Седоусый думал, что все уже убиты, что они остались одни. Он не склонен был напрасно геройствовать и решил, что и они отступят в катакомбы следом за женщинами.
И как раз в этот момент заревела дуда. Ревела непрерывно, тревожно, грозно. Стало быть, люди были живы.
— Вишь, — издевался Гринь. — В слове истины... С оружием правды в правой и левой руке... Коринфянин.
— Хрен Вельзевула, — выплёвывал ругань седоусый.
Рядом с ним дрались мещане — мастера из Резьбярного Кута, преимущественно католики. И хоть они пели псалмы иной веры — седоусый понимал их как братьев:
Не убоюсь полчищ, обступивших меня!
Услышь мя, Господи, спаси мя, Боже мой!
Были у них белорусские лица. Они дрались вместе ним и погибали как положено. Пускай себе слова псалмов были латинскими.
Взлетали над их головами двуручные длиннющие мечи, и пятились они не от недостатка мужества, а потому, что было их мало.
Из глубины ада завопил я к тебе,
и голос мой был услышан.
— Католические свиньи, — ругался Болванович. — Где ваши... мулы ватиканских блудниц?!
— Закрой пасть, чужак, — рявкнул сосед седоусого.
Они сошлись возле тупика. Сошлись вдвоём. Другие перестали быть. И вот так, плечо к плечу, прикрывая последних беглецов, начали отступать, думая о людях и еще о добродетельной темноте, куда за ними не осмелятся ткнуться. По усам и груди седоусого сплывала кровь, сосед был не лучше. На середине переулка он упал, приподнялся на руках и натужно прохрипел последние слова псалма:
И волны обступили меня.
Упал головою на брусчатку.
Седоусый знал: бежать нельзя, хотя никого уж не было за его спиною и дверь зияла чёрной пастью. Хорошо, что тут можно драться — много что один против двоих... Вот сейчас отступит, спустится спиною к черте между светом и темнотой, и тогда броситься в мрак, и тогда...
...Какой-то грохот отозвался за его спиною. Из арки над тупиком упала решётка, которой в случае опасности перегораживали улицы: пробравшись по крышам, постарался кто-то из врагов. Седоусый почувствовал спиною её холод и понял, что это конец.
Болванович вознёс меч — седоусый отбил его. Он не собирался дёшево продавать последние минуты жизни. И так они сражались в звоне и звяканье, хотя седоусый ослабевал и ослабевал.
— Ты умрёшь, пёс. Ты подохнешь.
Седоусый начинал хрипеть. Красное марево стояло перед глазами. Он хотел что-то сказать, выругаться, но почему-то вспомнил высокопарно:
— Смелые не умирают.
Болванович ударил его мечом под сердце, отступил, опустив меч.
— Да. Герои не умирают. Их просто предают забвению, героев.
Смех его захлебнулся, потому что седоусый, собрал последние силы, ударил его остриём меча в глотку, не прикрытую кольчугой.
— Мы ещё доспорим об этом... Там.
Покачался немного и с маху упал ничком на скользкую от крови землю. Встали перед глазами поля, борозда за лемехом, аисты в воздухе, лицо Христа, церковь в огне. А потом уже ничего не было.
Глава XLIX
ФОМА, ЗВАННЫЙ БЛИЗНЕЦ
Богом клянусь, молитвы сегодня не нужны... Кто любит вино — пускай отправляется за мной. Клянусь святым Антонием, мы не попробуем больше винца, если не отстоим наш виноградник.
Рабле
Отряд, который сторожил Лидские врата, отрезали с самого начала, и потому люди только слышали рёв дуды над городом, но ничего не знали об остальных. Фома, правда, как только началась резня, бросил молодому:
- Беги к Христу, веди сюда. Нас тут больше. Спасай ты его.
И молодой пробился сквозь строй. Его схватили за плащ, но он, полуголый, всё же вырвался, побежал.
Но побежал он уже давно. Полтора часа защитники врат не знали о других. Не знали, что за это время схватили Иуду и Анею, что молодой случайно столкнулся с Христом и они собирают вокруг себя разрозненные группки мятежников. Не знали, что убит седоусый, что женщины с детьми спаслись в каменоломнях, что Марко Турай и Клеоник с Фаустиной, отрезанные ото всех, едва отбились и сейчас верхом скачут от погони. Не знали, что схвачен «крестами» старый мечник Гиав Турай.
А между тем с начала бойни миновало совсем немного времени. Едва начало краснеть на востоке, и пожары в темноте ещё освещали вовсю.
На забрале, по обе стороны от круглой башни — колокольни, тускло кишела гурьба — люди Кирика Вестуна и Зенона. Они пускали стрелы в нападающих и секлись с теми, которые стремились по забралу добраться до башни, опустить вратную решётку и тем самым отрезать дорогу беглецам из города.
Этой дороги нельзя было отдать. Лишь отсюда еще могли выбраться из западни, затеряться в полях и пущах раненые. Именно сюда, по мнению Фомы, должен был отвести боеспособные остатки мятежного войска отрезанный Христос.
Ни Тумаш, ни Вестун не знали, что Христос не сможет пробиться сюда сквозь мощную стену вражеских вояк, что у него мало силы.
И именно потому, что Тумаш с друзьями не знали этого, они секлись неистово.
Лицо Фомы ещё больше покраснело, глаза выпучилист до того, что казалось: вот-вот лопнут. Усы реяли, щёки натужно раздувались, тяжело шевелился, извергая проклятия, большой рот — рот любителя выпить и забияки. Он рубил, давал пинки мощными ступнями, подставлял ножки, хакал, бил с лезвия и наотмашь, эфесом. Грозно взлетал в воздух двуручный, в полторы сажени, меч, нападающие катились от него горохом.
— Великдень! Великдень! — летело отовсюду.
— А я вот вам, чёрта лысого вашей бабушке, за неделю пасха, за десять дней пейсах, — вспомнив про Иуду, рычал Фома.
И дал такого пинка наймиту в форме польских уланских войск (он нападал пешим, потеряв, видимо, коня), что тот, падая, смёл крыльями ещё человек десять.
Он терял надежду, что Христос прорвётся. Теперь надо было только как можно дольше не дать затворить врата. А вдруг...
Падали вокруг друзья.
— Отступайте, хлопцы! В поле, земля им в глотку!.. Ах, ты так?! Двор-рянина, римское твоё отродье, сморчок ядовитый?! Съешь, чтоб тебя земля ела! Получай, чтоб тебя так дьяволы за что-то держали! Подавись, чтоб тобою в голод так твои дети давились!
Он дрался, как демон, но, отрезанный от остальных, вынужден был отступать в дверь надвратной часовни.
— Сюда, Тумаш, сюда! — вопили ему со стен Вестун и Зенон.
Они тоже остались почти одни, но держались ещё. Фома, отбиваясь, отступал по узкой колокольной клетке. Тут было удобно, и, хоть ступени извергали к нему всё новых и новых врагов, он успел навалить их целую кучу.
Человек выдерживал. Не выдержало железо. Фома ударил и удивлённо поднял на уровень глаз длинный эфес с обломком клинка дюймов в девять длиною. Как раз длина его огромной ладони.
— Одолжите вашу челюсть, ослы, — сказал он.
Жерло ступеней, как жерло грязевого вулкана, снова выдавило, выбросило в колокольную клетку вооружённых людей, меченных знаком креста. Они подступали. Фома видел среди них даже монаха-доминиканца с длинным медным пестом.
Осмотрелся в отчаянии, увидел тусклый от яри, бронзовый бок колокола с рельефными фигурками святых, высоко наверху поворотную балку и верёвку, которая вела от неё вниз, через пол в нижний ярус, в помещение звонарей.
Надо было спасаться. Ещё не зная, что он будет делать дальше, Фома подпрыгнул и всей тяжестью своего грузного тела повис на верёвке, полез по ней вверх.
Тяжёлая, на многие и многие берковцы, махина колокола шевельнулась, юбкой едва не над самым полом яруса. Тумаш лез, и она качалась немного сильнее. Внизу смеялись.
— Обезьяна. Смотри, обезьяна. Ну-ка, сделайте ей красную задницу.
И тут у Фомы перехватило дыхание от внезапной радостной мысли. Добравшись до балки, он подтянулся на руках.
— А я вот вам морды красные сделаю, хряки! — крикнул басом.
И, скорчившись между стеной и колоколом, со страшнейшим напряжением выпрямился, толкнул ногами огромный колокол:
— Большая Зофея, помоги!
И без того раскачанный, колокол тяжело и страшно вздохнул. Угрожающий, до внезапной глухоты удар переполнил и заставил трястись колокольню, поплыл над городом.
Колокол ударил, — в вопле и хрусте упали, посыпаюсь по ступеням нападавшие, — взвился дыбом, показав городу бронзовое рыкающее горло. И ещё. И ещё.
Теперь можно было прыгнуть вниз, снова подобрать чьё-нибудь оружие, снова стать на старом рубеже, снова не давать хода этой сволочи. Тумаш так и сделал. Подхватил чей-то меч и радостно — вон сколько добра наворотила Зофея! — засмеялся.
В этом запале, чем-то похожем на счастье, он забыл обо всём, забыл, с каким зверем он находится в одной клетке. Отступил немного. Колокол, на самой крайней черте своего полёта, затронул его голову. Круглую, всегда надменно закинутую голову в меховой шапке.
Фома упал, последней искрой сознания услышав неистовый крик Вестуна:
— Тумаш! Ту-маш!
Кирик Вестун как раз в эту минуту остался один. Зенон спускал вниз, на осаждавших, большой камень, и тут стрела попала ему под сердце. Спокойный взгляд глубоких серых глаз остановился на Кирике, потускнел.
Кузнец, чувствуя, что он задыхается, словно это ему ударили под дых, взял из-за пояса у друга топорик-клевец — Зенон так и умер вольным — и начал пробиваться, орудуя оружием убитого и собственным мечом.
Прыгнул со стены в ров, спрятался на минуту под вонючей водою, вынырнул уже поодаль, выбрался на сухое, весь облепленный зелёной тиной, побежал, поймал за гриву коня, который ходил по полю между убитыми вскинулся на него и охлюпкой поскакал, исчез в лесу.
Глава L
«УБИВАЙТЕ! ВО ИМЯ БОГА УБИВАЙТЕ!»
Да придёт на вас вся кровь праведных, пролитая на земле... Се, оставляется вам дом ваш пуст.
Матфей, 23:35, 38
Теперь драка шла, если не считать мелких очагов, пожалуй, лишь в самом центре города. Христу и молодому удалось сколотить тут вокруг себя сотни три с чем-то вооружённых людей, и они ударили в тыл белым «крестам», потеснили, погнали их. Паника, рождённая их неожиданным появлением, была такой страшной, что фанатики сначала давали себя уничтожить почти без сопротивления. Они гнали, валили и убивали их беспрепятственно и не жалея, ибо хорошо помнили всё, ибо они на каждом шагу видели трупы невинно зарезанных.