже понимая: так надо... так надо ради святой причастности к горю всех этих людей, к радости их, к общей жизни всех людей, он сказал (и это была правда):
— Была у меня хата. Далеко-далеко. Там теперь кострище. Пепел. Прах. Как у всех вас. И виноват я, знаю: забыл. В чести своей вознёсся, презирал, ниже себя считал, простите меня. А теперь вспомнил. Ну-ка, брысь с дороги!
Со звоном вылетело большущее окно: как всегда, перестарался Пилип.
— Прости, матерь Сущего, Тиотя, Житная баба Матерь Божия, — простонал Братчик. — Тебе ведь не надо
И он пригоршнями стал брать из алтаря золото и драгоценные каменья и сыпать их между платьями. Капеллан, увидев святотатство, убежал, чтобы вместе не погибнуть от неминуемой небесной молнии.
«...i кеды быў да алтара прыведзены, з рук ix вырваўшыся, яка шалёны прыпаў да алтара, на якім было поўна пенязей i камыкаў, на афяру злажоных, i, хвацяючы пенязі, клаў ix сабе у распор аж занадта. Мніх-каплан, каторы на той час мшу справоваў, ад страху уцёк».
Народ на улице слышал крики. Потом сам капеллан бочонком скатился с гульбища, бросился прочь:
— К алтарю припал! Камни хватает! Матка Боска, да тресни ты его по голове!
...Служки схватились за мечи, — стал на пути у них Тумаш. Выставил вперёд довольно мощное, хоть и ослабевшее от голодухи, брюхо. Напряг грудь.
— За оружие хватаетесь? При Матери? Я вам xапну! Я вас сейчас так хапну!..
Те опешили. И тогда на Христа бросились ошеломлённые было монахи. Схватили за пояс, сорвали его...
«Па iм (каплану) другі мнішы, адумеўшыся, прыпадуць пояс на iм абарваць, мнімаючы, бы пенязі клаў за кашулю занадта, але ад тамтоля толькі камыкі павыпадалі, а пенязі ся ў распоры, за падшыўкаю сукні засталі. Мніхі, здумешыся... думаючы, бы пенязі ў каменне ся абярнулі справаю дыявальскаю, пачалі заклінаць каменне i малітвы над нім модліць i пcaлмi спяваць, абы ся знову ў першую форму сваю абярнулі».
...На пол действительно высыпались камешки. И все остолбенели.
А потом начался шабаш и содом: стоны, плач, дикое завывание от ужаса, выкрики. Едва не истерические голоса на верхних нотах выкрикивали псалмы.
— Нечестивые не пребудут пред очами Твоими: Ты ненавидишь всех, делающих беззаконие.
Кто-то рыдал:
— Ибо нет в устах их истины... Осуди их, Боже, да падут они от замыслов своих; по множеству нечестия их, отвергни их, ибо они возмутились против тебя.
Ещё один горланил, как испуганный змеёю бык:
— Сокруши мышцу нечестивому и злому, так чтобы искать и не найти его нечестия.
Христос стоял над этим столпотворением и улыбался. Сейчас он презирал лишь этих.
Музыка изменилась. Кто-то, видимо, разуверился в псалмах и начал заклинать, как тёмные его родители:
— Чёрт Саул, чёрт Колдун — поступитесь. Господь наш Перун, Иисус наш милостивейший, Велес, скотий бог и Влас святой, рассейте, обрушьте подкопы, сделайте, чтобы камни в первую форму свою обернулись.
После этой дикой какофонии свалилась внезапная тишина. Мних склонился над камешками и осторожно, как жар, потрогал их:
— Н-не помогло.
Лица были растеряны и разочарованы. И тогда мних поднял евангелие, псалтирь и заклинательную книгу и шваркнул их о пол:
— Если такого дьявола не видели — идите с ним ко всем чертям!
«...але калі тое каменю нічога не памагло, мніх кнігі свае заклінальныі, разгневаўшыся, кінуў аб зямлю, мовечы: ежасмы такога дыявала не бачылі, пойдзеце там з нix да ўcix д'яблаў».
Громко, страшно грохнулись о каменные плиты тяжёлые тома в коже, дереве и золоте. Якуб Алфеев закрыл глаза.
Ему показалось: ударил гром небесный и дьявол, дико захохотав, явился в огне, схватил книги под мышки, вонявшие потом, серой и обожжённым грешниками, совершил непристойное движение в сопровождении такого же звука и громоподобно взлетел.
Он поднял ресницы и понял, что это катятся по ступеням, убегают монахи. Книги по-прежнему лежали на полу.
Христос бросал с гульбища в народ охапки ожерелий и деньги:
— Спокойно подходите, люди. Берите по золотому либо по жемчужине. Хватит этого на зиму, лишь бы было где купить. Берите! Не надобно это ни Житной матери, ни мне. Несите детям! Живите! Для кого, если не для себя, собрали всё это они?!
Золотой дождь падал на руки людей. И за всё это время никто не толкнул другого, не наступил на ногу, не выругался, не взял больше одной жемчужины, либо одной монеты, либо — если семья была слишком большая — двух. Деньги принадлежали Житной матери, их нельзя было шарпать.
— Разве они пастыри? Они предались разврату так, что совершают всякую нечистоту с ненасытностью. Морды их хуже задницы дьявола. Матей ещё о них сказал... правда, Матей?..
— Н-но...
— Любят, мерзавцы, предвозлежания на пиршествах, и председания в синагогах... и приветствия в народных собраниях, и чтобы люди звали их: «учитель! учитель!».
Молча, сурово слушал люд.
Глава XXXVI
ЧТО ЛЮБЯТ ПАКОСТНИКИ ЛИБО ШПИОН
И неудивительно: потому что сам cатана принимает вид Ангела света.
Второе послание Коринфянам, 11:14
Не ешь чересчур сахару — заведутся у тебя там, где не надобно, пчелы.
Белорусская неродная мудрость
Они действительно любили то, о чём говорил людям с гульбища Братчик. Но сейчас им было не до этого, так как больше всего они любили своё спокойствие, свою власть и самих себя. Первое полетело сегодня ко всем чертям, вместе с виленским гонцом, и можно было предположить, что если так пойдёт и дальше, то полетят второе и третье.
Поэтому не было более щедролюбивого собрания за всю историю в большом судном зале. Все сливки собрались тут сегодня защищать свою любовь.
Сидели все духовные особы, как католические, так и православные, ибо любовь их была одинакова; сидели радцы и войт, ибо они разделяли ту любовь. Сидел Корнила, ибо ему приказывали от имени любви. Сидел бургомистр Юстин. По привычке скорее, ибо первых двух любвей его успешно лишали, и потому он не мог любить и уважать себя.
Пред любящими стоял расстрига Ильюк, прежде пророк по склонностям, теперь — по заданию:
— Вот и всё... А люди в городе говорят, что непременно он теперь за Городню возьмётся... Мол, пускай только позовёт — все пойдём... Мол, вот это настоящий Христос наш. На что уж татары да иудеи — и те его ожидают. Название, говорят, имя — это дело десятое. По-ихнему он Христос, по-нашему «мессия», «махади» и чёрт его знает ещё как.
— Хорошо, Ильюк. Но мы ведь сразу анафему ему огласили, — сказал Лотр. — Как это слушают? Неужели нет устрашения?
— Плюются, — опустил звериную голову Ильюк. — Говорят: «Это всё равно...»
— Ну, почему замялся?
— Не карайте... «всё равно как дьяволы анафематствовали бы ангела».
— Т-так, — задумался Босяцкий. — А юродивые кричат? А ты?
— Кричим. «Срамота наготы его... Печаль великая... зверь, глазами исполненный спереди и сзади». Как поужаснее кричим, чтобы непонятно: «Солнце, как власяница! Море делается кровью! Семь тысяч имён человеческих в одной Городне погибнет!»
Он загикал и закричал так, что во всех мороз побежал по спине.
— А они не обращают внимания. Говорят: всё равно жизни нет. И сегодня Кирик Вестун, кузнец, да дударь «Браточка» говорили какому-то усатому, чтобы он оставался тут и помогал... А мы, мол, выходим и ожидаем, а какой-то Зенон (один Гаврила в Полоцке!) чтобы собирал людей, да идём ему навстречу.
— Нашли? — спросил Комар.
— Нет, — ответил Корнила. — Успели убежать. А Зенона никто не знает. Наверно, не из Городни.
— Ч-чёрт! — возмутился доминиканец. — Ну, хорошо, пока ничего не случилось. Именно пока. Опасность есть, но пока лишь тень опасности. А вы то ошибку за ошибкой совершали, а то головы от ужаса потеряли. Породили чудовище и не знаете, как усмирить.
Обратился тихо:
— Ильюк, ты обижен. Найди людей, способных раз ударить ножом.
— Не получится, — ответил расстрига. — Все молятся на одну его память. Да и я также боюсь. На куски разорвут. Верят. Пускай себе он это и силою Вельзевула чудачит.
— Жаль. Мог бы получить триста злотых.
— Мёртвому что тридцать, а что и три тысячи.
— И всё же позаботься о ноже. Иначе...
— Постараюсь, — понял Ильюк. — Постараюсь найти.
— И ещё постарайся кричать погромче, что это антихрист, что тяжело сразу разобраться. Ступай.