— Хлеб.
— Счастье, счастье дал нам.
Наконец люди с возками и косами расплылись. Христос был у врат один, и лишь далеко за его спиною находилась толпа мещан. Молча. Христос же стоял и смотрел, как люди точками исчезали в полях.
Он любил их. Он не имел права задерживать дело жизни.
...Именно поэтому на стены всё время тащили камни, дрова и смолу.
Глава XLIV
ПОСЛЕДНЯЯ ВЕЧЕРЯ
Яд аспидов на губах их.
Послание к Римлянам, 3:13
В тот вечер он шёл по улицам с Анеей, Раввуни и Тумашем. С ним шли ещё седоусый, молодой, дударь, Вус, Зенон и Вестун. На ходу он отдавал последние в этот день приказания. Было ещё довольно рано, даже первая звезда не засветилась в высоте.
— Ты, Кирик, и ты, Зенон, ступайте сейчас на стены. Проверьте ещё раз всех.
Кузнец бросил ястребиный взгляд.
— Хорошо, — послушался, отставая.
— А ты, Вус, эту ночь не поспи. Черёд твой. Днём отоспишься. Бери дударя, «браточку», да полезай на колокольню Доминикан. Следите, хлопцы, сурьмите, хлопцы, орите, хлопцы.
Здоровяк Браточка забросил дуду за плечо:
— Так, браточка, отчего ж. Ночь оно между тем лунная будет.
Златорукий и дударь свернули.
— Турай где? — спросил Христос.
— Старик в мечной. Работают. А молодой с Клеоником к девкам, видно, на посиделки пошли. Клеоника Фаустина ждёт, Марку...
— Хорошо, — засмеялся Христос. — Ах, как хорошо, прекрасно как!
— Ничего нету прекрасного, — вздохнул седоусый. — Разленились. Спокойствие. Словно и не волки вокруг.
Возле предмостной площади люди водили вокруг костра хоровод. Слышался смех.
Сидит, сидит ящер
В ореховом кусте.
Христос засмеялся:
— Мрачный ты человек. Ну что тебе в этом? Взгляни — вон стража на стенах. Врата охраняются — мышь не проскочит.
— А я тебе говорю — спят слишком спокойно. Кровати греют.
— Пускай спят до нападения.
— А ты подумай, как наши попы из окружённого города убежали?
Лицо Юрася вытянулось. Он всё не мог привыкнуть к подозрительности.
— Ч-чёрт! А может, они и не убегали? Нужно завтра обыскать и замок, и богатые дома.
— Нужно, брат. Что и говорю.
Навстречу им шёл с факелом патруль. Разминулся с ними у самого дома, отведенного Братчику — небольшой хатки на углу Росстани и Малой Скидельской.
— А мне почему-то страшно за тебя, — неожиданно прошептала Анея.
— Замолчи, — буркнул Тумаш.
— Вечно этих бабских глупостей... — загорячился Иуда. — Вот дом. И холодно. Шла бы ты туда. И у нас-таки дела. И он придёт.
— Ступайте, хлопцы. Я вас догоню.
Они остались вдвоём. Как раз в этот момент замерла над городом первая звезда. То белая, то синяя, то радужная.
— Никуда от тебя не хочу, — заговорил он. — И в рай не хочу. Лишь бы тут. С тобою.
— И я...
— А я кто?
— Бывший мошенник. Наилучший в мире мошенник. И пускай даже не можешь сказать им это. Все равно.
— Поздно. Не поверят. Да и не всё ли равно?
— ...С Богом было бы хуже. Боже мой, эти две недели! Словно вся я — ты.
— И я. Раньше казалось — мне мало земли. Теперь я мир благословляю, что ничего у меня нет, кроме неё, кроме тебя.
Он весь приник, прижался к ней. И так они стояли, неуловимо покачиваясь, под этим небом, которое всё сильнее и сильнее расцветало звёздами.
Враги между тем были не так далеко, как думали в свободном городе. К сожалению, пословица: «Я тебя на три сажени вижу» — оставалась всего лишь пословицей. Если бы Юрась владел таким качеством и мог пробить взглядом слой земли и каменную облицовку подземного хода — он бы увидел зрелище, которое повергло бы его в ужас.
Увидел бы он, что в том месте, где подземный ход образовывал небольшую пещеру и расходился на несколько ходов — к замку, к ратуше, к деревянному, с галереями, лямусу на Рыбном рынке, — стоит и ожидает молчаливая гурьба, отчасти в латах. Волковысское подкрепление.
Стояли Лотр, Болванович, грубый Комар, Жаба, Корнила с Пархвером. А за ними, в тусклом свете нескольких факелов, мерцала медь шлемов и сталь мечей. Лотр отдавал последние приказы:
— Будете резать. Без гаму. Наскоком.
— Ясно, — заворчал Комар. — Игра наша не задалась. Так тут уж — карты под стол да по зэмбам.
— И ты, Корнила, пойдешь и схватишь его и приведешь в цепях.
— Неладно, — мрачно забормотал Корнила. — ведь снял цепи с панов. Что-то не верится, чтобы это — преступление...
— Слишком ты понимаешь, — объяснил Болванович. — Потому и страшен, что снял.
— Сроду такого не было, — задумчиво продолжил Лотр. — Это что ж будет, если все так делать начнут?.. И потому пойдёшь. Клятву давал?
— Давал, — мрачно согласился Корнила, — А только неладно. То — Христос, то — сами же — самозванец.
Усмешка Лотра была страшноватенькая:
— А это всегда так. Сегодня — князь, завтра — грязь. Рьяных, кто помнит, перебьём...
— А память? — буркнул Корнила.
— Память, если над ней топор, это глупость, — подал голос Пархвер. — Пускай помнят. А деткам иную память пришьём: шалбер, вор, хаты жёг, воровал.
— А татары?
— Всё записано, как положено, — улыбнулся Лотр. — Ну и потом... суд. Поэтому и убивать нельзя. Раз судили, раз осудили — стало быть, виновен, стало быть, лже-Христос. Кому там придет в голову сомневаться через сто лет? А этих заставим поверить. Сколько у тебя людей?
— Семьсот с чем-то. А — непорядок. Столько чудес совершил. Знают, что Христос, а мы... А может, и...
— Дурак. Чем больше он Христос, тем больше вреден. И потому — убивать всех, кто призывает имя Божье.
...Враги были не только под землёй. В тёмном переулке у Росстани Босяцкий, переодетый немецким гостем, говорил с хлебником и ещё несколькими торговцами:
— Сейчас пойдешь к лямусу и ударом в плиту предупредишь, чтобы вылезали и расходились по местам. Факелы готовы?
— Готовы.
— Кресты на рукава нашили?
— Нашили. Иначе чёрт его разберет, кто свой, а кто чужой. Стычка ведь.
— Сигнал — огонь на переходе от доминиканской колокольни. По нему идите, бейте всех в меченых домах. Где крест на воротах или на двери.
— Шестиконечный?
— Буду я языческую эмблему чертить. Наш. Четыре конца. И учтите: не выпускать живых.
Хлебник мрачно улыбнулся:
— Это мог бы и не предупреждать, батька. Нам такой Христос — на какого дьявола? Все вымел. С восковым вон как спокойно было.
— Тоже пить-есть просил, — вторил ему рыбник. — Ну, так это не то. Хоть другим не давал. Так мы на него, как на медведя, одним махом.
— Отче, — обратился кто-то. — А если на улице человека встретишь? Как узнать, еретик ли.
Друг Лойолы усмехнулся.
— А на это уж Арнольд Амальрик ответил. Когда во Франции еретиков били.
— Ну?
— «Убивайте, убивайте всех! Бог своих узнает!» Вас сколько?
— Где-то человек пятьсот, — сказал хлебник, играя кордом. — Н-ну х-хорошо, отче. Мы этой сволочи покажем рыбы да хлеба.
— Давайте, сыны мои. Клич все знают?
— Великдень, — напомнил кто-то из мрака.
...Христос между тем догнал своих. Все втроём они шли по улицам сонного города. Ночь выдалась неожиданно жаркая, может, последняя такая перед приходом осени. Поэтому люди спали не только в хатах, но и в садках под грушами, и на галереях, и прямо, вытащив из хаты покрывало, у водомётов, которые нарушали тишину несмолкаемым плеском воды.
— Они дома? — спросил Христос.
— Дома, — ответил Фома. — Пиво с водкой хлещут. Вечеря.
— У них, скажу я вам, та вечеря... она-таки с самого утра, — объяснил Иуда.
Шаги будили тишину.
— И что-то тяжко мне, хлопцы. Не по себе мне что-то. Не хочу я идти к ним.
— А надо, — убеждал Фома. — По рылам надавать им нужно. Имя только позорят. Пальцем о палец на укреплениях не ударили. Оружием владеть не учатся. Одно пьют, да за бабами... да шпильки тем, кто работает, подпускают. Спустить с них шкуру да сказать, чтобы выметались из города, если не хотят.
— Идёт, — согласился Христос. — Так и сделаем.
Иуда засмеялся:
— Слушай, что мне сегодня седоусый сказал. Я, говорит, стар, ты не поймёшь этого так, будто бы я заискиваю перед Христом. Какая уж тут лесть, если в каждое мгновение можем на один эшафот попасть. Так вот, говорит, сдаётся мне, что никакой он не Христос. И дьявол с ним, и так любим. Почему, спрашиваю, засомневался? Э, говорит, да он панов вместо чтоб повесить — в Неман загнал. Не смейся, говорит. У Бога юмора нету. Он человек серьёзный. Иначе, чем до сотого колена, не помнит.
Друзья засмеялись.
...Апостолы разместились отдельно от Христа с Анеей, на отшибе, в слободе за Коложской церковью. Так было удобнее и с женщинами, и с питьём. По крайней мере, не надо таскаться через весь город, на глазах у людей. Они взяли себе брошенное каким-то богатым беглецом здание, деревянное, белёное снаружи и изнутри, крытое крепкой, навек, щепяной кровлей. Было в нём что-то с десяток комнат, и разместились все роскошно.
В конце концов, Тумаш с Иудой редко когда и ночевали там, всё время пропадали на стенах, в складах, на пристани либо на площади.
В этот поздний час все десять человек сидели в комнате с голыми стенами. Широкие скамьи возле стен, столы, которые аж стонали от съестного, гарцев с водкой, бочонка с пивом и тяжёлых глиняных кружек.
Горело несколько свечей. Окна были распахнуты в глухой тенистый сад, и оттуда повевало ароматом листвы, спелых антоновок и воловьих мордочек, чередой и прохладной росою.
Разговор, несмотря на большое количество выпитого, не клеился.
— А я всё ж смотрю — жареным пахнет, — боязливо промолвил Андрей.
— Побаиваешься? — Пилип с неимоверной быстротой обгрызал, обсасывал жареного гуся, даже свист стоял.
— Эге ж. Вроде подбирается кто-то, да как даст-даст.
— Это можно, — поддакнул Ян Зеведеев. — Лучше от пана за мерёжи в шею получить, чем зазря пропасть.