Юрась несколькими шлепками копьём направил Корнилу в нужную сторону и стал смотреть на Тумаша. Тот сражался отчаянно, но удары богатыря были страшны — двуручный меч Тумаша каждый раз отлетал за спину.
Корнилу наконец оттащили к своим. Он, опомнившись, кричал, приказывал что-то. С ним спорили. И все же с их стороны вдруг рявкнул один канон: месть двигала тысяцким.
Над головами бойцов пролетело ядро, вспахало землю перед мужицким войском.
— Эй, — кричали оттуда. — Дуэль не закончена! Горшки бросать будем!
Потом оттуда долетел лязг: мужицкая катапульта бросила горшок с грязью — в знак предупреждения... Корнилу схватили за руки, уговаривали.
Но результат всего этого сказался сразу же. Был он лишь неожиданным. Горшок недолётом — видимо, не отрегулировали натяжку жил катапульты — упал прямо на голову Пархверу, и та застряла в нём.
— Эй, кум, помочь, что ли? — спросил Фома.
Ударил слегка по горшку, расколол его. По шлему, по лицу, по усам богатыря плыла жидкая глинистая грязь.
— Умылся бы, что ли.
Огромные синие глаза Пархвера загорелись необузданной яростью. Он вознёс двуручный меч и слепо опустил его. Тумаш едва успел поставить своего лёгкого коня на дыбы, и лезвие воткнулось глубоко в землю. И тогда Фома дал врагу ловкого пинка в отставленную задницу. Пархвер вылетел из седла. Хохот покатился над полем. Победители помчались к своим.
Корнила поднял руку в железной перчатке и опустил её.
— Двигай!
Произошло лёгкое замешательство. Чавканье долетало отовсюду.
— Кони погрязли, — испугался кто-то. — Не успеем выбраться и взять ряд.
— Чёрт! — воскликнул Корнила. — Холера! Каноны на линию!
Начали тащить каноны. Но толпа на гривах пришла уж в движение, поплыла вниз, как белая лава. Медленно и грозно. Пушечные мастера спешили, но тяжелые каноны заваливались, показывали хоботы небу.
...И вдруг тысячи глоток затянули дикий и суровый хорал.
Пан Бог твердыня. Твердыня моя.
Воздел он длань мою,
Как Давид на Голиафа,
Воздел.
Ноги в поршнях топтали вереск. Ревели над головами дуды, но голоса заглушали их. Медленно, очень медленно, в реянии оружия над головою, плыли мужицкие гурьбы, словно по линейке отрезанные спереди.
Вот мой народ,
Как львица, встаёт.
Смелый,
Он не ляжет,
Пока не напьётся вражьей крови.
Суровые, как обожжённая глина, были лица стариков. Суровые, оливковые от загара лица молодых. Сурово и страшно и всё выше реял хорал:
Как львица, встаёт
И, как лев, поднимается.
Пан Бог над нами.
С нами в гневе,
В гневе
Наш народ.
Вскинулась над головами белая с золотом и nyрпурная хоругвь-знамя.
Дети Юрия святого,
Дети его удела,
Бейте, убивайте. Не жалейте,
Не жалейте
Врага.
И внезапно этот медленный, как лава, поток взорвался рыком, покатился с неимоверной, всёсокрушающей быстротой. Лес оружия всё вырастал над ним, всё ближе были обезумевшие от гнева лица. Время пришло.
— А-а-а! Юрий! Юрий! Край! Край!
Рявкнули навстречу им каноны. Круглые белые хлопья дыма расплылись в туман. Но было поздно. Гурьба бежала и вырастала, будто во сне. Налетела. Затопила. Вознеслись багры, начали хватать всадников и вырывать их из сёдел на землю, с которой они, тяжёлые, почти не могли подняться. Полетели стрелы и камни. Залязгали балды и цепы по железным шлемам.
И пошла молотьба.
Через каких-то два часа на лощину спускались вороны. Бой в тех очагах, где он ещё бурлил, отдалялся на запад, к стенам Городни. Но большая часть железных отходила с места сечи, пришпоривая коней, и гурьбы победителей стремились за ними.
Стража успела всё же пропустить своих и затворить врата. Но кузнец Кирик Вестун приказал выкатить на линию каноны и стрелять. После короткой канонады половинки врат вместе с большим куском давно не чиненной стены разрушились, рассыпались, грохнули оземь. Туча пыли полнилась над обломками. Стража пробовала было защищаться на руинах, и тут на неё, с тыла, напала вооружённая гурьба мещан. Впереди них орудовали Зенон и златорукий Тихон Вус. Сдавленные между молотом и наковальней, люди стражи едва успели выбраться Стременным переулком, а потом Старой улицей к замку и там присоединиться войску, бросив на земле половину своих людей.
Илияш погладил белого коня Братчика.
— Жаль, нет у нас ослов, — сказал Тумаш. — Ради полного, стало быть, сходства.
— Ослов больше, чем надо, — тронул коня Юрась. — Да они сами верхом ездят.
Туча пыли редела. И сквозь неё мещане увидели всадника, который вступал в город. Низкое ещё солнце нимбом стояло за его головой. Горланил, кричал вооружённый народ с ветками в руках.
— Страшно подумать, — тихо промолвил Иуда, — что это было бы, если бы ты сейчас надумал мерзавцем заделаться. У-у!
— А они, мерзавцы, все когда-нибудь вот так ими делались, — косо усмехнулся Христос.
Стража и войско между тем бились перед замковым мостом. Им было тяжело. С крыш бросали поленья, камни, дохлых кошек. Свистели, кричали. Напирала на них вооружённая толпа.
Из-за стен долетали томные, ангельские голоса, и поэтому вояки бились яростно: «Стало быть, нас не бросили, стало быть, вожди — там».
...А между тем в замке не было уж почти никого из великих особ. Часом позже, как только Христос вступил в город, все духовные члены рады, войт и пара магнатов под охраной десятка вояк спустились в подземный ход и, по воде, побрели по нему к выходу, находившемуся за городской чертой, может, в какой-то тысяче саженей от замка. Они бросили большинство светских богатеев и даже бургомистра Юстина: не было времени позаботиться о них.
В городе тайно остался один Флориан Босяцкий: готовить торговцев в городе.
Остальные направились в Волковыск за подмогой.
А сеча у врат замка бурлила. Висели на копьях, били брёвнами в половинки, и стены дрожали. Падали камни на поднятые над головами щиты. Секлись на зубцах, и впереди всех тряс брюхом Тумаш.
Другие между тем выбивали двери церквей и костёлов, рвались туда. Кожаные поршни ударами открывали алтари, топоры раскалывали дароносицы. Гнев и желание уничтожить всё это были выше жадности. И потому руки цвета земли с треском разрывали ризы, делали из них портянки. Не обошлось и без побоев, которыми отметили особенно ненавистных и жадных рясофорников.
Наконец выбили врата замка и ворвались в него. Бежали переходами, секлись, тащили из покоев людей, облачённых в парчу. Кучка людей поднимала из каменных мешков узников. Поднимала, завязав глаза, словно лошадей из шахты, чтобы не ослепли.
И в конце концов людская толпа ввалилась в тронный зал. Пылали факелы, и мужики остановились, поражённые. Перед ними, по всему полу, были рассыпаны одеяния, кубки, открытые сундуки, неоценимое оружие. А возле вышнего места стоял в белой сорочке и чёрной чуге — подготовился — бургомистр Юстин:
— Берите, — показал на всё. — Мёртвому ничего не нужно.
Как раз в этот момент кузнец Кирик Вестун в замковой часовне сбросил ударом гизавры на пол разубранного в золото воскового Христа. Тот улыбался, лёжа на спине.
— И тогда так улыбался! Ид-дол!
И наступил поршнем прямо на восковое лицо, смял его.
Глава XLII
МУЖИЦКИЙ ХРИСТОС
Я с вами во все дни до скончания века.
Матфея, 28:20
И пришёл я к тем, чья пища — земля,
К тем, понукает кто только быка,
К тем, кого палкою бьют на полях,
Чьё рабство — века, чьё царство — века!
Египетский гимн
СЛОВО ДВУХ СВИДЕТЕЛЕЙ
«И так вот взяли Городню. Без большой крови, да и быстро. Потому что многие ожидали. Были, конечно, и такие, что на лицах улыбки, а в глазах злоба, но меньше было их.
И начали разбирать люди мешки с зерном и на возки лёгкие класть. А храмы разбили, не разграбив. А богатых, а немилосердных повели к берегу Немана, где всегда виселицы стояли, вешать чтобы.
Не знаем мы, откуда тут Анея взялась. Кто говорит: сама из башни, где сидела, сбежала, по верёвкам, из сенника сделанным. Кто говорит: отбил кто-то узницу, да и выпустил.
Да и другой слух был, будто бы палач со сподвижниками пришёл кончать с нею и про последнее желание спросил. Ну, она и попросила клетки ей показать да сказала, что заранее его за работу такую благодарит. Тот растрогался, всё показал, а потом клетку показал наилучшую. Сам человек поймет когда-либо, что так церкви с ним сподручнее всего. И тогда люди по доброй воле своей войдут в такие клетки ходячие, затворятся да и ходить будут. Изнутри сколько хочешь отворяй, да только верующий клеточник на это не пойдёт. А снаружи не отворишь, ибо это уж будет покушение на свободу воли сидящего. Он ибо свой долг понимает и из клетки не выйдет. В разум окончательно вошел потому что.
И будто бы Анея вопросила всех отвернуться, ибо молиться будет, а сама прыгнула в ту клетку и затворилась. Те просят, чтобы вышла, а та молится издевательски, язык казывает да говорит, что она как раз и вошла окончательно в разум. И тогда те вынуждены были оставить её в подземелье и убегать, ибо ворвался уж в замок народ.
Не знаем мы, как и верить тому. Одно знаем: на судилище она была уж она рядом с Христом. Только и говорит ему: «Ты шёл?» А он ей: «Я шёл». И она снова: «Ты шёл? Как же долго ты шёл?»
А мы вокруг стоим да плачем.
Палача же того схватили на улице. И кричали: «Вот он, клеточник! Вот, душегубец!» И как он ни горланил, что «спасибо сказали бы», что «палачей нельзя в клетку», что «они всем пригодны, палачи», запихнули его в клетку и погнали своим ходом, как гроб повапленный, к Неману. Мальчуганы же бежали за палачом и щипали его за ноги».
Хребтами стоял над Неманом чёрно-сизые грозовые тучи. И по всей дуге берега стояли бесчисленные глаголи виселиц, а немного отступив от них, шевелился народ. Скакало в воздухе пламя и откуда-то наносило дымом, поэтому кто-то, чтобы не закоптился белый хитон Христа, накинул ему на плечи чей-то чёрный с золотом плащ. Братчик стоял на холме. Анея сидела, прижавшись к его ногам, а немного ниже стояли апостолы.