Мещане и мужики гнали мимо них скрученных. Лицо Братчика после произошедших событий страшно изменилось, стало сухим, с проваленными щеками. Остекленели огромные глаза. Он понимал, куда он попал, какое бремя решений взвалил на свои плечи. Знал, что его глаза, глаза свидетеля, могут увидеть смерть двуногих, осуждённых им самим.
Он не хотел этого. Но он знал, что ничего не сумеет сделать, если смерти вот этих, схваченных, начнёт требовать люд. И тогда возврата к чистоте не будет.
Перед ним поставили бургомистра Юстина. Теперь не горели угольями из-под в скобку подстриженных волос его глаза. Они словно погасли, но смотрели мужественно.
— Зачем позволил попам править старой радой и городом?
— Они пришли с королевским войском, — твердо сказал Юстин. — И рада сдалась. Я не хотел больше всех. Но я человек. Я слаб.
— Брешешь, пёс, — возразил Юрась. — Ты вот на этих взгляни. Вот слабость человеческая. Выбросили вас, как навоз из стойла.
Суровое, несмотря на развращённость, иссечённое шрамами и отмеченное всеми пороками лицо Юстина не улыбнулось.
— Они ещё придут. Скоро, — больше с грустью, чем с угрозой молвил он.
— Я затворил все врата. Отныне земля Городни — земля справедливости.
— Надолго ль?.. Но... мне жаль, что я не смогу посмотреть, как это будет.
— Почему?
— Потому что — а вдруг человек не такая свинья, как я думал.
— Хорошо, — после паузы произнёс Христос. — Развяжите его.
— Напрасно ты это. Я бы убил. Потому что, когда они вернутся, я ведь буду такой, как прежде.
— Ну и счастливо. И, потом, я не ты.
Бургомистр повесил голову.
— А этих — на виселицы, — злобно предложил Петро.
Христос смотрел на людей и с каким-то облегчением видел в их глазах замешательство.
— Ну... эно... чего вы? — спросил дуралей Пилип.
Из молчания начали вырываться отдельные звуки.
— Чёрт его...
— Не доводилось.
— Ты собаку попробуй повесь.
— Да пускай бы, кто может. Вот ты, Янук.
— Иди ты знаешь куда... Вот-вот.
Братчик покосился вниз. Чёрные с синевою глаза с острасткой смотрели то на него, то на виселицы. Кто-то закутал Анею, вместе с лохмотьями монашеского одеяния, в свою широкую чугу.
Она смотрела умоляюще, но Юрась ожидал.
— Разорвать их! — крикнул кто-то. — Бог ты мой, да неужто человека не найдётся?
Но человека что-то не находилось. Каждый, стоявший тут, сегодня рисковал собою, сражался и убивал, и, наверное, убил, если уж стоял тут живой. Но связанных вешать не хотелось никому. И Христос всё с большей теплотою оглядывал эти лица. Да, он не ошибся. На этих закуренных, иссечённых, сморщенных нищетой лицах были глаза. И в этих глазах было столько того, что напоминало очи тех, из его сна. Он разглядывал эти лица. На минуту ему показалось, что мелькнуло между них лицо Босяцкого, но он сразу же понял, что ошибся: это просто разговаривал с мелким торговцем — судя по одежде — какой-то немецкий гость.
— Так вот же палач! — вдруг радостно загорланил кто-то. — Вот пускай он!
Палач стоял в своей клетке и постепенно снова набрался высокомерия:
— А чего, я могу. Клетку только разбейте. Я почему и говорю, что палачу нельзя в клетке.
— Можешь повесить их? — с отвращением спросил Братчик.
— Так... Господи Боже. Служба ведь такая. Фах.
Братчик видел, как дрожали ресницы Анеи.
— Работа, опять же, — меланхолически продолжал палач. — Потому что не можеть етого на нашей быти, чтобы не было у палача широкого круга знакомств, и высоких и низких. И, опять же, не было такого властелина, чтобы обошёлся без палача.
Христа передёрнуло.
— А не было... насколько я знаю.
Сжались в кулаки пальцы. Большим усилием воли он сдержался, не ударил. Вот и этот считает...
— Не было. Но должно быть. Будет. И давайте, люди, начнём. Кому-то ведь нужно начать, а? Падаль эту в наследие брать — чего мы тогда стоим? Да и руки об него пачкать — противно.
Оскалился весело:
— Ну-ка, бросайте его с клеткою в Неман. Может, хоть немного отмоется.
Десятки рук подхватили клетку, потащили к откосу, раскачали, бросили. Она нырнула, а потом с шумом всплыла в струях воды. Палач сидел в ней по грудь. Клетку завертело течением, помчало. Заблеяла ей вдогонку дуда.
— Сам попробуй! — кричал Кирик.
— Клетка для жаб! — захлёбывался Зенон.
— И этих в воду гоните, — возвысил голос Христос. — Чтобы не воняло тут.
Схваченных погнали в воду, древками копий столкнули с берега. И вот поплыла, поплыла, поплыла по реке череда разубранных в золото людей: достойные жалости, отвислые усы; руки в парче работают по-собачьи.
— Гуси-гуси... — с берега загорланил Тумаш.
От хохота, кажется, всколыхнулся берег. И Христос понял, что это, возможно, самая великая из его побед. Теперь можно было говорить всё. Слушать — будут. И он воздел руки:
— Слушайте, хлопцы! Что, так мы и обижать друг друга довеку будем? Или, может, нет? Так вот что я вам говорю. С этого дня Городня — земля правды. Обиженных не будет. Всем ровно — и ни у кого больше. Голодных не будет. За веру кого-либо убивать — пускай они треснут. Наказание одно — изгнать к тем, к волкам.
Он поискал глазами и выдрал из рук у кого-то факел. Поднёс его к чёрному, просмоленному глаголю виселицы. Постепенно потянулись вверх, начали лизать смолу языки пламени.
— Слышите! Ви-се-лиц больше не бу-дет!
В едином порыве, в чувстве какого-то удивительного очищения люди бросились к мерзким сооружениям. Подносили факелы, кричали и плакали.
Сотни глаголей пылали над великой рекой.
Глава XLIII
ЗЕМЛЯ СПРАВЕДЛИВОСТИ
В другую страну, в счастливый край
Золотой отворился вход.
Плач Петра — Пахаря
С тех времен, когда Прокопий Византийский писал о славянах, что живут они в народоправии и нет у них большего, впервые, возможно, полное равенство воцарилось на белорусской на Городенской земле. Миновали три беды: нашествие, голод и кардинал Лотр. И все уже вспоминали о нём едва ли не со смехом. Насиловал баб — так каждый делает то, что в его силах. Завалил всю страну дерьмом — так каждый делает только то, на что особен. Чёрт уж с ним! Поймаем — оскопим!
Разделили все запасы из церковных и магнатских амбаров. Каждый, кто брал город, получил по две тысячи фунтов зерна, кроме прочего. Бедные мещане получили почти по столько же. В городе остался ещё общий запас на пять лет.
Разделили стада богатых, лишнюю одежду и деньги. Каждый человек на Городенщине мог теперь безбедно жить с труда своего. Все знали: засеяны будут поля, никто не будет заставлять, некого будет бояться, ибо каждый будет защищать безбедную свою жизнь.
Оружие роздали всем, способным его носить. Христос не забывал: за каждым его шагом следят и только и ждут, чтобы оступился. Днём и ночью чинили стены, врата, башни, валы, встаскивали на них каноны. На Мечной улице оружейники, под надзором Гиава Турая, днём и ночью ковали оружие. Очистили колодцы, запаслись топливом на всю зиму. Вестун и другие учили людей битве до изнеможения. На колокольне Доминикан всё время сидели дудари и следили за дорогами. Старым звонарям не верили. Чёрт их знает, что надумают. На ночь врата затворялись и около них ставилась удвоенная стража.
Все знали — без битвы не обойдется.
И, однако, за эти считанные дни город ожил. Всюду шутки, смех, простые смелые взгляды, искренние беседы. Посмотрели бы на это Бекеш или Криштофич!.. Но их не было в городе.
Почти опустели храмы. Не было видно мертвецки пьяных. Нужды в этом не было. Вечерами на площадях плясали вокруг костра люди, и песни летели к ясным звёздам.
Стоял конец августа, и в этом была одна из угроз. Пришлые мужики видели во сне пахоту и посев, бредили ими. Что с того, что этим можно было заниматься с августа и почти до заморозков, лишь бы зерно успело взойти. Что с того, что, возможно, и лучше посеять позже, а не раньше. В предчувствии бед мужики хотели поскорее бросить зерно в землю. Она притягивала, как милая жена, как любимая. Руки во сне чувствовали её мягкость, глаза мечтали о её лоснистом блеске, ноздри заставлял расширяться призрачный, сладковатый запах озими.
И наступил день, когда всё это взорвалось.
Снова стояли гурьбы около Лидских врат. Только на этот раз шли они, а оставался — он. И мужик непроизвольно играл ятаганом, вновь насаженным на древко.
— Хорошая сталь?
— У-у! Взгляни, коса какая. Немного выгнул, подклепал.
Люди стояли перед ним, и он ничего не мог сказать им. Они были правы. Они заботились о жизни.
— Прости, — произнёс кто-то из толпы. — Она ждёт.
— Охраняй тут.
— Порядок наводи.
— По-Божески.
Очень некрасивая женщина подошла к ним:
— Я всё сделала для тебя, Господи Боже. Теперича отпусти.
— На что надеешься? — печально улыбался он. — Деревня ведь сожжена.
— Несчастье помогло. Татары сожгли у нас почти всех баб. Молюсь за них и плачу. Не хотела бы себе счастья ценой такою. Но что поделаешь, надо жить. Я найду теперь себе мужа. Дети у меня будут.
И тут она заплакала. От горя за других и от облегчения за себя.
— Ступай, — согласился он. — Будь счастлива.
И ещё один молодой парень подошел:
— И меня боязливым считали. Бык меня гонял, теперь я доказал. Видишь, трёх пальцев нету. Шрам через лицо. Счастье ты дал мне. Пускай теперь какая девка меня трусишкой наречёт.
— Ступай.
Калека на костылях подошёл:
— И я счастлив. Сквозь слёзы, а счастлив. Отпусти. Мне от тебя ничего больше не надо. У нас теперь все, кто не убит, — калеки. Я не хуже других. Будет дом, жена, дети. Есть зерно и хлеб.
И иные звучали голоса:
— Конь у меня. Татарский. Первый. Руки к сохе тянутся.
— А если не отпущу?
— Останусь. Слово даю.
— Ступай, — мрачно, но твёрдо молвил Юрась.
Расплывалась толпа.
— У меня пана убили. Теперь только и живи.