— Да.
— Бог говорил о скромности и бедности — мы грабим церковное и мирское имущество, грабим труд простых. Бог не знал плотской любви, хотя его все любили, — нас не любит никто, но мы кладем распутниц на ложе своё и силком тащим на него честных девушек и замужних женщин. Он накормил народ — у нас голодные подыхают у двери, в последнюю минуту свою слыша звуки попойки. Бог отдал кровь свою — мы торгуем причастием... Грязные сластолюбцы, сыны блудилища, люциферы — вот кто мы.
Он умолк на минуту.
— Так, значит, это устанавливает судом и наказаниями современный христианин? Как мы станем перед обликом Бога? Пьяные, грязные, с кистенём в руке и награбленным золотом в суме, со шлюхами, с мёртвыми младенцами на дне церковных прудов. Думаете, дети не укажут пальчиками на своих отцов и одновременно палачей?! И как Бог разберётся в вашем родстве, если вы сами в нём не разбираетесь, мерзавцы, ибо спите с матерями своими, тётками, сёстрами, дочками от них, своими и братниными, и с дочками этих дочек от себя и от других, так что в конце концов сам сатана не разобрался бы, кто там кому в каком родстве родственник, и сами вы наконец становитесь отцами себе самому и сынами самих себя. Мы жили и роскошествовали, зная, что такое трезвая критическая мысль, а став сынами догмы, вместе с вами превратились в быдло, ибо ещё святой Иероним говорил: нигде не найти такого быдла, фарисеев, отравителей простых, как среди служителей веры и властителей. И это правда, ибо во время мессы качаетесь пьяные на ступеньках алтаря и возводите в святые самодаек, наверно, чтобы праведникам в раю было немного веселее.
Глаза брата Альбина лихорадочно, светоносно блестели, рот дрожал от гнева, сдвинутые брови трепетали.
— Будьте вы прокляты, лжецы! Подохните от поганых болезней, как подыхаете, гниль! Вы, сводники чистых! Вы, палачи честных! Монастыри ваши — питомники содомитов и кладбище неокрещённых душ! Проклятие вам, ночные громилы, вечные исказители истины, палачи человека! Идите к такой матери... да нет, женщины не имут греха, если в мире существуете вы, идите к дьяволу, мерзавцы! Дармоеды, паразиты, Содом и Гоморра, грабители, убийцы, содомиты, воры. Испепели вас гнев Божий и человечий!
Брат Альбин потерял себя, но не мысль. Мысль кипела, хлестала, убивала, жалила, жгла.
— И это священнослужитель, — возмутился Лотр. — Ругается, как пьяный наёмник!
— Я в корчме, поэтому и ругаюсь, — Альбин-Рагвал потрясал руками в воздухе. — Я в корчме, имя которой — вы. У вас оружие, «велья», каменные мешки и костер. Чем ты пробьёшь эту мертвечину тьмы, чем зажжёшь огонь в этих тупых глазах? У вас оружие! У меня только слово моё! Понятное люду, иногда грубое, иногда даже похабное. Но мы посмотрим, чьё оружие сильнее! Боже, есть ли где-то в мире твердь, на которой вас нет? Если нет такой тверди — очистим от вас свою!
Лотр не удержался:
— Слышали? Он говорит об иных твердях. Недаром он вспоминал Вергилия [14]. Вергилия, которого осудил папа Захарий. Того, о котором папа писал, что он утверждает, словно есть иные солнца, кроме наших, и которого за это надо предать всем мукам, придуманным людьми, а потом бросить в самое чёрное подземелье. Ты этого хочешь, мних?!
— Зачеркните земли, которые открыл Колумб, — саркастически ответил брат Альбин. — А эту вот тяжёлую золотую цепь, которая стоит трёх деревень и сделана из золота, привезённого оттуда, бросьте в болото.
Лотр немного пришел в замешательство:
— Что до чего?
— Это золото оттуда? Светлое, мягкое? Выбросьте цепь, говорю вам!
— Почему?!
— Её не существует, как не существует тех земель! Стало быть, это подарок дьявола, рука его.
— Что до чего, спрашиваю я тебя?!
Брат Альбин Криштофич отступил:
— Папа Захарий призывал истязать и убить Вергилия за то, что тот, — голос францисканца гремел и чеканил слова, — имел наглость утверждать, будто на земле существуют неизвестные страны и люди, а во вселенной — луны и солнца, подобные нашим. И вот ты поверх креста носишь цепь, подаренную дьяволом, цепь из земли, которой не было и не может быть. Так как всё это померещилось Колумбу, потому что не может мореход знать больше папы, видеть то, чего нету, быть прав там, где не прав наместник Бога, да еще привозить оттуда несуществующие вещи... Сбрось свою цепь. Сатана!
Лотр покачнулся. Глаза отовсюду смотрели на него. Страшные глаза. Впервые он видел глаза, которые смотрели насквозь. И лица были необыкновенны. Такие он видел у тех, в стороне, и ещё... однажды... а может, и не однажды... у того, который подходил к стенам. И, впрочем, он хрипло выговорил:
— Эти знания — они не от Бога, мних. Надо быть скромнее и в знаниях. Блаженны простые духом...
— Брешешь, — со страшной усмешкою воскликнул Криштофич. — У нас сейчас блаженны ночные громилы, торговцы женским достоинством, ханжи, убийцы, отравители чистых, пьяные палачи, затемнители, душители правды. Блаженны продажные... Знаю: каждое моё слово — нож мне в спину из-за угла, что в вашем обычае, что не раз и не два бывало. Но мой человеческий ужас не заставит меня молчать, ибо я человек, ибо гнев мой сильнее боязни.
Он понизил голос, но слышали его все:
— Если я умру в расцвете лет, если меня убьют враги, схизматики, грабители или пьяные, если конь опрокинет меня на улице или черепица упадёт на меня с крыши — знайте, люди: это их рука, их когти. Это они убили меня, боясь правды. Если свалят смерть мою на татар, знайте: это они.
— Знаем, — громогласно заявил кто-то. — Мы любим тебя, брат. Мы будем знать. Пусть попробуют.
— И знайте: даже после смерти вызову я их на Божий суд. Не позднее, чем через месяц, умрут и они.
— Постараемся, — согласился тот самый голос.
И тогда Альбин пошёл на Лотра. Пошёл, глядя в глаза:
— И всё же сбрось свою цепь, сатана, — тихо сказал он.
Кардинал рванул с шеи цепь. Страшно побледневший, поставил на дыбы коня, повернул его и бросился прочь.
Глава XXXIX
«ВОЗНЕСИСЬ, ОЗОЛОТИМ!»
Врата были крепки, их нельзя было разбить, но возле них была маленькая калитка. И вот через неё я однажды загнал в город гружёного золотом осла.
Филипп Македонский
Немного слов передайте от Катулла, злых и последних.
Катулл
Толпа шла от темна до темна. Спешила. Из всех дорог, тропинок, большаков плыли группы людей и причинялись к ней. Словно сам Великий Мужик понял, что рано ещё превращаться в косу ятагану, снятому с убитого крымчака.
Мяла, безмены, косы, балды, пешни, похожие на короткие копья, татарские сабли, луки, кистени на ржавых цепях, мечи и цепы, лица, груди под лохмотьями, черные руки, косматые силуэты лошадей — все колыхалось в зареве: жгли все встречные церкви и костёлы, все богатые усадьбы и замки. Вокруг всё пылало.
Край пустел перед ними. Край убегавших. Край пустел за ними. Край присоединявшихся. Разделенные Христом на десятки, сотни и тысячи, люди шли в относительном порядке, каждая сотня под своим знаменем (в церквях брали лишь хоругви с Матерью и Христом, а остальное раздавали либо уничтожали огнём и лезвиями топоров). Отдельные конные отряды охраняли «лицо» войска, «боки» и «спину» его. Всадники из желающих шли на несколько часов дороги впереди.
Вечером предпоследнего дня произошло скверное с Магдалиной. Она ехала в голове войска, рядом с Христом. За ними на три версты колыхалась всадниками и пешими дорога. Насколько хватает глаз, горели во мраке языки факелов, слышались голоса, ржание коней, пение, смех и скрипение возов.
Христос то и дело косился на неё. Сидела в седле легко и привычно. На одежду наброшен грубый плащ, как у сотен и сотен тут. Лишь капюшон откинут с красивой головы. Вместо него на блестящих волосах — кружевная испанская мантилья. Странно, прелесть ее сегодня совсем не смертоносная, а мягкая, вся словно омытая чем-то невидимым. Большеглазое кроткое лицо. Словно знает что-то страшное, но всё же примирилась с этим и едет.
Она молчала. И вдруг он увидел, что глаза её с ужасом смотрят куда-то вверх. Он тоже поднял глаза.
На придорожном огромном кресте висел, приколоченный ногами выше копий, деревянный распятый. В мерцающем свете лицо Иисуса казалось подвижным, искривлённым, странно живым. Распятый кричал звёздному небу, и от смолоскопов деревянное тело его было будто бы залито кровью.
— Слушай, — после паузы призналась она. — Я была приставлена к тебе. Я следила за тобой.
— Я знал, — тоже после паузы промолвил он и, увидев, что она испугана, поправился: — Я догадывался. Голуби. Потом голубей не было. Я знал, что ты когда-нибудь заговоришь.
— Ты? Знал?
— Я знал. Не так это сложно, чтобы не почувствовать простых мыслей.
— Когда ты догадался?
— Я знал. Голубей не стало.
Она шумно втянула воздух.
— Брось, — продолжал он. — Я знаю, что сначала они всё обо мне знали.
Протянул руку и дотронулся до её волос:
— Нет вины. Ни твоей, ни моей и ничьей иной. Они опутали тут всё. И всё держали под топором. И всем на этой земле сломали жизнь. И изувечили ложью тебя.
Помолчал. Горела в небе, прямо над их дорогою, впереди, звезда. То белая, то синяя, то радужная. Шли к ней кони.
— Не знаю, — тихо отозвался он. — Иногда мне кажется, что все они — шпионы и доносчики... откуда-то ещё. Такие они... бесчеловечные.
— Это я уговорила тебя пойти, если ты мог и... за глотку.
— Не хочется мне что-то никого... за глотку.
— Убей меня, — тихо попросила она. — Пожалуйста, убей меня.
— Зачем? Я ведь сказал, я понял недавно: ни на ком простом на этой земле нет вины. Поэтому я и здесь.
— Что же мне теперь делать? — почти прошептала она. — Не знаю. Да и разве не всё равно? Может, Ратма? Может, ещё кто-то? Никого нет. Распятий этих натыкано на дороге... Вон ещё одно... Боже, это ведь как судьба. Ты, стало быть, туда? Царство Божие устанавливать?
— Попробую, — глухо подтвердил он.