— Я думаю, что мне доведётся бросить тебя, сынок. Не позже чем завтра я убегаю из города. В Вильно.
— Почему это?
— Смотри, — Криштофич указал рукой.
К человеку с крестом отовсюду тянулись кулаки.
— Смерть! Смерть ему!
— Стража! Молодцы наши! Сла-ава! С этими не побрыкаешься! Дудки!
— Пускай умрёт!
— Пускай! Пускай!
— Избавитель! Спаситель! Спаси самого себя!
Бекеш передёрнулся:
— Страшно.
— Потому мне и надо убегать. Видишь, они дозрели. Не сегодня, так завтра возьмутся и за нас. И эти 6удут помогать и одобрять. Говорю тебе, они дозрели. Тебе ещё можно некоторое время оставаться тут. А я оскорбил Лотра. Этот не забудет, вспомнит.
— Страшно, — повторил Бекеш. — Я понимаю тебя. Как бы и мне не довелось убегать отсюда следом за тобою.
— Слышишь? — спросил Криштофич.
Кто-то невдалеке от них философствовал, бил себя кулаками в грудь:
— Вот я верю. Я истинно, глубоко верующий. Но ведь верховные люди, начальники, должны пойти мне навстречу, помочь, раз и навсегда распорядиться, во что мне верить.
— В том-то и дело, — согласился с Кашпаром брат Альбин. — В Городне нам больше нету дороги, нету жизни.
...В этот момент камень ударил Христа по голове. Сразу за этим молодой купчик подскочил, бросил пригоршню грязи. Братчик рванулся к нему, такой страшный, что купчик заверещал, бросился от него, упал под ноги толпе.
— В том-то и дело. Над пешим орлом и ворона с колом.
Вопил, надрываясь, так, что глотка раздувалась от крика, звероподобный Ильюк:
— Распни!
Вопил и не видел, что совсем рядом с ним — незаметный серый человек в свитке с длинными рукавами. Смотрит тусклыми, будто бы незрячими, глазами то на расстригу, то на Христа.
Серый только что пришёл в Городню. Прятался от гнева Ильюка и святой службы, ибо не исполнил поручения. Но, прослышав о наказании смертью, не выдержал, пришёл. Теперь ему было неописуемо скверно. Оживали в его фанатичной тёмной душе какие-то образы, воспоминания, сравнения. Вот кричит тот, кто когда-то равнодушно послал его на смерть, и вот ведут человека, которого не взял икол и который простил его за покушение на свою жизнь. Скверно это всё.
Серый слушал. Невдалеке от него тихо разговаривали мужчина — видно по всему, иудей — и женщина. Переодеты, но он узнал их. Они тогда были с этим. Ему совсем не хотелось их выдавать.
— А я думал: самый большой шум — это когда в Слониме распределяют доход кагала. — Глаза Раввуни подозрительно блестели.
— Молчи, милый.
— Я-то молчу. Я кричу тем, что молчу.
Голос был таков, что серый поморщился, посмотрел на них, на человека с крестом, на кричавшего Ильюка. И внезапно улыбнулся. Так, как тогда, около церкви, зашёл стороной и на минуту прилип к расстриге. Рука незаметно скользнула вверх.
И тут же серый пошёл дальше.
Ещё несколько минут никто ничего не замечал. И лишь потом увидели соседи закинутую голову и остекленевшие глаза пророка.
Потом он упал на спину.
Серый поодаль удовлетворённо хмыкнул.
«Под лопатку. Чудес не бывает. Видишь, человек с крестом, я не разучился. И теперь лучше всех владею ножом. Как же это я так оплошал с тобою? Хорошо, что я оплошал с тобою. Едва не убил хорошего человека. Вот видишь, я немного отблагодарил тебя, хороший человек».
Приблизительно тем же делом, что и серый, занимались Фома и Вус. Искали рыбника. Тоже свидетельствовал на суде. Уж если одного убили, то и за второго тот же ответ. Наконец Вус заметил его поодаль от Воздыхальни, ближе к коридору, которым вели Христа.
— Распни! Распни!..
Друзья начали тесниться к нему.
...От гульбища плыло к Зитхальному горбу шествие. Высшее духовенство. Ревели глотки, сизо плыл в солнечном свете дымок ладана, блестела парча. И над всем этим, выше всего, плыла платформа с восковым, разубранным в золото Христом.
Живой поднял голову:
— Эй, братец! Эй, восковый! Замолви там за живого словечко на босяцком небе!
Крик был страшным. В тишине, упавшей за ним, засмеялся какой-то богато одетый юноша. Седой сосед поучительно растолковал ему:
— Услышав шутку — никогда не смейся первым Неизвестно ещё, что за ту шутку будет.
Но смеялись уже все. Краснели лица, слёзы брызгали из глаз, вспухали жилы на лбах.
— Го-го-го, га-га-га, гы-гык!
— Инри, а! Вот так инри!
— Затейник, а!
Христос в этот момент приближался к Бекешу. Тот немного брезгливо, но доброжелательно смотрел на оборванного, забросанного грязью человека, тащившего крест. В это мгновение Христос поднял голову, и глаза их встретились.
Плыло, плыло навстречу Кашпару загаженное, испоганенное, всё в подтёках крови и грязи лицо. И на этом лице, которое было похоже на страшную, чудовищную маску, сияли светлые, огромные, словно всю боль, всю землю и всё небо вобрали...
...Бекеш содрогнулся.
Очи.
Что было в этих очах. Бекеш не знал, не понимал, не мог постигнуть. Слабая тень чего-то такого жила только в глазах его друзей и — он знал это — у него самого. Но только слабая тень. Но только у подобных им, а больше ни у кого на земле.
Что это было? Возможно, Понимание. Понимание всех и всего. То, чем не владеет никто. А может, и что-то другое. Бекеш не знал. Но, поражённый, он весь, до дна, содрогнулся, будто бы поняв себя, будто бы поняв многое, а на одно мгновение — всё.
Очи!
Братчик смотрел на прекрасного юношу в берете и понимал, что с ним. Непередаваемая, несравнимая гримаса-усмешка искривила его лицо.
Бекеш, почти потеряв сознание, уцепился пальцами в стену.
Очи...
Шествие миновало.
— Что с тобой, Кашпар, сынок? — тревожно спросил брат Альбин.
— Ты видел? Я впервые увидел его так близко. Альбин, мы ошибались. Альбин, этот человек не обманщик, не мошенник. Альбин, он даже не самозванец. Он имеет право, слышишь? Это человек, Альбин. Таков, каким должен быть человек. И вот этого человека убивают. Где правда, Альбин? Где Бог?
Он словно захлёбывался.
— Эти очи... Ты видел? И хохочет это быдло. Хохочет... хохочет... хо-хо-чет. — Он ударил себя кулаком по голове. — Как же мы пропустили его? Как не подошли? А он спрашивал о великом маэстро? Закостенели в себе. Человека не увидели. Предали... хохочут. Зачем же Данте жил, Боттичелли, Катулл?! Зачем, если напрасны все муки?!. Очи... Это ведь всё равно как... всего Че-ло-века тысячи лет распинают! Святость его!.. А он всё величие и низость мира видит. А его... Господи Боже, это ведь богохульство!!!
Глава LIX
ГОЛГОФА ЗАМКОВОЙ ГОРЫ
Ой, за яром гора, за другим — гора.
А эта гора да последняя...
Коня ведут. Конь спотыкается.
Моё сердечко да разрывается.
Песня
Братчика подвели к подножию Воздыхальни и сняли с него крест.
Подавшись вперёд, дожидались люди Вестуна. Суровыми были их лица, мрачными и решительными — их глаза, но никто не видел этого за капюшонами.
Крест потащили на вершину холма, где подручные палача уже копали яму. Летела оттуда и рассыпалась по склонам жёлтая земля. Христос стоял и тяжело дышал. Глаза были закрыты. Толпа молчала. Когда смерть совсем близко — даже у врагов появляется какое-то подобие уважения.
Люди стояли так тесно, что если бы кто-нибудь упал в обморок, он так бы и остался стоять на ногах. Соседи не дали бы упасть.
Рыбник стоял в этой толпе и совершал странное дело: держал во рту огромного копчёного леща. Вытаращенные глаза безучастно смотрели куда-то. Сверлили толпу, отдаляясь от этого места, Тихон Вус и Фома. Ухмылялись злобно...
— Ты вот что... — шепнул Тумаш. — Когда станем на удобное место, когда подам знак — прикрой меня плащом. Буду стрелять...
— Фома, — отозвался Вус, — мучиться как он будет, ты понимаешь? Ты представь...
— Нет, — бросил Фома, догадавшись, о чём творит друг. — Не сумею. Не поднимется рука. На него не поднимется рука... Но уж другим...
— Знаю. И у меня не поднялась бы.
Какой-то старик, из любопытных, тем временем всё заглядывал и заглядывал в лицо рыбнику. Крепко удивлялся. И наконец отважился, обратился к странному соседу:
— Закусываешь, милок? И вкусно, наверное?
Рыбник молчал.
— Видите? — обратился дедушка к соседям. — Молчит, чудак. Чего молчишь?
— Да он, пожалуй, сконча-ался! — догадалась какая-то тётка.
Народ шарахнулся, разжав круг. И тогда рыбник упал. С размаху. Всем телом.
— Поработали, — буркнул Фома. — И ещё поработаем. Я бы вот так целый день ходил и тюкал. Изверг умнеет — мёртвый.
Они приткнулись за одним из контрфорсов. Фома стал за спиною Вуса. Прямо перед ними была Воздыхальня, а немного дальше — гульбище.
...Дыхание хрипло вырывалось из горла у осужденного. Кровь и грязь капали на одежду, подсыхали коркой на лице. Воспалённые глаза прищуривались от палящего, нестерпимого солнечного света. Чем-то, словно молотом, грохало в уши и череп. Плыли перед глазами слепяще-зелёные и багряные круги. Бронзово-зелёные огромные мухи кружились над лицом, над рассеченной головой, около потрескавшихся губ.
Босяцкий на гульбище усмехнулся. Он был опытен. Он видел, что Христос, что враг вот-вот упадет.
— Эй, лже-Хрисос! — крикнул он. — Попей!
И бросил с гульбища баклагу. Стражник ловко поймал её в воздухе. Увидел глаза Босяцкого и, с пониманием дела, опустил глаза.
— На, — протянул, не выпуская из руки.
Юрась облизнул губы. И тогда стражник хлестнул из баклаги ему в лицо. Братчик закрыл глаза. С волос, с лица плыло, смешиваясь с грязью и кровью, красное вино. Губы Христовы затряслись.
Бекеш смотрел на это и сжимал кулаки.
— Паршивые свиньи, — шептал он. — Аксамитные коты. Кожаны! Какая мерзость!
А вокруг нарастал и нарастал хохот. Шутка понравилась лучшим людям. Толпа хохотала. И лишь ребёнок на руках у какой-то женщины надрывался в неслышимом среди хохота плаче.
Корнила смотрел на ребёнка. Несмотря ни на что, он любил детей, ибо они были совсем слабы, и не мог выносить, когда они плачут. Кроме того, он много пережил за последнее время. И вот он стоял и смотрел, и даже стороннему глазу было видно, как что-то шевелится за этим низким лбом.