— Так вот, — «добивая», сказал монах. — Когда папа Ян XXII говорил, что за убийство отца и матери человек платит в канцелярию 17 ливров и 4 су, а убив епископа — 131 ливр и 14 су; он не говорил этим, что можно убивать отца и епископов, а просто указал тёмному народу в единственно понятном для него способе, что такое люди плоти, хотя бы и самые дорогие, и что такое люди духа, люди высшей идеи.
Школяр молчал. Он не знал «Кодекса апостольской канцелярии», которому было двести лет.
— Даже тупые мозги хама могут понять такой способ оценки, — триумфально оглашал монах. — Вот что такое плоть и что такое душа!
Бекеш хотел было удержать Криштофича, но францисканец мягко освободился. Улыбнулся друзьям ироничными темными глазами, сделал шаг к школяру, который оглядывался — искал помощи:
— Молодчина, сын мой, ты сделал, что мог. Не твоя вина, что ты пока не знаешь этой дряни, запрещенной ещё Пилипом Пятым.
Школяр начал ловить руку Альбина. Тот перехватил его руки, поцеловал в лоб.
— Запомни, руку нельзя целовать даже Богу, если он явился в облике человеческом, ибо целуешь ты плоть. А Богу-Духу нельзя поцеловать руки. Ergo никому не целуй рук.
И логично добавил:
— Кроме женщин. Но, наконец, этому тебя, когда придет твоё время, учить не придется.
Стал против доминиканца, весь белый, румяный, лицом спокойный.
— Стало быть, брат поёт аллилуйю душе. Я согласен с ним. Если бы он выдержал сорок часов на колу — он бы ещё более рьяно запел славословие духу. Брат позволит заменить мне этого юнца? Я полностью согласен с братом, но хотел бы перевести наш спор немного... сторону, назвав его, скажем, «плоть, душа, лицемерие или разум о плоти, душе и о тех, кто стоит на страже их».
Глаза монаха забегали. Он чувствовал, что против него могущественный противник, с внешней благожелательностью играющий оппонентом, как мячиком. Но не согласиться, да ещё с развернутой темой — это означало признать свой разгром. А их не ради этого выслали на улицы. Надо было кричать и спорить, чтобы люд не думал о том, кто стоит под стенами. В конце концов, пускай даже и этот спор.
— Пожалуйста — сказал он...
Криштофич вздохнул. Потом руки его твердо ухватили перила подиума.
— Брат утверждает, что «Кодекс», оценивая епископа в семь раз дороже родителей, просто и наглядно свидетельствует о том, что такое человек плоти, приближенный к соседям и семейству, и что такое человек духа и идеи, то бишь приближенный к верхам.
— Да, — утвердил доминиканец.
— Позвольте напомнить брату, что далее там сказано: за первого убитого священника — 137 ливров 9 су, а за каждого остального — половину цены.
По толпе покатился смешок.
— Я понимаю, несколько священников дороже одного, хоть бы даже епископа. Но, простите, что наглядно утверждается тут? То, что последующие священники менее люди идеи, чем первый? То, что они более люди плоти и частной жизни? Или это просто такса для разбойников, да ещё такая, которая заботится, как бы убийства были не слишком тяжелы для кармана? Бедные последующие священники! Им не повезло попасть под руку первыми. Тогда за них заплатили бы полностью. Их бы это, безусловно, утешило в их печальной юдоли. Не смейтесь, люди. Поэтому я и говорю о лицемерии тех, кто всё время громче всех кричит о духе и плоти. Этот пустопорожний вопрос они придумали, чтобы вы меньше рассуждали о сегодняшнем дне, чтобы придать своим махинациям оттенок глубокомыслия и философской правды. В самом же деле их это интересует приблизительно, как меня — судьба изношенного мною в детстве плаща. Не интересует их ни дух, ни плоть... Вот сейчас докажу их двуличие. Они сыны мамоны и брюха. Но почему они так заботятся о вашем духе и ваших мозгах? Скажете, потому, что отдают пальму первенства душе? Обман!
— И тут брешешь ты, утверждаю, — возразил монах.
— Почему? Вот наш папа сказал богословам, доказавшим бессмертие души: «Суждения, приведенные вами в пользу утвердительного ответа, кажутся мне глубоко продуманными, но я отдаю предпочтение отрицательному ответу, ибо он поощряет и склоняет нас с большим вниманием относиться к своему телу и сильнее дорожить сегодняшним днём».
— Не может быть, — ахнул кто-то.
— Клянусь! Поэтому я и говорю вам, сыны мои, что куда бы они ни ставили дух — дела им до этого нет, и спор этот не стоит выеденного яйца. Жрут не в себе кур, и рыбу, и мед, и заморские фрукты, и вина, кричат при этом о духе ддя вас, а заботятся о плоти своей. Вот вам позор сегодняшнего дня. Не слушайте их философии. Потому что они лицемеры, гробы повапленные. Дело им до мыслей! Им лишь бы вы думали, как они, и не мешали им жрать.
Лотр и Босяцкий переглянулись.
— Ты повелел оттягивать спорами внимание, — шепнул проиезуит. — Слышишь? Это ведь подстрекальство!
— Люди, которым действительно важен человеческий дух, плотью своей платят за живых. Костром, горестным изгнанием, тюрьмою, пытками, клеветой грязной, которая на каждом из них. А эти мошеннички и лгуны? Много они мучеников дали за последние столетия? Если и дали, то это были простые тёмные вояки церкви воинствующей, по тупости своей не сумевшие разобраться в том, что ни один епископ, крича о духе, не гибнет за веру. Они зовут вас в крестовый поход против турки и неверные, собирают на это деньги с простых. А вот что пишет один из немногих честных епископ Иоганн Бурхард. «50 блудниц танцевали в плясках, которые не приличие. Сначала одни, а потом с кардиналами... И вот папа подал знак к соревнованию, и... гости начали творить с женщинами...» Я не буду оскорблять вашего слуха, простые и наивные, но всё это происходило на глазах у других, а дочь папы сидела «на высоком подиуме и держала в руках награду соревнования, которую должен был получить самый стойкий, страстный, неутомимый».
Доминиканец сжался и теперь даже не пробовал лезть в спор. А голос Криштофича гремел:
— Вы отказываете себе во всем ради небесного Иерусалима, голодаете и мёрзнете, льёте кровь, а они, лёжа с блудницами, подстрекают вас: «Так, так». Дьякон времен первомучеников мог не бояться чрева львиного на римской арене, апостол даже не боялся креста, а у нас нашелся один только, бедный несвижкий мученик Автроп. Человек, вдоволь не евший похлебки с чесноком, человек, которому вера его ничего не дала, отдал за эту веру больше тех, кому она дала всё. Отдал самое дорогое, что у него было: несытную, достойную жалости, но все-таки жизнь. И не только за людей, но и за имущество церкви, крупинки которого хватило бы, чтобы дети его всю жизнь не ложились спать впроголодь. Бедный человек! Бедный святой дурень! Великий святой дурень! Он не знал, что рыба давно уж гниёт с головы!
Люди молчали каким-то новым, невиданным до сих пор молчанием. И тут загремел внезапно голос. Лотр не выдержал.
— Ересь несешь! Опрокидываешь трон Христа, философ!
Все смотрели, как он железной перчаткой отбросил капюшон и явил людям румяное от гнева лицо. Босяцкий не успел задержать его и сейчас уже не мог открыть свое инкогнито.
«Что ж, — подумал он, — пусть получит по рылу. А получит. Не слишком расторопен в спорах, а я не имею права поддержать. И кому это надо в такой день?!»
— Это он не то имеет в виду, — Криштофич обратился к толпе, словно включая ее в то, что должно было произойти. — Он хочет сказать, что философы и пишущие покупают якобы трон Христа, чтобы кувыркнуть трон Цезаря. Вот чего он не любит. До Христа ему — э-эх!
Толпа окаменела от ужаса. Криштофич, не испугавшись своих слов, сказал с улыбкой:
— Кто может быть против слов «любите ближнего»? Я — нет!
В гурьбе послышались вздохи облегчения. До победней ереси, до отрицания Бога, не дошло. Да и Криштофич был далёк от этого.
— Но посмотрите, как понимают эту любовь гниющие с головы. Христос убеждал, доказывал, он никого не судил и не убивал. А они? Все они?
— Я тебе говорю, что лютерцы лучше! — крикнул из толпы какой-то тайный поборник нового учения.
— Лучше, как одна куча навоза лучше других. Нет лучших! Разве он не проклинает говорящих о равенстве? Что, Лютер не христианин? А мужицкий Тумаш? Что, Хива не иудей? А кричавшие, чтобы его побить каменьями, они кто? Турки? Что, Вергилий Шотландский не католик? Вальд не католик? А те, которые жгли их, они кто? Язычники? Магометане — магометан! Иудеи — иудеев! Христиане — христиан! Свои своих! Церкви воинствующие! Вам повторяю, сыны мои. Всегда так, когда рыба гниёт с головы.
— Клирик, — прошипел с угрозою кардинал. — Ересь несёшь сравнением этим. Давно надеялся на костер?
Альбин только крякнул:
— До костра ли сейчас? Вот придёт тот, кто приближается к городу, и пошлёт на него прежде всего вас, а потом, за компанию, и меня. Кто знает, не будет ли правды в этом его поступке.
Лотр видел: люди стоят вокруг него стенкой. С еретиком ничего нельзя было сделать — будет бунт, будет хуже. Он уже жалел, что влез в диспут, но и оставить поле за подстрекателем, пускай себе и невольным, было нельзя. Приходилось спорить.
— Какая же правда в уничтожении сынов веры? — почти ласково произнёс он.
— Сынов веры? — тихо спросил францисканец. — Были мы сынами веры. Сейчас мы — торговцы правдой, и само существование наше на белорусской и всякой иной земле — оскорбление Господу Богу. Topгуем правдой. Судим правду. Повторяю: Христос не добивался суда и не имел его. Как же он мог дать в руки наместникам своим и другой банде то, чего не имел сам? В наследство ведь можно оставить только то, чем владеешь.
— Изменились времена, фратер.
— Ты хочешь сказать, что богочеловек, возглашая не о суде, а о справедливости, кричал так просто потому, что не имел силы? И что, как только приходит сила, надо не кричать о справедливости, а душить ее?
Лотр смутился:
— Совсем не так, но совсем одно дело христианин времен Нерона и совсем другое — наших времен. Первый защищал, другой — устанавливает.
— Что устанавливает? — наивно спросил фра Альбин. — То, о чем говорил Бог?