— Иди получи. Кто мешает?
— По писанию, слышишь? — лицо у Иуды было страшным. — Дав-вай цену измены!
И он сделал то, чего в обычном состоянии не мог сделать: взял Матея за грудки и поднял. Мытарь бросил вацок в мох. Челюсть Данеля колотилась. Иуда с силою швырнул его на кучу хвороста. Подобрал колиту, положил в карман. Вытирая мхом руки, сказал:
— Ну вот, теперь всё по писанию. Евангелие у Матея, деньги — у Иуды. Вставай, а то я что-то не понимаю, где у тебя задница, а где лицо. Так, молодчина. Можешь теперь, по крайней мере, говорить, что не ради денег предал, а по убеждению... А теперь — вали. Люди тебя убьют. Жалко — мне нет времени. Глупые, как дорога, умного судят.
Иуда догонял своих и бурчал про себя под нос:
— Вот теперь я понял, почему один печатник вместо «бессмертия души» ошибочно набрал да и тиснул в трех тысячах примерников книги «бессмертие дупы». Так он такую вот бессмертную мразь имел в виду.
Глава LIII
ЗВЕЗДА — ПОЛЫНЬ
Упала с неба большая звезда... и пала на третью часть рек и на источники вод. Имя сей звезде «полынь»; и третья часть вод сделалась полынью, и многие из людей умерли от вод, потому что они стали горьки.
Откровение, 8:11
За доброту, за жалость к мертвецам
Господь воздаст вам щедрою рукой.
Вот мы висим печальной чередой,
Над нами воронья глумится стая,
Плоть мёртвую на части раздирая,
Рвут бороды, пьют гной из наших глаз...
Не смейтесь, на повешенных взирая,
А помолитесь Господу за нас!
Баллада повешенных
В ту ночь убили не всех. Всех схваченных убивали потом, постепенно, на почве твёрдой законности, но с надлежащей неотвратимостью и жестокой добротой. Ибо лучше отрубить гангренозный член, нежели позволить умереть больному.
Днём и ночью ревели в подземельях меха и лязгали клещи. Граждан, к которым прикинулся антонов огонь свободолюбия и чистой веры, после допроса выводили и карали смертью на Воздыхальном горбу, перекрёстках улиц или на Лидской дороге. На смерть каждого аккуратно составлялась бумажка. Акт.
Мещане и мужики в пыточных обречённо молчали. Жизнь потеряла для них цену в самый тот момент, когда потеряли простор, к которому привыкли, смолистый аромат пущи и поля, золотящиеся рожью и ячменем. Целыми днями стража ходила по домам, выискивала крамолу, хватала людей и тащила в большой судный зал. Истязали по одному, но приговоры выносили пачками, не слишком разбираясь, что там до чего. Узники молчали, и оговоров не было, зато лютовали, давая лживые показания, доносчики и лазутчики. И потому по городу катилась лавина арестов. Забирали родителей у детей и детей у родителей, мужа — от возлюбленной жены, парня — от любимой. Вся Городня не спала по ночам. Люди лежали и смотрели бессонными глазами в темноту. Пружина лживого доноса могла ударить в каждую минуту.
Не спали и арестованные в подземельях под восточным нефом замка. У этих всё было определённым, и они могли бы спать, но над ними всю ночь горланила песни пьяная стража: срывала на пленных свой недавний смертный перепуг. Иногда они открывали двери в подземелья, где после истязаний лежали, не в силах пошевелиться, ломаные люди, и делали концерт для них, ревели что-то наподобие «Песни о хаме»:
Что против копий — косы у хама?
Вот вам Эдем, что хотели добыть:
Виселиц сотни — эдемская брама.
С радости в небе пляшите ногами.
Мы властелины ещё от Адама,
Вы — от Адама ещё рабы.
Многие — кто лежал дальше в темноте — тайно плакали. Не потому, что должны были умереть, а от унижения.
И потому все молчали, даже умирая на дыбе. Таким великим было их заядлое мужество, что ужасались даже люди святой службы.
Босяцкий понял, что главное сейчас — добиться отречения Христа. Пускай под пытками вспомнит о настоящей истинной догме, тогда остальные запросто хрустнут в хребте. А это означает — Братчика надо истязать изобретательнее, страшнее и дольше всех.
Долго спорили, кто должен судить. И решили, что хоть подсудимый и мирянин, но, поскольку преступление касается церкви, судить будут председатели церковного суда.
Босяцкий подсказал и то, как снять с церкви большую часть её вины за кару смертью. Во Франции в подобных случаях церковь отдаёт преступника в руки прево. Братчика после осуждения тоже надо было отдать для исполнения приговора в руки городской рады, в руки бургомистра Юстина. Пускай пачкается он.
Когда он келейно решил этот вопрос с Лотром, тот даже пожалел, что член ордена, которому поручено дело веры, с таким лёгким сердцем собирается бросить тот орден. Иронизировал:
— Ну, какой ты будешь рыцарь Иисуса? Неизвестно какой! А тут ведь ты на своём месте. И не возлюбят ведь тебя твои нынешние братья. Изменник, скажут. Увидел, что первенство теперь не наше, да и перекинулся.
— Наплевать. Я живу ради будущего. — И вдруг Лотр увидел, как помрачнели всегда спокойные и даже благожелательные глаза Босяцкого: был в них теперь какой-то осуждённый, равнодушный холод, словно человек воскрес из могилы. — Живу... А наконец, живу ли? Что-то говорит мне, что могу умереть. И надо ли что-нибудь делать, если тут совершилось такое? Этот лже-Христос — предупреждение. Не может быть будущего, если по этому свету шляется такая сволочь, как Братчик.
— Ну-ну, — не на шутку перепуганный, сказал Лотр, — успокойся.
— Я спокоен.
И, однако, он не был спокоен. Что-то случилось с душами людей. Никогда он не видел такой непоколебимой закоренелости. Мечник Гиав Турай, двадцать часов провисев на дыбе, беспрестанно не читал, а скорее выкрикивал — от нестерпимой боли — соблазнительные места из писания (дорого дала бы святая служба и вообще церковь, чтобы их там не было), целые куски из посланий искренних отцов церкви (лучше бы и этих посланий не было, ибо они изобличали рясофорных), а также из очевидно еретических книг. Начитан был в делах веры да ереси.
Стоило закрыть глаза, и вот: подземелье, дыба, на ней висит нагой, неестественно вытянутый — носки ног повёрнуты друг к другу, — до синевы чёрный человек и в мерцании огня выкрикивает страшное послание кёльнского архиепископа Готье к папе Николаю, букварь ереси для многих людей — от Саламанки и аж до границы княжества Белорусско-Литовского. Ереси, несмотря на то, что Готье искренне и догматически верил.
...Огонь. Человек, висящий десять часов. Крик.
— Судишь? Каким правом?! Правом большинства, правом рады?! Рада твоя состоит из таких же продажных, развращённых людей, как и ты сам... Тиран трусливый, носишь имя раба рабов и пользуешься изменой, доносами, применяешь золото и сталь, чтобы быть паном панов... Как ты назовёшь клир, курящий фимиам твоему могуществу, воспевающий твою власть? Как ты назовёшь этих медноголовых... этих отродий ада, у которых сердца из металла, а чресла из грязи Содома и Гоморры? Эти служки созданы, чтобы ползать перед тобою. Имя тебе — Сатана.
Выкрикивал... Выкрикивал... Крики эти ночью стояли в ушах.
...Перед тем как карать смертью людей — карали колокола. Заменили другим колокол на доминиканской звоннице, притащили его на Старый рынок, где лежал уже низринутый городской колокол, и раскалёнными щипцами вырвали обоим языки, чтобы не кричали о тревоге. Не в набат надо бить, если в город, пускай себе и под покровом ночи, входит законный хозяин, святая вера.
Большую Зофею языка не лишили, но хвостали запачканными в навоз плетьми. Люди, глядя на это, сжимали кулаки от унижения.
Молчали колокола. К словам Рабле «город без колоколов... корова без бубенчика» стоило было бы прибавить: «Волки вокруг, и не придёт хозяин».
Люди ежеминутно ожидали ареста. Население города уменьшилось наполовину. Кто был убит, кто ждал смерти в подземельях, кто сидел в каменоломнях или убежал. Некоторые искали права убежища в храмах. И заскочившие в костёлы получили его, право умирать от голода и жажды. А спрятавшихся в православных церквях выдали и всех поголовно, вместе с сидевшими в подземельях, распяли вдоль дорог и повесили за рёбра. От одного распятия к другому. Деревянных путали с живыми.
Гиав Турай, когда-то почти фанатик, висел повешенным за ребро, плевал на имя Бога и, мучаясь в предсмертных страданиях, кричал:
— Земля моя! Несчастная! Сколько веков! Сколько веков тебе терпеть! Сколько веков можно терпеть!
Так он кричал, пока не умер. Все умерли.
И случилось так, как когда-то в Риме, в понтификат Бенедикта Восьмого. Несколько дней землетрясение трясло Рим, и тогда решили, что в этом виновны римские евреи и немногочисленные мусульмане с православными. Их всех уничтожили, и летописец записал: «После наказания их смертью ветер утих и земля не испытывала больше ужасных колебаний, ранее сотрясавших Святой город».
Может, и так. Историки не ошибаются. А может, земля просто устала сотрясаться. Нельзя всё время сотрясаться. Сколько можно!
Во всяком случае, после всего произошедшего земля Городни также перестала сотрясаться и издавать подземные толчки. Эшафоты помогали и в первом и во втором случаях. Город был усмирён. Город молчал. Пришёл черед Христа.
Глава LIV
СИНЕДРИОН
Я умоляю об одном: умоляю тело своё, находящееся во власти палачей, сберечь силы и выдержать мучения, предназначенные ему, чтобы я был в состоянии крикнуть на эшафоте: «Смерть властителям! Смерть обманщикам! Смерть торговцам верой! Да здравствует свобода!»
Ответ Ольджато суду
И вновь он стоял в том же большом судном зале, где когда-то его заставляли быть Христом. Теми же были готические своды с выпуклыми рёбрами нервюр. Те же поперёчно-дымчатые, белые с красным, стены. Те же окна возле пола, и свет снизу, и угрожающие тени на лицах тех самых судей. И та же пыточная, и тот же палач на пороге. Только теперь Христос был совсем один и знал, что выхода на этот раз не будет.
Епископ Комар читал обвинение:
— «...имя Господа нашего себе приписал и присвоил и святую церковь в обман ввёл. И поэтому сей якобы Христос как ложный пророк и искуситель предаётся суду Церкви, имя которой как Христос испоганить хотел».