— Умрёшь, — предупредил Илияш.
— Там мог бы жить, болтать то да сё. Тут — пожалуй, умру. Но зато тут моя правда: битва с храмовниками, сеча с самим Сатаной.
Илияш понял, что всё напрасно. Надо было задавать лататы. С этим каши не сваришь. Вишь, лицо каково!
— Что-то тяжко у меня на душе, — признался Юрась. — Душа печалится, тужит смертельно. Посидите тут, хлопцы, обождите меня немного. Я к Неману пойду, Решить мне кое-что надобно, и сам не знаю что... Только — нельзя мне без этого.
— Чего уж, посидим, — согласился Петро.
— Эно... почему нет.
Они сели на траву под стену. Братчик отворил калитку и зашёл в церковный сад.
— Вертоград матери церкви нашей, — предупредил Сымон. Заплутаешь — обижайся на себя.
Когда шаги заглохли в чаще, он вскочил и махнул рукой:
— А сейчас — давай. Давай-давай. Чтобы аж пятки в задницу стучали... Как если бы коня украли...
Они бросились бежать изо всех ног. Исчезли. Постояла в воздухе и осела голубая от луны пыль.
Перекликались петухи. Христос шёл между деревьев, отводя ветви, и листва словно плакала лазурью: падала роса.
Коложа встала перед ним в лунном сиянии такой простой, такой совершенной, что перехватило дыхание. Блестящий купол серебряно-синие стёклышки в окнах барабана, полосатые, аквамарин в чернь, стены. Всё густое даже в тенях чёрное в зелень, как перо селезня. Оранжевым, — кубовым, зеленоватым, радужным сияют на стенах плиты и кресты из майолики.
Большего совершенства ему не приходилось видеть. Страшно подумать, что кто-то может поднять на неё руку. Стоит, словно морской дворец, а над нею склоняются деревья, хотят сцепиться над куполом. A выше деревьев — небо, вселенная.
Он миновал храм и сел на берегу Немана. Луна, как золотая чаша, сияла в глубине. Вставал в небе силуэт Коложи. Cлева, далеко-далеко, стояли на берегу обожжённые виселицы, а за ними, ещё дальше, спал замок. Сжало сердце от любви к этой земле.
«Что же я недодумал? Что угрожает людям, и городу, и мне? Первому пробуждению человека к правде? Что предаст всё это? Что, наверно, похоронит под руинами светлого царства мою любовь?»
Он смотрел на семицветную далёкую звезду.
«Правильно, что я не убивал. Надо было дать первый пример этим людям, которые лишь начинают мучительный, страшный, светлый свои путь. Что ж, от этого пропащее моё дело? И, может, я умру, иначе отчего так тяжело?»
Земля неодолимо звала его к себе. Глаза его следили за звездой, а колени сгибались, и наконец он стал на них, склонился к земле.
«Ты прости, — в мыслях попросил он. — Ты, небо. Я предал ради этого. Я — здешний. Я — белорус. Нет для меня дороже земли, и тут я умру».
Он припал щекою к траве.
«Что ж ты? Ну, ответь мне, земля моя, край мой. В чём я ошибся против тебя? Что сделал во вред, когда не хотел? Что уничтожит дело моё? Подскажи!»
Пятна света лежали на траве. Пробились сквозь густую листву. Круглые пятна, похожие на серебряные монеты. Такие же монеты дрожали и звенели на воде.
«Я понял, — подумал он. — Спасибо. Серебро. Деньги. Они загадят и исказят самую светлую мысль. От них — подлый торг. И неравенство. И зависть. И измена. И гибель. И если я погибну, то это от них. Да ещё от любви к людям и к тебе, земля моя. Это они породили подлость власти. Они породили церкви. Сколько ещё пройдёт времени, пока любовно сплетутся над стенами угнетения живые деревья жизни? Я не доживу».
Ночное небо сияло в бездонном Немане.
«Я не хочу погибать, — попросил он. — Я хочу дожить. Возьми меня на небо, звезда. Возьми, как Илию. Чтобы тысячелетия проплыли на земле и дни — в жизни моей».
Шелестела листва. Мерцала звезда.
«Нет. Не хочу. Не хочу, пока не сделал предначертанного мне. Не хочу убегать от труда, от кровавого пота, от земной чаши моей. Гибнуть тоже не хочу. У меня есть друзья, и любовь, и народ мой, и сотни других народов, и ты. Да минует меня чаша сия, но, впрочем, как хочешь. Ибо если ты определишь мне погибнуть, земля моя, я не буду роптать».
Глава XLVI
НОЧЬ БЕЛЫХ КРЕСТОВ
Подошла в ночи немая гостья,
Кроша дубы, как крошат кости.
Конрад Мейер
В огне пожара стояла такая жара, и так жаждали они, что подставляли шлемы под струи крови и во имя Господа Бога, но как язычник богомерзкий Гоген, пили из шлемов кровь зарезанных.
Каноник Торский
А город спал. Лишь стража маячила на стенах да на колокольне болтали кое о чём Тихон Вус с дударём.
Зенон и Вестун, проходя по забралу над Лидскими вратами, каждый раз окликали негромко:
— Тумаш, спишь?
— Да нет, — сипло отвечал снизу Фома. — Пускай стража похрапит, я уж утром.
— А молодой?
— Да рядом со мною. Свистит вовсю. Сон видит. Словно наилучшую красавицу потоптал.
— Гы-ы.
И снова шаги сторожевых. Снова тишина.
А между тем в центре города, далеко от стен и от стражи, давно уж звучали иные шаги. Теневыми сторонами улиц скользили, прячась иногда в ниши и переулки, люди с белыми крестами на рукавах. Тянулись цепочками в переулках, занимали их, становились возле меченых домов, группировались в наиболее опасных местах.
Из переулков, из тайных ходов выползали ещё и ещё люди, пока не начало казаться, что во мраке шуршит и разливается неисчислимое гнездо пауков- крестовиков.
Группа Пархвера, выбравшись из-под земли, пошла к лямусу, и там богатырь, весь набухнув кровью, отвалил огромный каменище, освободив другое жерло, из которого сразу же полился человеческий муравейник. Воронёные латы тускло блестели, как хитин.
И когда рассыпались по улицам «белые кресты», было их много, как муравьёв.
Загорелось синим светом окно на одном из гульбищ, которые вели от колокольни Доминикан. Тысячи глаз смотрели на одинокий огонь.
— Начали.
Огонь мерцал. И, подчиняясь ему, тени потащились по улицам, начали заходить в меченые дома. Кто их метил и за что — их не касалось. Может, тут жили действительно «виновные», а может, кто-то просто сводил счёты с соседом, — они не думали об этом. Хорошо было то, что двери помечены крестом Спасителя, а не языческим, шестиконечным. Хорошо было мстить и убивать. Хорошо было то, что вот возобновляется настоящий порядок.
Заходили, тащили из кроватей либо кончали просто так. Иногда долетал из комнат исполненный мучения крик, но чаще ответом на удар было молчание: работали чисто.
Лотр стоял в садке над молодой парой, спавшей под вишней. Ноги молодых легко сплелись, на губах были улыбки. Далеко отброшенным блестел корд мужчины, а рука его лежала на женском плече.
Кардинал перекрестился и два раза опустил меч.
Хлебник, проходя вдоль водомёта, запнулся за спящего. Тот вскрикнул, но торговец успел воткнуть меч ему в горло и сразу присесть за ограду бассейна, и невдалеке сонный голос спросил:
— Чего это он?
— Погрезилось что-то, — ответил другой. — Спи.
Хлебник немного выждал и на цыпочках пошел на голоса...
...Повсюду, пока ещё беззвучно, совершалось дело убийства.
Страшная, нечеловеческая, кралась над городом ночь. Одинаковые трагедии происходили на Ковальской, Мечной, Стременной, на всех улицах, во всех тупиках. Сотни людей были по-зверски убиты во сне именем Спасителя.
В одном из домов не спала старуха. Когда люди в латах ворвались в их дом, она поняла всё и протянула к ним руки:
— Не убивайте нас. У нас нет оружия.
Сын её, молодой парень, бросился защищать мать, и, мёртвый, упал на её труп.
По всему пространству города хладнокровно лишали жизни людей, а между тем каждый из них хотел жить.
Чьим именем? Божьим? Какого Бога? Своего. Самого важного и великого.
Так рассуждали все. Мусульмане вырезали христиан Александрии, христиане вырезали иудаистов Гранады, иудаисты, во время последнего восстания, сдирали кожу с язычников Кипра. И все были правы, и каждый держал монополию на Бога, и лучших не было среди них.
В ту ночь Городня пополнила позорный список всех этих сицилийских вечерней, тирольских утреней и ночей на святого Варфоломея. Пополнила, но не закрыла. С почётом записала в анналы свои Ночь Белых Крестов. Что же это за история, если в ней нет таких вот казусов, попыток «самоочищения народа», примеров «чистки от нежелательных»?
...Наконец, опьяневшие от крови, они потеряли осторожность, вылезли на свет. И тут взревела дуда на колокольне Доминикан.
Достаточно было таиться. Яростный, безумный вопль полетел над городом. Стража, не ожидавшая нападения со спины, встрепенулась, но в неё летел уже дождь стрел. Отряд внутреннего порядка, спавший в зале рады, проснулся, но белые кресты были уже во всех дверях. И бросились на безоружных, ибо оружие их стояло возле стен.
Раввуни вскочил одним из первых, протянул руку к тому месту, где лежала рукопись, и... всё понял. На столе лежал один, случайно забытый Матеем, листок, на нём были слова: «Ибо маленькие отвечают за больших, мыши — за коршунов...» Иосия думал недолго. Нестерпимая тревога за Анею сжала его сердце. И он, несмотря на то, что совсем не мог драться, бросился на улицу, в caмое пекло.
А над городом уже заговорил набат. Металлически, дико, страшно кричали колокола. Оборона людей, которых застали врасплох, с самого начала рассыпалась на сотни отдельных очагов. И всё же человеческие пылинки собирались вместе, создавали из себя группы, отряды, небольшие гурьбы. Им было за что биться. Они знали своё место, и, если им удавалось туда попасть, они сражались отчаянно. По всему городу рождался и вставал, пускай себе и шатаясь на ногах, отпор.
Катилась по улицам лава «крестов». Пылали факелы. Сям и там вскидывалось пламя от подожжённых домов и освещало места стычек, где люди дрались и гибли, поодиночке или в гурьбе. Секлись повсюду: на площадях и в тупиках, на башнях и на галереях лямусов. Бились, летели вниз, на копья; упав на землю, кусали врагов за ноги. Ревели колокола. И повсюду шла работа мечей. Истошный, душераздирающий крик летел по улицам.