— А я ведь жил, — мечтательно размышлял Матей. — Деньги тебе, жена, пища. Жбан глупый, ещё куда-то щемился, чудес хотел.
Нависло молчание.
— Убежать? — спросил Бавтромей.
— Ну и дурак будешь. Снова дорога, — встрял Петро. — Знаю я их. Ноги избиты. Во рту мох. Задницу паутиной заткало. Попали как сучка в колесо — давайте бежать.
Все задумались. И вдруг Пётр вскинул голову. Кроме него никто не услышал, как открылась дверь.
— Ты как здесь?
Неуловимая усмешка блуждала на губах гостя. Серые, плоские, немного в зелень, будто у ящерицы, глаза осматривали апостолов.
— Т-ты? — спросил Илияш. — Как пришёл?
— Спят люди, — просипел пёс Божий. — Разные люди. В домах, в садках. Стража у врат спит. Мужики спят в зале рады, и оружие возле стенок стоит. Стражники на стенах и башнях не спят, да мне это...
— Ты?..
— Ну я, — Босяцкий подошёл к столу, сел, налил себе на донце пива, жадно выпил. — Не ждали?
— А как стражу окрикнем? — заскрипел Бавтромей.
— Не окрикнете. Тогда завтра не бичи по вам гулять будут, а клещи.
— Саул ты, — разозлился Якуб Алфеев.
— Ну-ну, вы умные люди. — Иезуит помолчал. — Вот что, хлопцы. Мне жаль вас. Выдадите меня — вас на дне морском найдут. Думали вы об этом?
— Н-ну, — коварные глаза Петра бегали.
— Так вот, — жёстко предложил иезуит. — Бросайте его. Завтра в городе жарко будет. Поэтому идите ночью. Сейчас. Если дорога вам шкура.
— Не соображу, чего это ты нам?.. — продолжали Петро.
Мягкий, необыкновенно богатый интонациями голос словно завораживал, словно душу тянул из глаз:
— Что вы? Нам поважнее рыбу запузырить надо, а не вас, мошенников.
— Тогда зачем? — спросил Петро.
— Правду? Ну, хорошо. Я знаю, и вас уж доняло. И вы, как на старой сосновой шишке, сидите. И сами бы вы его бросили. Да только могли бы опоздать и попали бы ненароком с ним. И повесили бы вас. А все кричали бы о верности, с которой не бросили вы учителя. А надо, дабы он, чтобы все знали: верных нету. Ибо не должен верить ни сосед соседу, ни отец сыну.
— Зачем это вам?
— А без этого ничего у нас не получится. Учить надо... Ничего, мол, страшного, если сын желает смерти отца, поп — смерти епископа, так как мы посильнее хотим благосостояния для себя, чем зла ближнему. И потому дети должны доносить даже на своих отцов-еретиков, хотя и знают, что ересь повлечет за собою наказание смертью... Так как если позволена цель, то позволены и средства [15].
— Что ж мы, так прямо и на дорогу? — коварно спросил Бавтромей.
— Я их от смерти, а они ещё и — «деньги». Ну, хорошо уж, ради такой большой цели дадим и денег.
— Сколько? — спросил Тадей.
— Не обидитесь. На каждого по тридцать.
— Давай, — после паузы согласился Петро.
Все пристально, как собака на стойке, смотрели, как узкие пальцы иезуита выкладывают на стол большие, с детскую ладошку, серебряные монеты, как он считает их, складывает столбиками и пододвигает к каждому. Отблески от свечей мерцали на всём этом, на приоткрытых пастях, на руках, на глазах.
Иезуит показал на профиль Жигимонта на серебряном кружке:
— Державно-полезный поступок совершаете. И вот видите, будто бы сам властелин наш каждого из вас по тридцать раз за подвиг ваш благословляет. А теперь — ступайте.
Босяцкий встал.
— Да и вы поспешите. — Ян смотрел в окно. — Сам идёт. В конце переулка.
Мних-капеллан отворил дверь. И вдруг подал свой насмешливо-равнодушный, издевательский голос Михал Илияш, он же Сымон Кананит:
— Босяцкий. А что будет, если мы денег со стол не приберём? И тот поймёт?
Доминиканец осматривал его. Потом холодно пожал плечами:
— Дыба.
Дверь затворилась за ним.
Все как будто слышали всё ближе и ближе шаги Христа, но, возможно, это всего только стучали их сердца. Сильнее и сильнее. Сильнее и сильнее. Наконец вздрогнула рука у Бавтромея. Он не выдержал. Не думая о том, что будет, если остальные не приберут денег, схватил монеты, начал жадно рассовывать их по карманам. Протянулась за деньгами другая рука.
Скрипнула калитка. И тут девять рук молниеносно смели серебро со стола в торбочки. Осталась одна грудка. Перед Илияшем. Цыганистый Сымон с триумфом смотрел угольными глазами на побледневшие лица сообщников. Обводил их глазами, словно оценивал. Видел во всех глазах ужас, жадность, тупую придавленность.
Открылась дверь. Христос вытер ноги о жернова перед порогом и ступил в комнату.
На столе были бутылки, бочонок, мисы. Денег на столе не было.
— Идите водки хлебните, что ли, — сказал Илияш-Сымон.
Фома, Иуда и Христос подсели к столу. Начали есть. Ели много и изрядно, но без жадности. Весьма изголодались за день беготни.
— А водочки? — льстиво спросил Петро.
Что-то в тоне его голоса не понравилось Христу. Он обвёл глазами апостолов, но ничего особенного не заметил. Лица как лица. Медные, в резких тенях. И большие кривые тени двигаются за ними по стенам, заползают косматыми — с котел — головами на потолок.
— Н-ну? — спросил Христос. — Нет, Петро, водку отставь. Так и город пропьём. Пива глоток плесни.
Тень на стене пила из огромной глиняной кружки.
— Так что? Сидите? Морды мочите? А руки в бою замочить красным — это вам страшно? А в вязкую глину их запачкать на укреплениях — это вам гадко и тяжело?
Молчание.
— Что делать будем? Морды вам чистить? За стены изгонять в руки врагам?
Лицо было сурово.
— Я понимаю, хлопцы, — немного более сдержанно продолжал Христос. — Вам лезть на рожон до конца не хочется. Вас, если схватят, может, и пожалеют по делам вашим. Скажем, не на кол посадят, а в каменный мешок до последнего издыхания. Всё-таки жизнь. Вы не то, что я. Вас они не могут до конца ненавидеть, а меня ненавидят, ибо я свидетельствую о них, что дела их злы. Что все заповеди человеческие они подменили одной, десятой: «Уважай изменников, и хорошо тебе будет».
Смотрел на потупленные головы:
— И всё же последний мой вопрос. Будете вы вояками за правду либо так и оставить вас в пропойцах и ворах? Будете со мной? С ними?
Петро бегал глазами по сообщникам. Решился:
— Конечно, с тобою.
— Ты не сомневайся, — поддержал его Бавтромей.
— Брось, — загудели голоса. — Чего уж... С начала идём... Ты на тот свет, и мы вслед.
Братчик обводил взором лица. Люди старались смотреть ему в глаза, и каждый другой, не такой простодушный, заметил бы, что они стараются. Но этот не заметил, кроме того, ему хотелось верить.
— Хорошо. Собирайтесь. Сейчас же двинетесь таскать камни на забрало. А ты куда, Тумаш? Натаскался, кажется?
— Я к вратам. Там и посплю где-нибудь, — и Фома вышел из хаты.
Апостолы начали собираться. Только Иуда снял поршни, отодвинул с краешка стола мисы, положил на него тетрадь со своими записями, сбросил плащ и сделал из него на скамье подобие подушки. Зевнул.
— А я тут лягу... Прости... Я успею...
— Конечно, — согласился Христос. — Две ведь ночи не спал. Вздремни. Разбужу утром.
Иуда, не раздеваясь, лёг на скамью. Едва только голова его опустилась на свёрток, уснул. Словно в тёмный глубокий омут опустился. Словно ринулся в бездну.
— Ну, так идем, — сказал Христос. — Работать будете, как волы. Помните, дали слово.
— Конечно, — промолвил Петро.
И вновь что-то неискреннее почудилось Христу в его голосе.
— Смотрите только, чтобы мне не довелось сказать: один из вас сегодня не предаст меня.
Пронзительно и свежо начали кричать над сонным городом первые петухи. Люди вышли. Иуда спал каменным сном. И тут вновь отворилась дверь, и в щель осторожно просунулось горбоносое, в сетке крупных жестоких морщин, лицо Матея.
— Раввуни, — шёпотом позвал он. И потом сказал погромче: — Раввуни.
В комнате слышно было только сонное, ровное дыхание.
И тогда Данель подошёл, осторожно взял со стола рукопись, вышел на цыпочках и закрыл за собою дверь
Перекличка петухов всё ещё продолжалась. Кричал один. Отвечал ему хриплым басом соседний. Ещё один. Ещё. Совсем уж издалека тонюсенькой ниточкой голоса отзывался ещё какой-то. Каждый очередной крик вызывал мелодическую лавину звуков.
Кричали первые петухи над городом. Люди сквозь сон слышали их и не знали, что вторых петухов много кто не услышит.
Глава XLV
САД ВОЗЛЕ КОЛОЖИ
Ибо корень всех зол есть сребролюбие.
Тимофею, 6:10
Где-то дети мои жили в любви,
Росли, росли, наклонились
Да чрез церквушку сцепились.
Белорусская песня
Над землёй царил лунный свет. Белёные стены домов казались нежно-голубыми. Густая лазурь господствовала на течении недалёкого Немана. Серебрилась и синела листва деревьев. Луна в вышине была светла, как трон Божий, так светла, что больно было смотреть на неё. И лишь редкие звёзды можно было рассмотреть на прозрачной лазури небосвода.
Они шли около стены, окружавшей Коложу. Чёрные тени на лазурном.
— Отчего бы тебе не удрать куда-нибудь, — сделал последнюю попытку Сымон Кананит. — Удрал бы куда-нибудь, где не так страшно. Есть ведь страны...
Христос взглянул на него. Лицо было голубым.
— Есть. Действительно легче. По крайней мере, говорить больше можно. Но ты, Сымон мой, не понимаешь одного. Тут, в общем свинстве, тяжелее... но зато и почёта больше. Что они знают, те сопляки, о наших безднах? Да они и тысячной доли того даже не испытали, что мы в княжестве Белорусско-Литовском. Раз уж я явился на землю — я стану тут. Биться буду не на жизнь, а на смерть. Говорить буду о том, что есть человек и какое место его на Земле и во Вселенной, где, определенно, есть более счастливые. О Мужестве, об Издевательстве, о Знании, о Доблести говорить буду, а не о том, что «Лаура упала в Луару». Ах, ужас какой! Ах, слёзы! — Лицо Христа сделалось злым. — А святой службы они не нюхали? А костров? А тысяч замученных не видели? И тоже ведь считают, что тяжело живут. Ну, нет. Почёт тут, трудности тут, стало быть, и жизнь тут. Другого народа для меня теперь нет.