Ильюк пошёл: сугроб грязного меха и нечёсаных волос. Синклит молчал. Потом Лотр буркнул:
— Смрад какой! И любите же вы этих шпионов, разведчиков, доносчиков. Стыд просто.
— А вы не любите? — тихо поинтересовался доминиканец.
— По-моему, тоже глупость это, — возразил епископ Комар. — Не следить надо. Не следи, а секи. Пий V прав [13].
Лицо налилось бурой кровью, пенные хлопья зашевелились в уголках рта.
— Помните его инструкцию венецийскому инквизитору? «Пытайте без жалости, рвите на куски без пощады, убивайте, сжигайте, уничтожайте ваших отцов, матерей, братьев, сестер, если выяснится, что они не преданы слепо верховной идее». Вот это по мне. Вот это да. И всюду хорошие государи так делают: и наш, и французский, и сам папа, и великий князь московский.... хоть он и схизматик.
Доминиканец кашлянул.
— Золотые слова, — саркастически заметил он. — Лишь ваша учёная голова, по занятости, видимо, знала инструкции Пия инквизиторам и не знала инструкции того же Пия трибуналам. А там сказано: «Заведите столько шпиков и доносчиков, сколько вы в состоянии оплатить. Обяжите их наблюдать за мирянами... и доносить вам обо всех общественных и частных беспорядках. Никогда не ставьте под сомнения их показания, поражайте всех, на кого они вам будут указывать, невинного либо виновного, ибо лучше умертвить сто невинных, чем оставить в живых хотя бы одного виновного».
Мних улыбнулся:
— И вот поэтому я люблю обе инструкции и люблю шпиков и занимаюсь с ними. В конце концов, я доминиканец, моему ордену доверена святая инквизиция. И поэтому я занимаюсь и дознаниями одновременно. В то время как вы лишь треплете языком.
Комар в ярости вскочил.
— Это вы уж слишком, — с укоризной отозвался Лотр. — Так оскорбить верного служителя церкви.
Босяцкий тоже понемногу закипал:
— Вот что, мне это осточертело. Соорудишь что-либо стройное — заплюют, завалят, загадят на глазах у всех. Я не знаю, как служит церкви, как любит Богa, — он взглянул на епископа, — большинство клириков. Но я знаю одно — знаю, что на глазах у людей нельзя распутничать так, как они. На гла-зах... Ибо это порождает нелюбовь, ненависть, гнев, взрыв, смерть!
— О чем вы?
— О том. Завели голод в то время, когда хватило бы сильного недоедания. Хотелось иметь лишнюю полушку, а потеряете всё. А отсюда и неудачи с этим аспидом, и позор с татарами, и то, что мы всё время рубим сук под собою и трахнемся задницей или, простите, мордой в навоз. Обожрались сладкой жизнью — и породили, возможно, свою смерть. Изнемогали в чрезмерных наслаждениях, а теперь вертитесь. Как тут не вспомнить пословицы о пчёлах?
Синклит молчал. За узкими окнами были тишина и ночь, но люди слушали эту тишину и не верили ей.
Глава XXXVII
НАБАТ
И плакал я, увидев море. Плакал,
Когда с ковчега вновь увидел солнце.
Миф об Утнапиштиме
Святой службе и вообще церковной и магистратской, радской элите, равно, как и нобилям, было о чем беспокоиться. 13 августа многотысячная толпа вышла из Вильно на городенскую дорогу. Некоторые летописи говорили позже о «богомольцах», но в самом деле гурьбы были далеко не такие однородные. Кроме пилигримов, были тут ремесленники с севера (давно уж у них не было работы), наймиты, рассчитанные по окончании жатвы, молодёжь из починков, школяры, но главную часть гурьбы составляли беглецы с разорённого, выжженного татарами юга и срединных земель Белой Руси. Вряд ли им в это время было до богомолья. Просто и в Вильно они не нашли хлеба для животов и зерна для пустых своих нив. Нельзя было купить даже за деньги, которые приобрели они дерзостью Юрася Братчика, названного Христа. Был неурожай.
Они шли, лишь бы идти. Большинство не знало, куда податься, и двинулось на городенскую дорогу, ибо на неё вышел Христос с апостолами.
Двигала ими не цель, а невозможность оставаться на месте.
А главное, всеми этими тысячами двигал голод либо призрак близкого голода.
Ничто ещё не предрекало грядущих событий, когда оттопав в тот день около сорока (не мереных, конечно, ни ими, ни кем ещё тогда) километров, стали на ночлег возле какой-то небольшой деревни. Уныние владело ими. Утром часть хотела идти на север, в балтийские города, часть на юг, ибо надеялась, что убежало многовато народа, что юг сильно обезлюдел и магнаты, от безвыходности, будут дорожить рабочими руками. На Городню почти никто не хотел идти. Знали, как связываться с отцами церкви и присными.
И, возможно, ничего бы не было, если бы приказ об анафематствовании прибыл в деревенскую церковь днём позже и не встретился тут с человеком от Ильюка, который спешил в Вильно, не зная, что Христос вышел из неё, что он уже тут и, главное, не один.
Случайность, подготовленная голодом, нашествием, алчностью богатых и могущественных, сделалась вдруг закономерностью и принесла через некоторое время свои страшные, кровавые и величественные плоды.
В стане уже догорали костры (ночи после дождей выдались тёплыми, словно в июле, а стряпать крепко не было чего), когда в церкви, на отшибе деревни, зажглись окна, а через некоторое время послышалось пение.
Из любопытства люди двинулись туда, услышали кратный чревовещательный рык диакона, знакомые слова о прокажении, удавлении и мгновенной смерти разных там врагов человечества, поняли, что идёт анафематствование, а потом услышали, что анафему поют человеку, который разбил татар (о его выходках в Новагродке они, конечно же, не знали, а если бы и знали, то не поверили бы), разогнал торговцев и вот лишь теперь дал им денег, человеку, стоящему среди них и даже с интересом слушающему страшные, глухие, закостенелые слова проклятий.
Толпа застыла.
Люди бы, конечно, меньше были поражены, если бы узнали, что анафему поют всюду, куда достигнет лапа святой службы и городенских попов.
Но они в то время не думали об этом. Для них именно в этой вот деревянной церкви, которая торчала перед глазами, воплотилось сейчас главное зло.
— Слышишь? — спросил волковысский мужик
— Это они за твоё добро, Христос — отметил седоусый.
Толпа молчала, но ещё не знала, что делать. Какой-то серый человек, весь гибкий, словно бескостный, услышав имя, названное седоусым, протолкался сквозь толпу и стал, глядя Юрасю в рот тусклыми, словно у крота, глазами. Ждал.
— Плюнь, — толковал Раввуни. — Был вор — был как раз. Сделался Христом — стало быть, анафема. Закон.
Серый, словно услышав подтверждение, начал незаметно заходить в бок Юрасю, где плотнее всего стояла толпа. Лицо его было словно слепым и не вызывало никаких подозрений. Длинные рукава прятали руки.
Неизвестно, чем бы закончилось молчание, если бы серый неожиданно не бросился вперёд. Это было совершено молниеносно, никто даже не успел понять, в чём дело. На миг он как бы прилип к Христу, мгновенно выхватил руку с чем-то блестящим, прижатым к запястью и предплечью, и сверху вниз нанёс скользящий страшный, на волос от тела, мастерский удар.
Потом он выдернул блестящее (слепое лицо его сияло неслыханным, фанатическим восторгом) и прорыдал в триумфе и самозабвении:
— Лотр!.. Церковь святая! Прими врага!
Христос повернулся и, качаясь, смотрел на него. Всё это произошло так быстро, что не могло бы пройти время даже между одним морганием ресниц и другим. Серый расчётливо перехватил нож (никто не заметил, как) и ударил теперь снизу. Но на этот раз он не успел: Юрась стукнул его ногою по руке, выбил блестящее и ударом в лицо свалил на апостолов. Серого схватили.
— Волки Божьи! — в экстазе, с пеною на губах кричал серый. — Рвите! Режьте на куски!
— Лотр? — всё ещё покачиваясь, переспросил Христос.
— Взгляните на лучшее моё время! — напрягался фанатик. — На страдание моё! Взгляните, вот терзают меня, но поражён сын Белиала!
Все смотрели на него и на землю. На ней ртутным, немного искривлённым языком лежал страшный зарукавный икол — уменьшённая копия меча для боя в тесноте. Уменьшённая и, конечно, рассчитанная на удар одной рукою.
— Почему же ты не падаешь?! — хрипел схваченный. — Падай! Падай! Душа твоя уже в пути.
— Мастер, — даже с некоторым уважением ответил Христос. — А падать мне — отчего ж?
Народ ахнул лишь теперь.
— Бессмертный? — фанатик обвис.
— Не действует, — загудели голоса. — Конечно, не действует. Знал бы, на кого руку поднимать.
И вновь молчание. И вновь люди услышали, как диакон на верхних нотах, почти срывая голос, возглашает «Ан-на-фем-ма-а-а-ы».
— Хлопцы! — завопил вдруг молодой. — Так это что ж?! Его гнать будут, проклинать, а мы молчим? Он заступается, а мы молчим? На него нож именем церкви заносят, а мы молчим? Да если они Бога клянут, если нож на него заносят — что дома их, как не гнёзда дьявольские?!
— Раскидать! — подхватили голоса.
— По бревну разнести!
— Гони их из крысиной норы!
Толпа хлынула к церкви.
Через некоторое время вся она, от фундамента до колокольни, ярко пылала: на стены вылили несколько ведёрных бутылей с растительным маслом. Остальные глухо бухали в подклети. Пламя, отыскав тягу в трубе звонницы, начинало лизать колокола. В трубе вертелось и ревело, будто в преисподней, и тромб воздуха, всё время усиливаясь, начинал качать колокола. Иногда они глухо вздыхали.
Серый смотрел на огонь ненавидящими, словно слепыми, глазами.
— А с этим что? — спросил молодой.
— Бросить! — кричали отовсюду. — В огонь!
Десятки рук схватили его и понесли к пожарищу, подняли, начали раскачивать.
— Стой, — попросил Христос.
Странно, его услышали сразу.
— А что, плохое из него будет жаркое, хлопцы? — улыбаясь, спросил он.
— Д-да нельзя сказать, чтоб самый смак... — усы седоусого шевелились.
— Так пускай он немного ещё жирка нагуляет, сморкач, — предложил Христос. — Будет знать, как со своими игрушками в серьёзный разговор лезть.
Люди освобождено засмеялись.