— Правильно, — вздохнул Лотр. — И поэтому готовься. Можешь костёл доминиканцев уже теперь в мыслях называть иезуитским, а коллегиум при нём — иезуитским коллегиумом. Сo временем сбросишь эту рясу, чтобы не носить никакой. Вы будете сильны, сильнее всех. Магистр ваш будет не магистр, а «серый папа», не умом серый, а незаметностью и всепроницаемостью, так как серое — повсюду. Готовь детей... Сколько у тебя сейчас твоих детей?
— Больше тысячи.
— Будет десять тысяч. Войско Иисуса. Расширяй его, расширяй владения свои на всю землю, охоться за ересями и за этими итальянскими бреднями. С людьми можно сделать что хочешь. И надо привить всем им свой мозг, и делать это побыстрее, ибо вот они издали свою Библию и теперь начнут читать сами; ибо вот тридцати лет не минуло, как Колумб открыл Индию, а свет уже не спрячешь в хрустальный сундук Козьмы Индикоплова, и надо, чтобы вся земля, сколько её ни есть, была в новом, невидимом сундуке, сундуке нашего духа и нашей веры.
— Сделаем.
— Верю. Повсюду. Вытравить навсегда. Чтобы забыли навсегда. Чтобы по всей мировой империи забыли, что они «цари природы», «мыслители», «сами думающие и сами ищущие», а помнили и знали только одно — что они рабы Бога, адепты нашего учения, что они не сомневаются ни в чём и думают, как все. И ни на гран больше нас.
Иезуит склонил голову. Удовлетворенные друг другом, они с облегчением вздохнули.
И тут произошло странное и небывалое. Кто поверит — тот молодчина, а кто не поверит — тому нечего и читать дальше, и пускай бросит.
Потому что, когда они вздохнули, два небольших существа, словно освобождённых этими вздохами, вылетели у них из ртов. Были они, как рисунки «души» на некоторых иконах, капля в каплю похожие на своих хозяев. Кто никогда не видел таких икон — пусть поедет в Киев и там, у входа в лаврские пещеры, осмотрит икону о хождении по мукам души святой... а холера его знает, какой святой, забыл. Но душа похожа на уменьшенную втрое копию своей хозяйки. Вот хозяйка умерла — и душа в прозрачном хитончике стоит рядом, вылезла. Вот душу ведут за ручку по аду. Вот дьяволы жарят кого-то... Вот висят грешники, подвешенные именно за те части тела, которыми грешили при жизни... взяточники за руки, клеветники за язык... ну и так далее... А вот и душу приводят в рай.
Существа, незаметно для всех вылетевшие из ртов у кардинала и доминиканца, в рай войти, пожалуй, не сумели бы. Потому что не были они белыми, и прозрачных хитончиков на них не было.
Были они совсем нагими, как Ева в костюме Адама, собою тёмные, с «зубками, как чесночок» и «хвостиком, как помело», по словам бессмертной народной песни про смерть корчмаря Лейбы.
Они вылетели, покружились над головами хозяев и, сцепившись хвостами, весело взлетели вверх.
И сразу эти двое, говорившие такие мерзостно-разумные и страшные вещи, забыли их, забыли даже те замысловатые слова, которые только что так легко произносили их уста. Словно замкнуло им рот.
Ибо это оставили их тело души того дела, которое все они совершали. Осталась его закостенелая оболочка.
Может быть, что природный болван, который даже никогда не слышал... ну, скажем, о Платоне, объективно служить поповщине, именно потому, что он болван? Может самоуверенное быдло, никогда не слышавшее о Ницше, объективно быть ницшеанцем именно благодаря своей безграмотной мании величия? Может дурак, окончивший два класса церковноприходской школы и посчитавший, что с него достаточно и что он всё знает, учить физика, как ему сепарировать плазму, и поэта, как ему пользоваться дольником и цезурой? Может. И разве таким образом, не зная этого, он не будет служить страшной идее тьмы? Будет. Будут.
Они не знали таких слов, как «идея», «абсолютный дух», «человечность». Но всё своё существование, все свои идеи они поставили на служение этому абсолютному духу в его борьбе с человечностью.
Тёмные и грязные, даже физически, они не думали, что плавание Колумба и издание Скориной Библии на понятном языке — есть два удара из серии смертельных ударов, которые наносит их догме новый Человек.
Но инстинктивно они чувствовали, что это враждебно, что это баламутит, беспокоит, что это освещает беспощадным и смертоносным светом ту уютную и тёмную навозную жижу, в которой они кишели.
И потому они сражались, то бишь объективно действовали так, как будто их тёмные мозги понимали и знали всё.
Могло бы показаться (ибо эта их «деятельность» была последовательной), что они всё понимают, что они нестерпимо умны чёрным своим умом, что они — сознательные воины тьмы. А они были просто людьми своего сословия, защищавшими свою власть и «величие», свой мягкий кусок. Они были просто детьми своего времени, несчастного, больного, гнойного, согнутого, когда человек был почти животным и только кое-где выбивались наверх ростки скрюченной, но упрямой и сильной жизни.
Они были навозом, но нет такого навоза, который не считал бы, что он — высшая субстанция, и не считал бы появление на нём зелёных ростков явлением низшего порядка.
И против этой жизни они сражались насмерть, мало понимая, зачем сражаются, и зная только, что — «нужно». А «нужно», звавшее их к ненависти, было догма, гнусная и давно устаревшая, как все догмы и панацеи, идея всемирной воинствующей церкви. И страшны, и умны, и вредны они были лишь в общей своей деятельности, вообще, все вместе. И в этом был знак, что они отжили.
Против них дрались теперь единицы. И дело этих Человеков было сильнее тупого функционирования этой сифонофоры.
Вне служения своей страшной идее они были людьми своего времени, не умнее и не глупее всех людей. Грабили, рассуждали о том, сколько ангелов может поместиться на острие иглы и что было у Бога сначала, Слово либо Дело, боялись козней нечистого, судили мышей.
И поэтому, показав посредством дьяволов, вылетевших у них из ртов, объективный смысл их идеи и их деятельности, я теперь стану показывать их такими, какими они были. А если случится им сказать что-то такое, что выше их самих на четыре головы, — знайте, что это показывает свои рожки бес, снова тайком забравшийся в их души.
Бесы всё ещё висели над головами всадников, ожидали.
Лотр ехал и брезгливо смотрел по сторонам.
— Мне кажется, вы вывезли меня охотиться на мышей, — сказал он.
— Почему?
— Смотрите, — и кардинал запустил длинные белые пальцы в подплоённые волосы.
На чёрной, как уголь, земле шевелилось живое. Сотни мышей слонялись от одного квёлого ростка к другому, подтачивая их.
— Серые! — взвизгнула женщина.
Лотр показал белые зубы:
— Если это тонкий намёк на одеяние нашего спутника и его орден...
Босяцкий засмеялся:
— Тонко, ваше преосвященство. Но это просто мыши. Видите, 6eгут отовсюду в Городню. Как последняя Божья кара. Чуют, что там хлеб. Ничего, до каменных складов и амбаров им не добраться... А вообще плохо. В городе их с каждым днём прибывает. Спасу нет. Даже из церковных кружек вылезают мыши.
— Чересчур старательно и усердно очищаете те кружки?
— Нет. Просто у мещан тоже уж почти нет хлеба.
— Так бросьте им щедрой рукой, — невинно предложил Лотр.
— Божий хлеб? А они, лодыри, снова будут бездельничать.
— Ну, смотрите. Но тогда вам доведется делать что-то другое. Они придут просить от церкви чуда и защиты... Смотрите!
И они заметили. Дорога шевелилась и плыла. Как река. Тысячи, сотни тысяч мышей заполонили её всю. Шло куда-то сосредоточенное, упрямое в своём тупом и вечном движении вперед мышиное войско. Кони, выкатывая в смертельном ужасе глаза, пятились от него прочь.
— Видите? — спросил Лотр.
— Что ж, придётся в ближайшие дни совершить над ними именем церкви суд Божий. Пусть потом не говорят, что мы остались безучастными к страданиям народным.
Насколько достаёт глаз, плыла вся дорога. Легионы грызунов шли вперёд, на Городню.
Глава III
СУД
И суд был верным, как петля,
И скорым, как из тьмы ножи,
И чем длиннее твой кошель —
Тем дольше можешь ты прожить.
Киплинг
Люди так к ним привыкли, что перестали замечать их преступления...
...Поэтому мы не охотимся за крупными разбойниками, но зато вашему брату спуску не даём.
Рабле
Старый, Витовта ещё, городенский замок был страшен. Построенный менее полутора века назад, он, несмотря на это, пришёл в упадок и не только стал выглядеть обветшалым, но кое-где начал и разрушаться. Своих мастеров у великого князя не было, а белорусские либо были убиты при взятии города, либо разбежались. А кто остался, тот строил, прямо скажем, плохо: знал, что на его век хватит, а там хоть трава не расти. Для кого было строить? Он, князь, конечно, герой, так легко ведь быть героем на трупах покорённых. Сначала гибли в войнах с ним, потом гибли в войнах за него. Да ещё если бы берёг старые обычаи да веру, а то с латинянами спелся. Так гори оно ясным пламенем!
Такое в те времена безразличие напало на людей! Да и мастерство пришло в упадок, как всегда при вечной войне. И вот из полуторасаженных стен выпадали и катились в Неман камни, крошились под тяжестью валунных слоёв слои кирпича (стены были как слоённый пирог: слой каменных глыб — слой кирпича), башни (четыре квадратных и одна круглая, по имени Зофея) были запущены, выросли на них молодые берёзки, лебеда и прочая дрянь. Следили, видимо, больше за замковым дворцом, чем за стенами.
И всё же цитадель была страшной. Стрельчатые готические окна дворца, грифельные стены, остроконечные кровли из свинцовой черепицы, зелёная и вонючая вода бездонных рвов, узкие, как щели, бойницы верхнего и нижнего боя. У Соляной башни — каменистый, костоломный обрыв к реке. А возле неё — холм, высшая точка Замчища, городенская Голгофа. Там сейчас кружило вороньё: снова, видимо, кого-то выбросили на поживу.
Люди на Старом рынке, прижатом едва ли не к самым рвам, не обращали на птиц никакого внимания, даром что вороны вопили не только над Зитхальным Горбом, но и над башнями. Привыкли. Чего не приходилось видеть за последнее время. Надо было жить. Хоть немного подороже продать своё, едва не последнее, хоть немного дешевле купить хлеб... Мало народу копошилось в тот день на четырёхугольной площади.