Кардинал стоял на замковом гульбище вместе с Босяцким, Комаром и светскими властями, ожидал, слушал, как долетают от Немана ангельские песнопения, и смотрел, как повсюду — на башнях, на крышах, на стенах, на шпилях, в окнах и на решётках врат — стоит, висит, льнёт, шумит, шевелится народ.
А по Взвозу ползла и ползла вверх пёстрая и пыльная уже змея процессии. Братчику было мучительно тяжело идти. Солнце жгло, ноги вязли в пыли и песке, которые были за лето стократ перемешаны ногами, колёсами грузовых повозок, копытами коней. Вся торговля Городни проплывала от кораблей к складам и от складов к кораблям по этой дороге. На всю эту торговлю он, Юрась, и посягнул, им она была продана.
Тяжело идти. Пот льёт со лба. Если бы воткнули в рот кляп, как предлагали, не взошёл бы. Это и заставило их отказаться. Это и ещё то, что хорошо организованный «справедливый гнев народный» заглушит любые его слова, если бы даже и вздумал бросать их людям. Тяжело! Огромный крест сгибает почти пополам. Вот и конец комедии, на участие в которой его силой толкнули несколько месяцев назад.
Как раз в это время к гульбищу подлетел гонец, спрыгнул с коня, взбежал по ступеням, начал шептать что-то на ухо Лотру.
— Кто? — побагровел тот.
— Неизвестно. Утром только и нашли. Не любил он, если его от того занятия отрывали. Говорят, монах какой-то заходил.
Лотр и Босяцкий смотрели на толпу. Монахов под капюшонами там было действительно неисчислимое множество — чудовищная сила.
— Может, осмотреть всех? — тихо спросил доминиканец.
— От вас, говорили, монах, — ещё тише добавил гонец.
Пёс Божий побледнел:
— Нет-нет... Не будем... Этого ещё не хватало, чтобы думали: это я руку приложил. А мне зачем? Мне с ним удобно было. Больше уж мы такого глупого войта не найдём, не тем пускай будет помянут покойник... Хорошо, ступай.
Они смотрели бы на толпу ещё с большим страхом, если бы знали, сколько среди людей в рясах лжемонахов, которые не понимали по-латыни ни слова, никогда не жили в кельях и не проходили пострига.
— Так что ж, — вздохнул Лотр. — Подпись изменена не будет. Костёр?
— Костёр покойник не одобрил. Виселица.
Босяцкий улыбнулся:
— Слишком легко думаете его жизни лишить.
— Не знаю других способов, чтобы без пролития крови.
Мних-капеллан зашептал что-то ему на ухо. Лотр поджал губы:
— Не будет ли слишком похоже на того? Опасное подобие. Суеверие человеческое лишь того и ждёт. Такие слухи да легенды пойдут.
— Чепуха. Зато устрашающе. И не хуже ли костра. Там что, наиболее час. А тут — наименее сутки.
Кардинал молчал. И наконец кивнул головою. Отважился.
— Мещане славного города! Войт наш очень скоро умрёт. Но какая бы большая ни была наша печаль — впадать в отчаяние мы не должны. Нам следует победить свое сердце и, надеясь на волю Божью, творить дальше дело его. Церковь не льёт крови. Войт не согласился на костер, и мы должны уважать его последнюю волю. Но, если не скреплён печатью власти огонь...
Над толпой висело мёртвое молчание.
— ...пускай висит это отродье ада на лживом своём кресте. Не приколоченный, как Спаситель наш, искупивший первородный грех человеческий (нет, мы не будем позорить подобием смерти этого мошенника великую смерть Иисуса), а привязанный, чем продлятся мучения его во искупление грехов своих.
Тихий плач возник среди лохмотьев. Но рёв восхищения заглушил его, и никто не услышал, как ахнул, услышав это, один человек.
Человек этот стоял на угловой башне, нависшей над Неманом. Прямо под ним, под стеной и кручей, шёл по Взвозу человек с крестом на плече.
— Помог.
На башне кроме человека стояли ещё двое, которые тоже, видимо, сумели сунуть в лапу кустоду башни. Немного поодаль стоял молчаливый, как статуи, монах в плаще с капюшоном. А ближе бесновался от восхищения, причитал и хлопал по плечам то человека, то монаха, словно сбитый из своих хлебов, хлебник.
— Распни его! Распни! — Он плевал вниз. — Тьфу на тебя! Тьфу! Собака! Ересиарх! В ад пойдёшь, а я к Господу Богу. Тьфу! Распни! Распни!
Человек крякнул, нагнулся, словно чтобы поправить ремень поршня. И вдруг железной хваткой схватил хлебника за ноги, рванул и опрокинул через парапет. Хлебник с криком полетел вниз.
— Вишь ты, как он к Богу спешит, — улыбнулся человек, с угрозой глядя на монаха.
Но монах смотрел не на него, а на то, как хлебник грохнулся о землю, как подскочило и покатилось вниз по склону, ударяясь о камни, его тело, как оно неподвижно упало на дорогу почти возле Христовых ног.
Христос переступил через труп.
И тогда монах высунул из-под плаща кисти рук. Руки были золотыми.
— Фома, — обратился он к человеку с завязанной головою. — Брат. Ты жив?
— Вус, — голос Фомы сорвался. — И ты жив? Гope какое. Ты зачем тут?
— Да вот... может, хоть тело от глумления спасу.
Фома обнял его. Руки его колотились.
— Братец... Милый... Погоди... Мы вдвоем... У меня силы во сто раз прибавилось. Мы еще им устроим нечто интересное.
В толпе между тем кто-то спросил:
— Отчего это там крик?
— Да вот, с башни кто-то упал. Любопытство всё.
— А-а.
Братчик остановился. Его попробовали было подгонять бичами, но он не двигался, смотрел назад, на процессию, которая теперь была как на ладони.
— Ты что? — заорал стражник.
— Замолчи, ничтожество. Вишь, каков у меня эскорт почётный. — Он тяжело дышал, но говорил язвительно. — Тебе такого за всю жизнь не заслужить, как ни лезь из кожи. Монахи... В саванах... Каждый, как Лазарь, когда он, три дня в могиле пролежав, прогуляться вышел. И воняет, как тот Лазарь. Мёртвые. А может, потому, что всю жизнь не моются.
Пошёл дальше. Лицо его было почти возле земли, и кровь из рассечённой головы падала в пыль.
Перед самым крутым подъёмом он снова остановился. Ему пришло в голову, что будет и некрасиво и позорно, если он вот так, ничком склонённый, почти ползущий, будет идти через эту разубранную, нагло-сытую, вражескую толпу.
Христос укрепил ноги, напрягся и вскинул крест себе на спину. Придержал его раскинутыми руками. Так носили гаковницы разбойники и пастухи.
Выпрямился.
Пошёл, увязая в песке.
Фома и Вус с ужасом и жалостью смотрели на это. Потом не стало силы смотреть. Они спустились с башни и начали толкаться через толпу.
— Видишь, что у меня? — Фома показал Вусу спрятанный под плащом лук.
— Эх, братец, ничего ты им не сделаешь, — вздохнул Тихон. — Двое нас. Только двое.
Если бы они знали, сколько в толпе замаскированных друзей, их отчаяние уступило бы место твердости. Но они до самого конца так и не узнали об этом.
Шёл через толпу человек, на котором монашеский плащ подозрительно топорщился. И в спину этому человеку буркнул какой-то ремесленник:
— Монахов ещё нанесло. Сволочь. Навуходоносоры.
И тогда монах возвратился, взял человека за руку и приподнял капюшон.
— Кирик! — тихо ахнул ремесленник. — Жив?
— Тихо, братец. Оружие имеешь?
— Клевец под плащом.
— Старайся протискиваться к эшафоту. Где больше всего ряс.
— Любимые, милые, неужели наши? Не бросите?
Кирик Вестун, Марко Турай и Клеония действительно не собирались бросать на эшафоте своего верховода. Мало было надежды отбить его. Никто не хотел заранее каркать, но больше всего было шансов самим остаться на замковом дворе, полечь под мечами стражи.
Единственный шанс давала неожиданности нападения. Кузнец за эти дни сумел собрать сотни две вооружённых людей из «недобитых». Часть их могучим кулаком стояла вблизи Воздыхальни. Они должны были в надлежащий момент напасть на стражу около эшафота, перебить её и, схватив осуждённого, тащить его к стене, выходившей на Неман. На этом пути, до самых стен, стояли два ряда своих людей. Когда дело начнётся, они напрут на толпу и очистят для беглецов проход, чтобы никто не мешал, не путался под ногами. За стеной, под откосом, ожидают кони.
Остаётся, правда, ещё и стена. И вот тут, если не удастся расчёт, всё будет окончено. Тогда только и останется, что устроить сечу и погибнуть.
Если же выпадет единственное из сотни очко удачи — тогда стоящие сейчас в рясах будут горланить, биться, всеми средствами организовывать замешательство, растерянность, панику. Застрянут во вратах, будут помехой страже, как можно оттянут момент погони, а потом будут рассеиваться по одному.
Кажется, всё было подготовлено. Кузнец прищуренными глазами осмотрел всё поле действия и своих людей на нём, вздохнул и пошёл к эшафоту. Протолкнулся к своим францисканцам (это были Марко и Клеоник), пожал им локти.
— Готово. Будем ждать. Иуда с Анеей где?
— Вон, — показал Марко.
— Знают место, где сойдёмся?
— Знают, — ответил Клеоник. — Хутор Фаустины.
— Хорошо. Держитесь твёрдо, друзья.
Человек с крестом появился в замковых вратах. И тут уж не крик, и нестерпимый вопль потряс воздух. В замковом дворе, где можно будет увидеть всю казнь, с начала до конца, собрались наиболее знаменитые, уважаемые и богатые.
— Распни его! Распни!
Стража едва сдерживала древками гизавр толпу, которая лезла, рвалась, плевала, висла, стремясь дотянуться и ударить. И в этом рычании совсем не слышно было, как тихо плакали люди около стен.
Слышали это немногие. В частности Кашпар Бекеш и Альбин-Рагвал-Алёйза Криштофич, стоявшие на выступе контрфорса, возле замкового дворца. Бекеш словно немного повзрослел. Всё тот же меч в золотых ножнах, та же утончённая прелесть одежды, та же улыбка. Те самые солнечно-золотые волосы падают из-под берета. Но в огромных глазах, вместе с немного пренебрежительной покладистостью, — степенное, тяжёлое понимание.
— Разгул тёмных страстей, — отметил Криштофич.
— Всё надо видеть своими глазами. Даже самозванцев.
— Сидел бы лучше дома, заканчивал свои «Рассуждения о разуме». Чудная может быть книга.
— Хочу видеть. Даже ад хотел бы видеть. Что с тобой, брат Альбин?